Цитаты об Эрнесте Хемингуэе

Здесь представлены приведены цитаты других людей об Эрнесте Хемингуэе (1899—1961) и его творчестве в целом.

Цитаты

Все мы знаем этих больших, плечистых, угловатых ребят, которые подымают неистовый шум, как только очутятся под чужой крышей. Когда они захлопывают входную дверь, то сидящим в гостиной кажется, что прибой перехлестнул через волнорез и с грохотом обрушился на порог дома. Приветственные вопли не прекращаются до тех пор, пока гость топотом при снимании калош, сокрушением вешалки, бесконечным раскуриванием трубки и грудами раскрошенного при этом табака и рассыпанных спичек не убедит всех с полной очевидностью, что он мужчина очень мужественный и, во всяком случае, очень неуклюжий мужчина.

— Дэвид Гарнетт

	Непосредственно отзываясь на обострившиеся социальные антагонизмы 30-х годов, Хемингуэй обретал новую, гражданскую, позицию. Теперь его уже никто бы не назвал писателем «потерянного поколения». <…> И, готовясь к строгой проверке на истинность, которую предстояло пройти его новым убеждениям, Хемингуэй беспощадно обрывал нити, привязывавшие его к недавнему прошлому.
	— Алексей Зверев

	Проза Хемингуэя, как правило, звучит очень хорошо, когда её читают вслух. В законченном виде письмо его настолько плотно, что каждое слово является неотъемлемой частью, как нота в музыкальном сочинении.
	Hemingway's writing typically reads well when spoken aloud. When complete, his writing is so tight that every word is integral, like notes in a musical composition.
	— Шон Хемингуэй, вступление к «Празднику, который всегда с тобой», 2009

1930-е

	Эрнест Хемингуэй, так тщательно избегающий штампов в своих произведениях, просто-таки обожает их в обычной своей речи <…>. Вопреки распространённым представлениям он ниже ростом, чем Томас Вулф, и даже в бандаже выглядит ростом всего в шесть футов и пять дюймов. Естественно, что он не очень поворотлив, но хорошо смотрится, когда стреляет из-за дымовой завесы или из укрытия, в котором его не видно. С большим удовлетворением сообщаем читателям, что отныне его вещи будут печататься только на почтовых конвертах, выпускаемых в США.
	Ernest Hemingway, while careful to avoid clichés in his work, fairly revels in them in his private life <…>. Contrary to popular opinion he is not as tall as Thomas Wolfe, standing only six feet five in his health belt. He is naturally clumsy with his body, but shooting from a blind or from adequate cover, makes a fine figure of a man. We are happy to announce that his work will appear in future exclusively on United States postage stamps.
	— Фрэнсис Скотт Фицджеральд, записная книжка (1177), около 1930

	… перо Эрнеста словно закаляли на огне…
	… Ernest’s quality of a stick hardened in the fire…
	— Ф. Скотт Фицджеральд, письмо М. Перкинсу около 1 сентября 1930

	… свирепый молодой человек, прошедший суровую жизненную школу, вышколенный высокой требовательностью к себе, настоящий художник, для которого жизнь — родная стихия…
	— Синклер Льюис, «Страх американцев перед литературой», конец 1930

Хемингуэй был самым многообещающим человеком в Европе. Впервые я это понял как-то вечером, во время Лозаннской мирной конференции, когда он показал свои депеши с греко-турецкого фронта. Он только что перед тем вернулся с театра войны, где наблюдал исход греческих беженцев из Турции, и его депеша сжато и ярко передавала все детали этого трагического потока голодных, перепуганных, отныне бездомных людей. Я словно сам их видел, читая строки Хемингуэя, и сказал ему это. «Нет, — возразил он, — вы читайте код. Только код. Ну, разве это не замечательный язык?» Он не хвастал, это была правда, и я помню, как позже, много позже, он говорил: «Пришлось отказаться от репортажа. Очень уж меня затягивал язык телеграфа».

