Варва́ра Алекса́ндровна Мо́нина (1894-1943) — русский советский поэт, переводчик. Родилась в Москве в семье потомственного гражданина, купца первой гильдии. Была замужем за футуристом Сергеем Бобровым. Её племянник, Андрей Монин — известный математик, академик АН СССР.
Перу Мониной принадлежат сборники стихотворений «В центре фуг», «Музыка земли», «Тополиная бухта», «Вахта», «Оттрепетали барабаны», «Рассветный час», «Второй „Домострой“», «Желанье лета», «Колючий груз», «Бедное богатство», «В разрывах туч», «Дорога вдаль», «Оборона», «Разлука», «Детское», «Стремнина», «Снег», «Насквозь», «Звал ветер» и поэм: «Детство», «Восстанье цветов», «Пушкин», «Камчатка», «Письма Алексея», «Легенда о ключе» и др. Она участвовала в работе объединений «Литературное звено», «Литературный особняк», была членом Всероссийского Союза поэтов (СОПО).
— «Он влажным плащом стихов касался, входя...», 1919
Вглубь темной зелени опущен луч колючий,
Уставший рваться в кончиках штыков,
В дыму колес и в сердце рваной тучи,
На темной зелени всплывающий легко.
Свисток фонтана молкнет над гробницей
Воды, умершей в празднество листвы,
И только голос одичалой птицы
Над ним, как шип, торчит из головы.
И это всё. Но если в воздух теплый Ночь опускает дышащий рукав, —
По зелени из окон льются стекла
Блеснуть росой в любовный шорох трав...[2]
— «Фили», 1920
Всю ночь изнывает колокол, Так крепко плётка Револьвера по ветру голому В чернильную ему глотку.
Скипают пеной в предместье,
Яростные пенятся собаки.
Колокол тянется, крестится,
Умирает в сквозном бараке.[2]
— «Ночь воровская», 1920
Замкнулась в сон летучая тревога.
Сон в смоляную падает свирель.
Да сохранит железную дорогу
Тот сумрак света у лиловых рельс. И в полусне поет, пылит и плачет. И звон колодца углубляет тьму. Позволь, позволь коснуться рук иначе, Как я хочу, как хочется ему.
Но полночь бьет, по рельсам бьет дремота.
И только ветры на обрыв пройдут.
Ночь светляками обожжет болото –
И розовые звезды зацветут.[2]
— «Обожжёт болото...», 1920
В дрёму, в облачный густой обрыв,
В дикую весну,
Маленькой волной из-за горы
Музыка плеснула. Лейся, лейся Летом, Бредом, Флейтой.
Дуют трубы ветром в барабан.
Выросла в лесу Мохом бронзовым. Береза, на врага Флейтой лейся, флейтой в тишь и в сушь. В дрёму, в рощицу, в простор – ничком Что? нежнее рук С моря неба выплыл под плечо, Бьется солнца люк?
Сплю, сплю.
Люблю.
Солнце на блюдце, –
Сплю.[2]
— «Музыка земли», 1922
Над звонким телом рояля,
Где залег элегий ночлег,
Все небо разъято лаем
Луны – бессоницы – пса.
Настежь видно: сад
В берёзовых бродит слезах,
Сад в ручьях, в неге,
Он кидается колесам в глаза!
Настежь видно: о бреднях,
О нежностях, о руках неких, –
В глаза кидается – сам.
И вдруг, прекратив бессмертный
Покой, вдруг, на ходу,
Протягиваешь руку первой
Нежности и –
Мой друг – Михаил Юрьевич Лермонтов
Сквозь сон проходя,
Нервничая,
Раскуривает Машука чубук...[2]
— «Музыка земли», 1923
Дождь
Плача, будто вторя жалобной валторне,
Жалобная птица на ветвях качается.
Плача, дождь целует стройных сосен корни.
Плачет и ласкается, плачет и ласкается.
Ласковее ласки в горе не увижу:
От тебя на поле цветик распускается;
Милый мой, обиженный, я ль тебя обижу?
Плачет и ласкается, плачет и ласкается.[2]
— «Дождь», 1923
Степи калмыцкой
Сынок синеокий –
Птица у птиц –
Ручей цветобокий –
Небо у неба – Велимир
Хлебников.[2]
— «Надпись на книге ― Зангези», 1924
Не напрасно ли в россыпь капели Лёд сбывают? Контрабанда: Новорожденная лиственница, как в колыбели Просыпается в «Геркулесовых столпах».
