Мох или Мхи, ботанический отдел Мохови́дные, Настоя́щие мхи или Бриофи́ты (лат.Bryophyta) — древние реликтовые растения, насчитывающие около двух десятков тысяч видов, объединённых примерно в 700 родов и более ста семейств. Чаще всего это мелкие травянистые растения, длина которых редко превышает пять сантиметров. Мхи распространены буквально всюду, по всему земному шару, включая высокогорье, тундру, вечную мерзлоту, Арктику и Антарктику. Иногда их можно встретить в таких местах, где не могут существовать никакие иные растения. По существу, они могут обходиться даже без почвы, поселяясь на камнях, карнизах крыш и сами по крохам собирая для себя субстрат. Самые известные мхи — это сфагнум (белый мох), кукушкин лён. Часто мхами называют внешне похожие на них растения: олений мох (ягель) или исландский мох, однако это не мхи, а — лишайники.
Мох в научно-популярной литературе и публицистике[править]
Не будем однако слишком винить Науку, Систему ума человеческого. Тот же жребий пал и на Природу, Систему Ума Высшего. «Время всем, и время всякой вещи под небесем: время раждатися и время умирати; время садити и время исторгати саждёное!» (Экклез.) О всём творении, от малого до великого, печётся благодатная Природа: но и в ней так же меняется, чередуется, преходит бытие; и в ней одна тварь живет на счёт другой; мелкотравчатый мох и невидный порост одолевают, замуровывают собою леса...»
— Михаил Максимо́вич, «Откуда идёт русская земля». По сказанию Несторовой повести и другим старинным писаниям русским, 1837
Лисички именно высыпают среди зелёного мха, и чем выше мох, тем длиннее ножка лисички. Ходишь по нашему лесу, стараешься напасть на стаю лисичек, нападёшь на одну или на другую, наберёшь полкорзины.
Так называемые низшие растения (мхи, грибы, лишайники, водоросли) столь же обильны и разнообразны, как и описанные выше сосудистые растения, чему способствует постоянная влажность почвы и воздуха, особенно под пологом леса и в горных ущельях. Невозможно не обратить внимание на буйство мхов, которых здесь несколько десятков, трудноразличимых видов. Но об одном из них, маршанции многообразной, стоит рассказать. Трудно поверить, что переплетение темнозеленых волнистых ленточек, иногда сплошь покрывающее влажные обочины лесных дорог, тоже мох― упомянутая маршанция из группы печёночных мхов. А если наклониться и присмотреться, то увидите миниатюрные зелёные «зонтики» ― спороносные органы маршанции, называемые подставками.[1]
Между тем время шло своим чередом; много было бед на молодое деревцо: то дождь лился долго, а после того Петруша смотрит, — по его деревцу мох потянулся. Сначала Петруша тому было очень обрадовался, что его деревцо принарядилось, а Игнатьич опять начал смеяться.
— Эх, сударь, — сказал он, — как ваше-то деревцо мохом затянуло!
— Ну так что же? — отвечал Петруша. — Видишь, как красиво?
— Оно красиво, правда, — заметил Игнатьич, — только вот что плохо, что вашему деревцу от такой красоты не поздоровится. Ведь этот мох — дармоед. От него ни цвета, ни плода, а между тем он вашим деревцом питается, сок из него тянет, на его счёт живёт.
Петруша послушался Игнатьича, очистил мох, собрал его в бумажку, принёс домой, и ему этот мох пригодился. Старшая сестрица выучила Петрушу наклеивать этот мох на бумагу, отчего выходили прехорошенькие картинки.[2]
— Будь что будет! — сказала последняя, взлетела кверху, попала на старую деревянную крышу и закатилась в щель как раз под окошком чердачной каморки.
В щели был мох и рыхлая земля, мох укрыл горошину; так она и осталась там, скрытая, но не забытая господом богом.
— Будь что будет! — говорила она.
А улитке мы предоставили право сидеть на придорожном камне и греться на солнышке, да лизать мох. Кроме того, она избрана в главные члены нашей комиссии — как это принято называть у людей.
Тебе, ведь, случалось бывать за городом, где ютятся старые-престарые избушки с соломенными кровлями? Крыши у них поросли мхом, на коньке непременно гнездо аиста, стены покосились, окошки низенькие, и открывается всего только одно. Хлебные печи выпячивают на улицу свои толстенькие брюшки, а через изгородь перевешивается бузина. Если же где случится лужица воды, по которой плавает утка или утята, там уж, глядишь, приткнулась и корявая ива.