— Линкольн Стеффенс, «Автобиография», 1931

	Каждое слово Хемингуэя поражает, как промытая галька, только что зачерпнутая из ручья. Они переливаются и блестят, каждое на своём месте. Некоторые его страницы производят такое впечатление, словно смотришь сквозь струю воды на покрытое камешками дно.
	Hemingway's words strike you, each one, as if they were pebbles fetched fresh from a brook. They live and shine, each in its place. So one of his pages has the effect of a brook-bottom into which you look down through the flowing water.
	— Форд Мэдокс Форд, предисловие к «Прощай, оружие», 1932

	Гертруда Стайн и Шервуд Андерсон, когда сойдутся вместе, очень веселятся на счёт Хемингуэя. <…> Хемингуэй появился на свет их общими стараниями и им обоим это совместное духовное детище внушает отчасти гордость, а отчасти стыд. Был такой эпизод, когда Хемингуэй очень старался втоптать в грязь и самого Шервуда Андерсона и его творчество, и написал ему письмо от лица американской литературы, которую он, Хемингуэй, за компанию с молодым поколением, собирался спасать… <…> он выглядит современным, но пахнет музеем.
	Gertrude Stein and Sherwood Anderson are very funny on the subject of Hemingway. <…> Hemingway had been formed by the two of them and they were both a little proud and a little ashamed of the work of their minds. Hemingway had at one moment, when he had repudiated Sherwood Anderson and all his works, written him a letter in the name of american literature which he, Hemingway, in company with his contemporaries was about to save… <…> he looks like a modern and he smells of the museums.
	— Гертруда Стайн, «Автобиография Элис Б. Токлас», 1933

• см. Андрей Платонов, начало «Навстречу людям», 1938

	Придёт день, когда никто не вспомнит о психоаналитиках, а книги Э. Х. будут читать как замечательные исследования психологии страха.
	Some day when the psycho-an are forgotten E.H. will be read for his great studies into fear.
	— Ф. Скотт Фицджеральд, записная книжка]] (1979), 1939 или 1940

1940-е

… кое-кто из критиков <…> утверждал, что подтолкнул Хемингуэя к литературной деятельности я. Допускаю, что они поговаривали также, будто он находится под сильным моим влиянием. Подобное случается с каждым писателем в начале его карьеры. <…> сам-то я никогда ничего подобного не говорил. По-моему, талант его <…> самобытен, и к развитию его никакого отношения я никогда не имел. <…> Я считаю, что Хемингуэй и Фолкнер — два крупнейших писателя из тех, кто появился в Америке после первой мировой войны. <…> И тот и другой на войне были тяжело ранены.

— Шервуд Андерсон, «Мемуары» (Sherwood Anderson's Memoirs), [1942]

	Оглядываясь сегодня на книги Хемингуэя, мы ясно видим, в какую ошибку впадают политики, обвиняя его в пренебрежении к общественным проблемам. Ведь всё его творчество представляет из себя критику общества. Он отзывался на каждый удар пульса социальной атмосферы <…> и делал это с несравненной чуткостью.
	— Эдмунд Уилсон, 1941

	… он выглядит близким к русским [писателям], разрабатывая те же мотивы вины, искупления и смерти, Хемингуэй — особый нордический Достоевский. <…> мы можем рассмотреть основные проблемы, волнующие Хемингуэя, скорее «русские», чем американские.
	… he seems closest to the Russian, playing upon the same themes of guilt, expiation, and death, Hemingway is also a peculiarly Nordic Dostoevsky. <…> we may consider the dominant concerns of Hemingway’s work as rather more ‘Russian’ than American.
	— Максвелл Гайсмар, «Эрнест Хемингуэй: Ты всегда можешь вернуться» (Ernest Hemingway: You Could Always Come Back)

1950-е

	… клеветническая кампания продолжается уже несколько лет под негласным названием «Хемингуэй исписался» <…>. За что же его так ненавидят [критики]? По-моему, всё дело в том, что они обнаружили в нём нечто непростительное — порядочность. Несмотря на всё его бахвальство, сквернословие, драки, ему присуще элементарное рыцарство, <…> которое постоянно попирается. Нынче литературные круги живо интересуются особой формой подлости, смешанной с высокомерием. Критики ищут и не находят её в книгах Хемингуэя, что вызывает у них бурное и самоуверенное недовольство.
	… a whispering campaign of some years’ duration, that ‘Hemingway is finished.’ <…> Why do they all hate him so? I believe the truth is that they have detected in him something they find quite unforgivable—Decent Feeling. Behind all the bluster and cursing and fisticuffs he has an elementary sense of chivalry <…> which keeps breaking in. There is a form of high, supercilious caddishness which is all the rage nowadays in literary circles. That is what the critics seek in vain in this book, and that is why their complaints are so loud and confident.
	— Ивлин Во, «Победитель не получает ничего», 1950