Браво, революцьонная дробь барабана
Грозящая: автора ― перестать ― прятать!
Браво! Болтарзин ― персонаж романа ―
Путешествует, возвращается. Садится рядом.[1]
— «Слышат ли? В мир Эйфелеей веет...» (Рукописи И. А. Аксенова «Эйфелея» и «Геркулесовы столпы»), 1924
О тихий бег реки, Когда, отчалив,
Уходят прочь железные дожди,
Как лишком чёткое пожатие руки,
Отказ. Отчаянье. И прочие печали…[1]
— «О тихий бег реки...», 1926
И дальше на чаше, где торф и туманы Лесов голубых, по туманной поляне Проходишь. Гремит водопой. В кругозор ― Курган одинокий и строгий курганный Тысчелетье лелеющий бор. Марь, белена, полынь и пастушьи
Сумки сквозные, заветренной дружбой ―
Тысчелетней, ― «Послушай!..» обдав,
Славясь и ластясь, от утра жемчужной
Тянутся речкой…[1]
— «На чаше великой российской равнины...», 1926
Так сзывание грусти
На первую встречу:
— Грусть! войди!
Но войдешь —
Никуда не выйти —
За десять снежных кварталов
Тот же сон: вместе
Под руку, по снегу талому,
В пруд провожаем месяц.
В синем неба пожаре
Хруст.
Куст безутешен.
Прощались. Руки жали,
Нет, не жалел уст.
Оглянулся – платок побледневший.
За десять снежных кварталов
Также в снегу моих губ
Погибла тоска,
Также веянье вьюг
Берегла рука...[2]
В моей биографии (не автобиографии) большое место должен занять Лермонтов. Лермонтов, Михаил Юрьевич, – в одном восприятии со
знакомыми вообще. Здесь роман, перемежающийся, вероятно, живой и поныне. Кажется с лермонтовского – не с юбилейного лермонтовского
1914-го, а с моего лермонтовского – 1913-го – начались мои более или менее ― организованные стихи: стихи Лермонтову, и стихи полные, конечно, лермонтизмов: ритм, словарь, героическая обстановка поэм.[2]
Люблю – ночь из окна поезда. Степь. Всецело, беспрекословно захватывает музыка – все-таки. Встреча – в концертном зале со скрипкой – стихийнее, чем встреча с человеком.[2]
— из Автобиографии, 1923
Дождь бодрит как иного – вино. В дождь люблю выходить.[2]
Невысокая, тонкая, с пушистой шевелюрой, ясным взором карих глаз, милым овалом очаровательного личика, похожая на боярышню в терему. Ей не нужно было никаких прикрас. Это была редкостная женщина, абсолютно чуждая кокетства, равнодушная к нарядам и своей наружности.
Она могла ходить в огромных валенках, не интересуясь, как это выглядит со стороны. Правда, времена нашей юности были безнадежны, без званых вечеров, без общества — революция разрушила прежний бытовой уклад. И все же — эта ее черта была необщей. Но Варя и так была хороша. Мелодичный голос, мягкие, гибкие движения, непреодолимая женственная прелесть, разлитая во всем существе. „Что в Вас такое особенное?“ — спрашивал поклонник. — „Ничего, ничего“, – отвечала она. И все же знала свою магическую привлекательность.[3]
Я уже была студенткой первокурсницей ВЖК <Высшие женские курсы>. Хотелось путешествовать. Выпросила у тетушек поездку в Крым с двоюродными Варварой и Алексеем Мониными. Мы все трое были глупы, неопытны, со страхом спрашивали: «сколько стоит?» Но доехали до Ялты благополучно.[3]
Как назову этот голос, этот инструмент, который всегда слышала в ее стихах? Если не лирная скрипка, то какое-то соединение арфы и флейты. Русская поэзия, да и всякая, всегда изобиловала ― теплыми стихами. Стихи Мониной тоже ― теплые,
но тепло это на другое не похоже. Любовь к жизни, людям, травам, облакам, но такая необщая. Есть в ней нежная озабоченность обуютить вещь, одарить ее ― жемчужной дужкой. Умение подобрать к явлениям полуволшебный ― шкатульный ключик повестей, стремление сделать подарок, угадав чье-то сокровенное желание. Ее художническая особенность – меткая небрежность, когда слово изронено, как полусонное угадывание,
вскользь, но в цель...[3]
„Звезда“ называл ее Василий Фёдоров, долговременный спутник жизни. „Звезда“ в дальнейшем сократилась в „звездь“. Некто в Румянцевской читальне, узнав ее имя, прислал восторженный акростих. Встречный на улице упорно делал предложенье руки и сердца. В какое-то лето сестра Мария насчитывала до 10 Варюшиных поклонников: два Петровских, Розанов, Абрам Эфрос, Локс, Тарас Мачтет, Георгий Оболдуев.
