Мари́я Лю́двиговна Мора́вская, полное имя Мари́я Магдали́на Франче́ска Лю́двиговна Мора́вская (1890–1947 (или 1958)) — русская писательница польского происхождения: поэтесса, прозаик, переводчица и литературный критик. Автор нескольких стихотворных сборников, а также ряда прозаических произведений, в том числе детских.
Участвовала в российском либерально-демократическом движении начала XX века. В 1917 году эмигрировала из России в США. Долго жила в Нью-Йорке, затем — во Флориде, продолжая литературную, публицистическую и общественную деятельность. Информация о послевоенном периоде жизни Моравской противоречива: по одним данным скончалась в Майами в 1947 году, по другим — в Чили не ранее 1958 года.
И пляшут лягушата
Уж целую неделю.
А сколько песен спели!
А сколько мух поели!!
Все прыгают, все пляшут,
Все лапочками машут,
Головками качают Головками качают
И звонко подпевают:
«Дан! дан! дан!»
И в листики кувшинки
Стучат для них дождинки,
Словно в барабан.[1]
— «Новоселье», 1914
Всё дожди, дожди, дожди…
Опротивел сад и дом.
«Потерпи» да «подожди».
«Вредно бегать под дождём».
Всё дожди, дожди, дожди!
Скоро солнышка не жди.
Мокнет пёс цепной, и кот,
и телёнок у ворот…[1]
— «В непогоду», 1914
Так по-книжному я думаю о южной природе…
Я не видела жарких стран…
Я сделаюсь горничной на пароходе
И уеду за океан. <...> Меня не обманет ни одна книга, Все будет чудесней, чем говорят!..
Ах, как безнадежно туманит вьюга
Утомительно знакомый Летний сад…[1]
— «Уехать», 1914
Горько жить мне, очень горько, —
все ушли, и я один...
Шебаршит мышонок в норке,
я грызу, вздыхая, корки, —
съел давно я апельсин.[2]
— «Апельсинные корки», 1914
Умирай, Золушка, нет воскресенья.
Романтичной тенью незачем бродить.
Наберусь мужества, наберусь терпенья, —
Может, удастся ее пережить?[2]
— «Умирай, Золушка, умирай, милая», 1914
Писк и лай,
шум и гам,
воют мишки по углам;
шум и гам,
писк и лай,
перепуган попугай,
опечалены мартышки,
разбежались крысы, мышки…
Почему?
Не пойму…
Рассердился и ревёт бегемот.[2]
— «Бегемот», 1914
Туман мутный над городом встал Облаком душным и нетающим. Я пойду сегодня на вокзал, Буду завидовать уезжающим. <...>
Заблестит над рельсами зеленый сигнал,
Как яркая южная звезда...
Я пойду сегодня на вокзал
Любить уходящие поезда.[2]
В долину зеленого рая Привезли их залечивать раны, И море притихло, встречая Первых героев брани. <...>
Качались так нежно фелюги,
Везущие раненых к пристани,
И кланялся бамбук упругий,
Шелестя изумрудными листьями… Все им будут родными и близкими.
О, сколько пальмовых веток!
Здесь не видели радостней встречи.
Как светло улыбается лето,
Как восторженно льются речи![2]
— «Первые жертвы», 1914
Я Золушка, Золушка, ― мне грустно! Просит нищий, и нечего подать… Пахнет хлебом из булочной так вкусно, Но надо вчерашний доедать. <...>
На бал позовут меня? Не знаю.
Быть может, всю жизнь не позовут…
Я Золушка, только городская,
И феи за мною не придут.[3]
— «Золушка», 1915
И все мы знали: папа будет с нами,
Не отдадим его чужой стране.
А он разглядывал печальными глазами
Всё тот же чахлый кактус на окне…[3]
— «Пленник», 1915
Слышишь, как воет волчиха,
Собирая отсталых волчат?
В поле просторно и тихо.
Куда ты ушел наугад?
Ясный панёнок,
Маленький пан,
Отчего твой зеленый
Алеет жупан?..[3]
— «Слышишь, как воет волчиха...», май 1915
Знайте мою Прекрасную Польшу,
Мою отчизну милую, разорённую!
Любите мою прекрасную Польшу,
Её детей, заплаканных и бездомных,
Её костёлы, ядрами израненные,
Её селения, горящие неустанно,
Её поля и белые сукманы Любите и знайте![4]
— №1 из цикла «Прекрасная Польша», 1915
Три деревца в монастырском саду, Три тонкие-тонкие розы… По узкой дорожке я с плачем бреду, А в маленьком пальце – заноза.
И старая девушка, белая в белом,
Идёт мне навстречу с иглой.
Вот выдернет чёрный шипик умелой,
Немного дрожащей рукой…[4]
— «Воспоминание» (из цикла «Прекрасная Польша»), 1915
Spalione gniazdo bociana ― nieszczescie. Сожжённое гнездо аиста сулит несчастье. (Польская народная примета)
Сгорело гнездо аиста
В моём родном селе,
И клёкот птенцов долговязых
Не раздастся в летней мгле…[4]
— «Сгоревшие гнёзда» (из цикла «Прекрасная Польша»), 1915
Cicho, jak makiem zasial. Тихо, словно посеян мак. (Польская пословица)
На Рождество в этом страшном году
Как я мечтой в край родной побреду?