Несколько лет назад, не помню по какому случаю, Хемингуэй сказал, что писатели, подобно врачам, адвокатам и волкам, должны держаться вместе. Я думаю, что это замечание скорее остроумно, нежели точно и верно, во всяком случае, к Хемингуэю оно не относится; писатели, которым волей-неволей приходится держаться вместе, ибо иначе они погибнут, напоминают волков, которые только в стае — волки, а разгони их, и каждый станет собакой. <…> Не нужна ему защита и от другого писателя. Возможно, он ни от кого не хочет никакой помощи.

— Уильям Фолкнер, письмо Х. Брайту 20 июня 1952

	… твоя проза <…> поражает своей совершенной свежестью, каждое слово на странице стоит отдельно, как будто никто никогда раньше не пользовался простыми словами английского языка.
	… your prose <…> being absolutely fresh with the words standing out separately on the pages, as if nobody before had ever used the simple words of the English language.
	— Малкольм Каули, письмо Хемингуэю 3 августа 1952

	… проза Хемингуэя <…> не стремится выразить невыразимое, прибегая к изобретению новых слов, неожиданных конструкций; напротив, Хемингуэй использует старые, всем привычные слова, но наполняет их новым значением; кажется, что английский язык был ему незнаком, он его изучал и придумал для себя и стремится в своём слоге донести до нас его первозданную свежесть.:с.433
	… Hemingway's prose <…> is no attempt in it to express the inexpressible by inventing new words and turns of phrase; instead Hemingway uses the oldest and shortest words, the simplest constructions, but gives them a new value—as if English were a strange language that he had studied or invented for himself and was trying to write in its original purity.
	— Малкольм Каули, «Роман Хемингуэя обладает богатой простотой классики»

1960-е

Художественная сила Хемингуэя исключительна. <…> Чудесны автобиографические рассказы Хемингуэя <…>. В этих рассказах уже намечается тема рыбной ловли, занимающая в творчестве писателя весьма большое место, появляясь почти во всех его произведениях. <…> Конечно, любовь к рыбной ловле — личное дело Хемингуэя, но, изливаясь на бумагу, эта любовь уже предстаёт перед нами как любовь вообще к миру, превращается в несравненные изображения природы, человека, животных, растений и уже становится поэтому делом литературы. <…> Иногда представляется, что он мог бы и вычеркнуть некоторые строки… <…> Однако Хемингуэй их не вычеркивает, наоборот — широко применяет, и странное дело — их читаешь с особым интересом, с каким-то очень поднимающим настроение удовольствием. <…> Несомненно, такая манера, состоящая в том, что, кроме ведения сюжета, писатель ещё как бы боковым зрением следит за мелочами жизни — за тем, как герой, допустим, бреется, одевается, болтает с приятелем, — такая манера, скажем мы, несомненно, жизнеутверждающа и оптимистична, поскольку <…> вызывает у нас вкус к жизни. Честь первого применения этой манеры принадлежит, безусловно, Хемингуэю. <…> Когда хочешь определить, где корни творчества Хемингуэя, <…> вспоминаешь именно русских писателей: Тургенева, Чехова и Льва Толстого. В особенности Лев Толстой был его вдохновителем. Уже само стремление Хемингуэя разрушить литературные каноны стоит в какой-то зависимости от творчества автора «Войны и мира», выступившего среди крепких литературных традиций с новой формой, для которой так и не нашли определения, назвав облегчённо эпопеей. Нелюбовь к литературщине, возможно, возникла у Хемингуэя сама по себе, как и у других писателей той эпохи, когда он начинал. Но, найдя эту нелюбовь уже у Толстого, он не мог не преклониться перед ним.