Особенно хорошо в самом густом ельнике, где-нибудь на дне глубокого лога. Непривычному человеку тяжело в таком лесу, где мохнатые ветви образуют над головой сплошной свод, а сквозь него только кой-где проглядывают клочья голубого неба. Между древесными стволами, обросшими седым мохом и узорчатыми лишаями, царит вечный полумрак: свесившиеся лапчатые ветви елей и пихт кажутся какими-то гигантскими руками, которые точно нарочно вытянулись, чтобы схватить вас за лицо, пощекотать шею и оставить лёгкую царапину на память. Мелкий желтоватый мох скрадывает малейший звук, и вы точно идёте по ковру, в котором приятно тонут ноги; громадные папоротники, которые таращатся своими перистыми листьями в разные стороны, придают картине леса сказочно-фантастический характер.[3]
Цепкий плаун колючими хищными лапами ложится на темно-зелёную, пышную грудь лишаёв.
Суровый вереск бесстрастный, как старик, стоит в изголовье.
Сохнет олений мох, грустно вздыхая, когда вся в изумрудах ползёт зеленица.
В медных шлемах, алея, стройно идут тучи войска кукушкина льна.
А кругом пухом северных птиц бледно-зелёные мхи.
Из трясины змеёй выползает линнея, обнимает лесных великанов, и, пробираясь по старым стволам, отравляет побеги.
Дорогим ковром, бледно-пурпурный, будто забрызганный кровью, по болотам раскинулся мёртвый мох, желанья будя подойти и уснуть навсегда…
Запах прели и гнили, как паутина, покрывает черты ядовитые, полные смерти.
Движение по осыпям, покрытым мхом, всегда довольно затруднительно: то ставишь ногу на рёбра, то попадаешь в щели между камнями. Внизу осыпи покрыты землёй и травой настолько густо, что их не замечаешь вовсе, но по мере того как взбираешься выше, растительность постепенно исчезает. Летом, в жаркие дни, багульник (Ledum palustre L.) выделяет такое обилие эфирных масел, что у непривычного человека может вызвать обморочное состояние. За багульником идут мхи и лишайники. Осыпи для людей не составляют помехи, но для коней и мулов они являются серьёзным препятствием. Приходится обходить их далеко стороною.[4]
Снится мне часто сибирский лес. Снится он мне зелёный, глухой, полный тайны своих непроходимых болот, «окон», с бездонной топью, прикрытых изумрудно-ярким мхом, над которым высится богун-трава, да лютик легкокорный.
Он по целым часам мог наблюдать, как завивались около сучьев гибкие усики хмеля, точно осмысленно тянулись к ним издалека, снизу, и как, укрепившись на одном сучке, тонкая зелёная веточка шла выше и усики её искали новый сучок. Он понимал и мягкий зелёный мох, робко гнездящийся на старых стволах, там, где извивы коры глубоки, как людские морщины.[5]
Я думаю об улочке, на которой ещё теснятся книжные лавчонки. Когда-то её назвали Моховой. Она тянулась по тихому безлюдному берегу болотистой речки Неглинной. Не встречая помехи, на мягкой илистой земле бессуразно пышно рос мох.[6]
Там бор, подстеленный зелёным мохом, сосны в солнечном свете стоят золотые, мох внизу, как лунный свет. Тишина не такая, как в дачных борах: ведь и там в заутренний час тоже тихо, но тишина там искусственная и зависимая, то вдруг свистнет паровоз, то петух закричит, тут тишина самостоятельная, через окружающие болота никакие звуки со стороны невозможны. Я дошел до Власовских полей, мужики убирали луга. Я спросил, где тут мох, в смысле мох, где водятся птицы (у меня была Нерль). Мужик ответил вопросом: «Тебе много надо моха?»[7]
На Сославинской горе из всех стройных сосен, одна красная подпирает своей вершиной солнышко и лучи его, рассеиваясь, падают на ровный моховой ковёр жёлто-зелёного цвета. На этом ковре ― далеко видно ― как бы в лунном свете стоит боровик, у него шляпка в чайное блюдечко и ножка только немного потоньше. Опытный грибник подойдёт к нему, срежет и покопает вокруг по мху ладонью, чтобы пощупать, нет ли тут молодых. А если увидишь, что мох разобран там и тут, это значит, мальчишки были. А бывает, лисица мышкует, тоже мох поднимает.Ошибка цитирования Неправильный тег <ref>;