Жутко! В селе опустевшем тишь и мрак,
Словно повсюду посеян чёрный мак…[4]
— «Чёрный мак» (из цикла «Прекрасная Польша»), 1915
Там, на том берегу, Дома, соборы, завод, Или ряд фиалковых гор? Правда? ― лиловые горы С налетом малиново-сизым, С вершинами странно-щербатыми, Неведомый край стерегут. Нева, расширенная мглою,
Стала огромным морем.
Великое невское море
Вне граней и вне государств,
Малиново-сизое море, Дымное, бледное, сонное,
Возникшее чудом недолгим
В белую ночь.[5]
— «Белая ночь», 1916
Я спрятала мой первый седой волос, Седой так рано ― в двадцать лет. И сегодня нашла, и словно укололась Об этот маленький медальон ― амулет…
Я три года седею,
Я морщинки заметила ранние…
И ― я так ничтожна ― мне это больнее
Всех моих душевных страданий![5]
Я полька, католичка, но обрусела настолько, что пишу исключительно по-русски. Моё глубокое убеждение, что русский язык — самый музыкальный для стихов, и я очень радуюсь, что я русский поэт, хотя знаю и ценю польскую литературу…[2]
— из предисловия к книге «Апельсинные корки», 1914
Очень благодарю Вас за то, что Вы написали о моих стихах, но в самом существенном я, к моему большому огорчению, не могу с Вами согласиться… Стремлюсь уйти не от действительности вообще, а лишь от окружающей меня вялой и блеклой действительности. Книги для меня только паллиатив иной, более насыщенной жизни. «Выдумывать» себе душу я считаю для поэта преступным. «События» ставлю, разумеется, выше моих мимолётных чувствований. Таким образом, Ваше мнение, что я — поэт узколичный, с моей точки зрения — обвинительный приговор для книжки, а потому мне с крайним сожалением приходится отказаться от Вашего в общем чрезвычайно ценного для меня предисловия…
Подобно г-же Ахматовой г-жа Моравская — поэт резко субъективный, поэт не внешнего мира, а своей души... Сборник стихотворений г-жи Моравской — как бы интимный дневник, в котором отдельные поэмы и отдельные строки часто не имеют художественного значения, но необходимы, как части целого...
По-моему, это не поэзия. Но тут есть своеобразное. Очень искренно выказан кусок себялюбивой мелкой души. Может быть, Брюсов и А. Белый думают, что стремление на юг, в котором состоит почти всё содержание — это тоска трёх сестёр и вообще по Земле Обетованной. Они ошибаются. Это просто желание попасть в тёплые страны, в Крым, на солнышко. Если бы было иначе, в стихах бы чувствовалась весна, чего абсолютно нет. Да и вообще ни весны, ни осени, ни зимы, никакого лиризма… Это только у женщин такая способность писать необычайно лёгкие стихи без поэзии и без музыки...
A потом начали дефилировать на эстраде поэтессы. В желтеньком платьице вышла г-жа Моравская и очень мило прощебетала три крошечных стихотворения. В черных костюмах вышли г-жи Рачинская и Парнок; каждая прочла по три стихотворения, ― но более длинных, чем у г-жи Моравской.[6]
— Десять поэтесс. (Вечер в Политехническом музее), 1916
«Сказки» Пушкина прочитаны, «Конек-Горбунок» Ершова ― тоже… Что же дальше: между шестью годами и десятью? «Башмаков впору» в те времена было сшито и выточено считанное количество: два-три стихотворения Саши Черного, Марии Моравской, Поликсены Соловьевой, Натана Венгрова. Стихотворения Блока для детей были прекрасны, но не для детей.[7]
Изысканной колористикой отличаются петербургские стихи Георгия Иванова ― «Поблекшим золотом, холодной синевой», «заката бледного» (1913), «небо, что сквозит/ То синевой, то серебром»; «И все светлее тонкий шпиц/ Над дымно-розовой Невой» (1915); «На серых волнах царственной реки/ Все розовей серебряная пена» (1915); «На западе желтели облака… И сумрак розовый сгущался в синий». Мария Моравская соединяет «лиловое» с «малиново-сизым», «дымное, бледное» с «белым», «старое серое» с «розоватым», с «радужно-сизым» («Белая ночь», 1916).[8]
Может быть, стоит сохранить обрывки сочиненной «Цехом» пародии на знаменитый сонет Пушкина («Суровый Дант не презирал сонета»): <...> Кузмин его извозчиком избрал,
Когда, забыв воланы и ракеты,
Скакал за Блоком, да не доскакал. Владимир Нарбут, этот волк заправский,
В метафизический сюртук <его> облек,
И для него Зенкевич пренебрег Алмазными росинками Моравской.[9]
— Анна Ахматова, «Листки из дневника: воспоминания об О. Э. Мандельштаме», 1950-е
Статья в Википедии
Произведения в Викитеке
Медиафайлы на Викискладе