— Юрий Олеша, «Ни дня без строчки» (часть 4), 1960 [1965]

Человек, случайно встретивший Хемингуэя, мог подумать, что он — представитель романтической богемы или образцовый дилетант: пьёт, чудачит, колесит по миру, ловит рыбу в океане, охотится в Африке, знает все тонкости бои быков, неизвестно даже, когда он пишет. А Хемингуэй был работягой; уж на что развалины «Флориды» были неподходящим местом для писательского труда, он каждый день сидел и писал; говорил мне, что нужно работать упорно, не сдаваться…

— Илья Эренбург, «Люди, годы, жизнь» (книга 4)

	Внешне кризис даже как бы не затронул его жизни, но на самом деле отбросил свою густую тень на его творчество. Ведь кризис был повсюду…
	— Иван Кашкин, «Эрнест Хемингуэй», [1963]

	Восхваляли ли критики Хемингуэя или нападали на него, они были единодушны в том, что он — одна из самых значительных литературных фигур нашего времени.:с.434
	— Стенли Куперман

	… автор книг для мальчиков. <…> у него, по крайней мере, есть собственный голос <…>. В умственном и эмоциональном отношении он безнадёжно незрел…
	… writer of books for boys. <…> he has at least a voice of his own <…>. In mentality and emotion, [he is] hopelessly juvenile…
	— Владимир Набоков, интервью Playboy марта 1963

	… борьба писателя с тем упрямым демоном, имя которому Искусство, и в этой беспримерной борьбе Эрнест Хемингуэй и стал Хемингуэем (теперь олицетворяющим цельный монолит блестящей прозы, который на протяжении сорока лет и вплоть до сегодняшнего дня бесчисленные орды наших писак старались разбить вдребезги и создать из его осколков свои стили, сюжеты, жизнечувствование, философию творчества).
	… the writer's struggle with that recalcitrant angel called Art; and it was through this specific struggle that Ernest Hemingway became Hemingway (now refined to a total body of transcendent work, after forty years of being endlessly dismembered and resurrected, as it continues to be, in the styles, the themes, the sense of life and literature of countless other writers).
	— Ральф Эллисон, «Утаённое имя и трудная судьба» (Hidden Name and Complex Fate), 6 января 1964

	В раннем творчестве Хемингуэя иногда давала себя чувствовать некоторая манерность, навеянная модернистскими влияниями, проводником которых была, в частности, Стайн. Но влечение писателя к простоте формы, к ясности стиля бесспорно. Почти всегда ему было чуждо и враждебно в искусстве всё, что несёт на себе печать авторского произвола, умозрительности, всё, что лишено естественности.
	— Морис Мендельсон

	… писатель всегда немножко турист, немножко иностранец, литератор и мастер чуть больше, чем нужно. Образец такого писателя-туриста — Хемингуэй, сколько бы он ни воевал в Мадриде. Можно воевать и жить активной жизнью и в то же время быть «вовне», всё равно — «над» или «в стороне».
	— Варлам Шаламов, «О прозе», 1965

Рассматривать поэтику Хемингуэя вне его моральной темы едва ли возможно. Критика и читатели давно уже обнаружили, что его сдержанная, порою сухая манера письма не служит признаком эмоциональной бедности автора, так же, как скупые, «сквозь стиснутые зубы» реплики его персонажей не свидетельствуют о скудости их душевного мира. Важным элементом в это видение мира входит предпочтение всего конкретного, однозначного и простого перед отвлечённым или мудрёным, за которым герою Хемингуэя всегда чудится фальшь и обман. <…> Некоторые авторы, пишущие о Хемингуэе, хотели бы не только сблизить, но и отождествить молодого Хемингуэя и его героев. Однако если бы Хемингуэй стал летописцем людей потерянного поколения, будучи только одним из них, едва ли эта летопись стала бы достоянием мировой литературы. Если люди потерянного поколения были внутренне опустошенными жертвами военных событий, дрейфующими обломками катастрофы, то молодой Хемингуэй не чувствовал себя ни опустошенным, ни потерпевшим крушение. Он был ищущим и думающим писателем, который глубоко воспринял трагедию своих сотоварищей и избрал её своей темой.