«Вы похожи на героиню лермонтовской „Тамани“, – говорил один из Петровских. Это, положим, было неверно. Варя была комнатной барышней, с нервами, малокровием, пугливостью, с наследственной надломленностью воли. „В глазах золотые круги плавают“, – жаловалась она.[3]
…Помню вечер ее выступления в Доме Герцена. „Если бы я сегодня говорил, это была бы сплошная патетика“, – начал свое высказывание Левонтин. Более скупо хвалил Иван Рукавишников, отмечая формальные достиженья. Звучали мнения: „Лучшая поэтесса СССР“. „Не утончение, а уточнение“, – отзывался привередливый критик Георгий Оболдуев. Ядовитый Иван Аксенов находил в Мониной доказанное своеобразие. „Лучшее, что в Вас есть, — импрессионизм!“ — восклицал Пастернак. Такой период был, когда она писала „Crescendo жизнеконцерта“. На вечерах Георгия Оболдуева она имела неизменный успех — личный и творческий. Говорил Иван Пулькин: „Теплых слов в русской поэзии много, но эта теплота совсем особенная“. Похвалы, радуя, не кружили голову поэтессе. Требовательна она была к себе неизменно.[3]
Серьёзный В. Монина писала: «Печаль навеки, печаль серьёзна, печаль моя религиозна». Гумилеву не нравилось: «это говорят «мужчина сурьезный», когда сильно пьет» (Восп. О. Мочаловой, РГАЛИ, 273, 2, 6).[4]
1920-й год Варвара Монина назвала «увертюрой в очень сознательное творчество». Ахматова стала ей казаться «пресной, закаменелой, классически скучной». И хотя ее стих жил ахматовскими ритмами, внутренний голос рвал их, ища выхода. «Рёв шороха», — так можно было бы словами Варвары Мониной определить основную мелодию ее экспрессионистской лиры, тот диссонанс, который зазвучит вскоре в стихах поэтессы. Одно из лучших стихотворений «Фили» (1920) убеждает в интенсивном овладении словом, звуком, образом.[2]
Парадоксален был путь «Московского Парнаса» – от выбора самоназвания, лишь отчасти соотносившегося с известным культурным феноменом, к серьезному постижению его эстетики на фоне глубокой романтической традиции и пристального внимания к немецкому экспрессионизму. Иначе говоря, они эволюционировали от желания обособиться, занять свою нишу в литературной борьбе – к обретению литературных «отцов» и
«дядюшек», от стихотворческих задач – к пониманию экспрессионизма как «выражения эпохи».
Для Мониной это также был этап экспрессионистского самовыражения, а значит, овладения повышенной эмоциональностью высказывания, звуковой диссонансной инструментовкой, метафорой, разговорным ритмом. Расценивая литературные группы «Центрифуга» и «Московский Парнас» как родственные, Варвара Монина не только впитала их опыт, но и обогатила экспрессионистскую поэтику особой интонацией.[2]
Стихи Мониной смолкли с концом выступлений русских экспрессионистов, словно и были рождены для этого. Случайными переводами, нуждой и заботами о дочерях изошел её талант. Несколько раз она поступала на службу, последние места работы – архив Ленинской библиотеки и
Антирелигиозный музей. Варвара Александровна Монина скончалась 9 марта 1943 года. Ей было 48 лет. Как свидетельствует О. Мочалова, «В. А. всегда отличалась хрупким здоровьем, но умерла не от своих многочисленных и разнообразных болезней, а от внезапно налетевшего туберкулёзного менингита. Умерла – уснула. Сонную, ее увезли в больницу, откуда она не вернулась».
Помимо нескольких публикаций стихи поэтессы были известны лишь в устном исполнении, а четыре рукописных сборника Варвары Мониной остались ненапечатанными.[2]
Румянились колокольные «что Вы?»
И так ласково гуляют по щекам, по губам…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А светильник ночной – спящей
Огибающий любви бедро?
Ведь это настоящее Счастье и сердце мое.
Потому замирает обиженное сердце,
Опускаясь туда,
Где сказанья погибшие меркнут
Золотого Апулеева осла.[2]
— Сергей Бобров, «Золотые ослы» (В.М<ониной>.), август 1920
Статья в Википедии
Произведения в Викитеке