— Абель Старцев, «Молодой Хемингуэй и потерянное поколение», 1968

1970-е

	Даже писатель с такой полнотой посвятивший себя искусству повествования, как Хемингуэй, в каждом глаголе проявляет воздействие молчания. Он противопоставляет пустоте мужество, в конечном счёте не выдвигая ничего лучшего, нежели идею, воплощённую в слове «ничто». Кафка идёт дальше Хемингуэя — он отказывается кодифицировать бездну. <…> Его словарь, пожалуй, менее обширен, нежели словарь любого другого из крупных писателей. <…> Лишь ничтожная степень утверждающего начала защищает хемингуэевский мир от безумия.
	Even a writer so committed to the craft of fiction as Hemingway still betrays the hold of silence on each verb. He confronts the void with valor, and ends by conveying nothing better than nothingness. Close to the margins of silence, he speaks to us of madness in rigorous measures. Kafka moves beyond Hemingway; he refuses to codify the abyss. <…> His vocabulary is perhaps the smallest of any major novelist. <…> A minimal assertion holds the world of Hemingway together against madness.
	— Ихаб Хассан, «Расчленённый Орфей: Навстречу литературе постмодернизма»

	Хемингуэй — великий романист, по-моему, но он так и не написал ни одного великого романа…
	Hemingway is a great novelist, I think, but he never wrote a great novel…
	— интервью Энтони Бёрджесса The Paris Review, 1971—1972

	Психологический склад Хемингуэя таков, что он чаще всего выступает в роли «неблагодарного ученика» по отношению к своим временным учителям и наставникам. Как видно, для утверждения своей творческой индивидуальности ему требовалось каждый раз оттолкнуться от того, что стало для него пройденным этапом и вчерашним днём. — особенно в «Праздник, который всегда с тобой»
	— Абель Старцев, «Хемингуэй: книги последних лет», 1972

Образ одинокого героя загипнотизировал целое поколение <…>. Он льстил искалеченной душе современного человека, утратившего веру в общество, и воплотил мечту о сверхчеловеке <…>. И Хемингуэй попытался воссоздать личность в безличностном мире. Одинокий герой Хемингуэя стремится к утверждению личностного начала, но, поскольку подлинная личность формируется в результате взаимоотношений человека и общества, абсолютный индивидуализм одинокого человека может привести лишь к созданию ещё одной вымышленной личности. Творчество Хемингуэя оказалось запоздалым и опрощённым проявлением эмерсоновского инфантильного видения бесконечности и всемогущества личности — «возвышенного эгоцентризма». Хемингуэй явился своего рода выкидышем трансцендентализма.

— Роберт Пенн Уоррен, «Вестники бедствий: Писатели и американская мечта», 1974

Хемингуэй, справедливо отмечает М. Каули, «всегда был бо́льшим интеллектуалом, нежели притворялся». Это же относится и к его героям. В качестве боксёров, солдат, шкиперов они не профессионалы, а, так сказать, дилетанты; «кодекс» для них не стал сущностью, даже прочной видимостью, но так и остался ролью, оболочкой, призванной что-то скрыть, защитить раненую, кровоточащую, мучительно саднящую душу. <…> Хемингуэй видел прежде всего, духовное неблагополучие буржуазной цивилизации в период между двумя мировыми войнами и трагедию человека, от цивилизации этой отчужденного, ей враждебного, но приговорённого жить посреди её убийственной машинерии. <…> Поэтому настроение, которое его книги вырабатывают и которое всё в них связывает и объединяет, есть настроение непрестанно преодолеваемого, героически подавляемого, но снова и снова возвращающегося отчаяния. Но удивительное дело — оно не расслабляет, не деморализует; атмосферу хемингуэевских книг никак не назовешь пессимистической, ибо им присуща острая радость борьбы.

— Дмитрий Затонский, «Эрнест Хемингуэй»

	… Хемингуэй поставил себе целью дорасти до Джейка Барнса и втиснул себя в рамки этого персонажа, воплощавшего дух времени, — что и хорошо и плохо, потому что это принесло Хемингуэю колоссальную славу, но в конце концов и погубило его. <…> Мир Хемингуэя был обречён, как только индустриальный прогресс загнал жизнь в туннель технологии. У Хемингуэя настроение — это царственная благодать, для которой убийственны скрежет рычагов и гудение электромоторов. <…> Может быть, дело в том, что настроение — вещь неизмеримо более разнообразная, самовозрождающаяся, жизнеспособная и изворотливая, чем мог себе представить Хемингуэй.
	… Hemingway set out thereafter to grow into Jake Barnes and locked himself, for better and worse, for enormous lame and eventual destruction, into that character who embodied the spirit of an age. <…> Hemingway's world was doomed to collapse so soon as the forces of the century pushed life into a technological tunnel; mood to Hemingway, being a royal grace, could not survive grinding gears, surrealist manners —here's shit in your hat!—and electric machines which offered static <…>. Maybe it is that mood is vastly more various, self-regenerative, hearty, and sly than Hemingway ever guessed.
	— Норман Мейлер, «Гений», 1976

О биографии и характере

	… он травмирован тем, как с ним обращались издатели и журнальные редакторы…
	… he’s discouraged about the previous reception of his work by publishers and magazine editors…
	— Ф. Скотт Фицджеральд, письмо М. Перкинсу около 25 июня 1926

	Безусловно, общеизвестно, что Хемингуэю не хватает уверенности в том, что он настоящий мужчина. <…> Какое-то обстоятельство, по-видимому, принуждает Хемингуэя постоянно демонстрировать доказательства истинной мужественности. Это должно быть очевидно не только по размаху широких плеч и одежде, которую он надевает, но и по размашистому стилю его прозы и эмоциям, которым он позволяет выйти на поверхность. Эта черта его характера <…> породила настоящую новую литературную школу — литературного стиля, если так можно сказать, фальшивых волос на груди…:гл.17
	It is of course a commonplace that Hemingway lacks the serene confidence that he is a full-sized man. <…> Some circumstance seems to have laid upon Hemingway a continual sense of the obligation to put forth evidences of red-blooded masculinity. It must be made obvious not only in the swing of the big shoulders and the clothes he puts on, but in the stride of his prose style and the emotions he permits to come to the surface there. This trait of his character <…> begotten a veritable school of fiction writers—a literary style of wearing false hair on the chest…
	— Макс Истмен, «Бык после полудня» (Bull in the Afternoon), 7 июня 1933

	Лучшие его книги безупречны, так что им не грозят никакие наскоки, но он теперь совсем потерял голову и, чем дальше, там больше напоминает перепившего пунша и ко всем пристающего задиру, каких изображают в кино.
	No one could ever hurt him in his first books but he has completely lost his head and the duller he gets about it, the more he is like a punch-drunk pug fighting himself in the movies.
	— Ф. Скотт Фицджеральд, письмо М. Перкинсу 19 сентября 1936

	Единственный, кто устоял против Голливуда, — это Эрнест. О’Нил и прочие настолько богаты, что их я не считаю.
	The only real holdout against Hollywood is Ernest. O’Neill, etc., are so damn rich that they don’t count.
	— Ф. Скотт Фицджеральд, письмо К. Форду начала июля 1937

В самые трудные часы боя он всегда впереди, среди своих соотечественников, американцев, и его весёлая беспечность и уверенность оказывают не только на американцев, но на всех интербригадовцев то моральное воздействие, которое исходит от хорошего политкомиссара. Он служит примером для всех, — большой писатель с мировой славой, прямодушный, прекрасный товарищ, скромный, ни намека на фальшивый тон, на фальшивую позу в его неутомимой готовности помочь.

— Альфред Канторович, 1937

	Эрнест вышел непосредственно из викторианской эпохи 90-х годов на Среднем Западе.:гл.1 <…> [С шести лет] нескольких лет Эрнест тратил час в день на занятия виолончелью. Его самый правдивый ответ на неизменный вопрос: «Как вы начали писать», люди, не входившие в наш семейный круг, часто принимали за шутку. «Частью моего успеха, — обычно отвечал Эрнест — я обязан тем часам, когда я бывал один в музыкальном салоне и предполагалось, что я музицирую. А я в это время думал, играя вновь и вновь «Вот идёт ласка».:с.485
	Ernest came straight out of the Midwestern Victorian era of the nineties. <…> For years Ernest put in his hour a day at the cello. To the everlasting question, "How did you get started writing?" his most truthful answer was often mistaken for a joke by people outside the family. "Part of my success," Ernest used to say, "I owe to the hours when I was alone in the music room and supposed to be practicing. I'd be doing my thinking while playing 'Pop Goes the Weasel' over and over again."
	— Лестер Хемингуэй, «Мой брат, Эрнест Хемингуэй» (My Brother, Ernest Hemingway), 1961

Работоспособность Эрнеста катастрофически падала. <…> Помимо утраты способности писать, Эрнест был чрезвычайно удручён потерей Финки. И хотя Мэри предлагала купить дом в Париже или Венеции, иди новую яхту, на которой можно было бы отправиться в длительное морское путешествие, ничто не давало Эрнесту уйти от состояния незащищенности, из которого, похоже, проистекали постоянная депрессия и галлюцинации. Он всё чаще говорил о самоубийстве и временами останавливался у полки с ружьями, держа в руках одно из ружей и глядя из окна на далёкие горы. Я сказал Мэри, что, по-моему мнению, совершенно ясно, что Эрнест нуждается в немедленной и серьёзной помощи психиатра <…>. Нью-йоркский психиатр, которого я буду называть доктор Реноун, действовал быстро, состояние Эрнеста он определил как депрессивную манию преследования <…>. Стало ясно, что единственной приемлемой клиникой может стать та, в которой проводится не только психиатрическое, но и терапевтическое лечение, так что можно будет сделать вид, что Эрнест нуждается в терапевтической помощи, скрывая, таким образом, его настоящую болезнь. В связи с этим доктор Реноун предложил клинику Мэйо. Вернон сообщил, что Эрнест, как мы и предполагали, очень беспокоится по поводу того, что у него повышено кровяное давление, и Вернон сказал, что постарается уговорить Эрнеста лечь в Мэйо под предлогом исследования давления и специального лечения. <…> [21 апреля 1961] Вернон сказал, что ввёл Эрнесту сильное успокоительное перед вылетом, но вскоре после того, как они поднялись в воздух, Эрнест попытался открыть дверь и выпрыгнуть из самолёта. Дону и Вернону пришлось приложить невероятные усилия, чтобы оттащить его от двери. Затем Вернон сделал Эрнесту большую инъекцию содиума амитала, и вскоре после этого он задремал. Через некоторое время забарахлил мотор маленького самолёта, и он был вынужден сделать посадку в Каспее, в штате Вайоминг. Выходя из самолёта, Эрнест попытался попасть под вращающийся пропеллер, но Дон удержал его за руку и встал сам между Эрнестом и пропеллером, хотя Эрнест мог таким образом, неумышленно толкнуть Дона под крутящийся винт. Ремонт занял несколько часов, но Эрнест казался спокоен, пока полёт не продолжился, тогда, притворившись, что он спит, в тот момент, когда самолёт пролетал над Южной Дакотой, Эрнест предпринял новую попытку выброситься. Доктора из Мэйо уже ждали их, когда они приземлились в Рочестере, и Эрнест, теперь уже послушный, приветствовавший докторов как старых друзей, был немедленно доставлен в госпиталь Святой Марии и помещён в отделение особой безопасности под постоянный надзор.:с.542-9

— Аарон Хотчнер, «Папа Хемингуэй» (Papa Hemingway), 1963

	… в том, что победа фашизма в Испании была для Хемингуэя личной трагедией, наложившей отпечаток на всю его последующую жизнь, — думаю, не может усомниться ни один человек, прочитавший всего Хемингуэя.
	— Константин Симонов, «Думая о Хемингуэе…»

Удивительно, как часто он говорил о самоубийстве. Образ Хемингуэя как человека жестокого, почти кровожадного, сформировавшийся из-за его любви к охоте и бою быков, сильно преувеличен. Он был в высшей степени интеллигентный человек, много читавший. Когда он не писал, то обязательно читал. Он читал всё <…>. Он всегда всем интересовался. Он старался отстраниться от политики, а его старались втягивать в политику. Он был сложный, очень трудный человек, обладавший огромным вкусом к жизни, и когда его что-то занимало, то он отдавался этому со всем размахом, не останавливаясь на полпути. <…> Он обладал потрясающим чувством юмора, но ненавидел, когда шутили над ним. Да у вас и у самих не возникало желания разыгрывать его и даже посмеиваться над ним. Иногда он становился задирой, особенно когда выпивал <…>. Мы получали массу удовольствия, стреляя по голубям. Мы приглашали гостей и вместо голубей подбрасывали в воздух омаров и устриц. Часто мы устраивали весёлые проделки и с ружьями наших гостей, когда, например, вместо пули из дула вылетал американский флаг.:с.522-3

— Томас Шевлин, воспоминания

Отдельные статьи

• См. категория:Литература об Эрнесте Хемингуэе