ошибочные имена; возможно, их слишком много
И вот на этой вырубке теперь можно было прочитать всю жизнь леса, во всем её разнообразии тут был и мох со своими голубыми и красными ягодами, красный мох и зелёный, мелкозвёздчатый и крупный и редкие пятна белого ягеля, со вкраплёнными в него красными брусничинами, ерник. Всюду, возле старых пней, на их чёрном фоне, ярко светились в солнечных лучах молоденькие сосны, и ели, и берёзки. Буйная смена жизни вселяла весёлые надежды, и чёрные пни, эти обнажённые могилы прежних высоких деревьев, вовсе не удручали своим видом, как это бывает на человеческих кладбищах.[8]
Местность становилась всё ниже, а лес безрадостней и бедней; вешняя вода сипела под многолетней дерниной бурого мха. То было смешанное мелколесье...[9]
Взять хотя бы звёзды, которые я, честное слово, не вижу днём, а скептик скажет, что ничего на них особенного нет, в лучшем случае мох и лишайник, и то вряд ли, сколько ни лети со скоростью света во все стороны, и это страшнее черепа, который был когда-то головой, может быть, татарина или русского воина, а может, и неизвестно чьей, потому что тогда только у нас здесь на земле и есть зелёные травы и деревья, белые подснежники весной и красные маки летом, и только у нас и можно всматриваться в узор на крыле бабочки, на листве тополя, на пне, на лице человека, и вся вселенная с её серыми мхами и лишайниками держится, выходит, на этом крыле бабочки, которым любуются горожане, или, что одно и то же, на нашей абсолютно счастливой деревне, а это так печально, что во мне была бы не ключевая вода, а чистые слёзы, если бы звездные скептики были бы правы.[10]
— Борис Вахтин, «Одна абсолютно счастливая деревня», 1965
Костёр загорелся, и темнота сразу сдавила Ивана Африкановича, лес похмурел и сделался жутким. Иван Африканович погрелся, съел полгорбушки, закурил. Нет, с таким хлебом не выбраться. Пять, шесть дней прожить можно, потом ослабнешь, сунешься носом в мох. Конечно, в деревне хватятся мужика. Дня через два пойдут искать. Иголку в стогу искать.[11]
Дождя не было, но темнота и лесной шум оставались прежние. Темень мельтешила в глазах бесплотными хлопьями. Но вот звезда опять показалась в небе, тусклая, синеватая. Он пощупал мох под ногами, мох как будто был не так влажен, как с вечера. «Может, вызвездит к утру, облака ветром разгонит. Был бы морозный утренник, по звёздам можно узнать дорогу». Иван Африканович вновь прислонился к еловому боку.[11]
И вдруг Иван Африканович удивился, сел прямо на мох. Его как-то поразила простая, никогда не приходившая в голову мысль: вот, родился для чего-то он, Иван Африканович, а ведь до этого-то его тоже не было… И лес был, и мох, а его не было, ни разу не было, никогда совсем не было, так не все ли равно, ежели и опять не будет? В ту сторону его никогда не было и в эту сторону никогда не будет. И в ту сторону пусто и в эту. И ни туда ни сюда нету конца-края…[11]
В ночь небо вызвездило, и под утро пал на землю колючий иней. Иван Африканович лежал на спине и тупо глядел на близкие, будто пришпиленные к небу звёзды. Он с натугой перевернулся на брюхо, встал на руки и на колени. На карачках, по-медвежьи пополз, и прихваченный морозом мох ломался и хрустел под его локтями, и сквозь туман забытья ему чудилась кругом ехидная мудрость затихших елей. Краем сознания он ощутил тихий, спокойный восход. Солнце поднималось в небо, оно отогрело к полудню залубеневшие мхи. От земли, ещё хранящей ночной сумрак, вздымалось золотистое вверху воспарение, но Иван Африканович скорее чувствовал это усталым своим телом, чем видел глазами.[11]
Мы не спеша стукали топорами. Погода за полдень потеплела. Солнце было огромным и ярким, снега искрились вокруг. ― Не клин бы да не мох, так и плотник бы сдох, ― сказал старик, вытёсывая клин.[11]
Да, Марс обманул всех; он обманывал всех уже второе столетие. Каналы. Одно из самых прекрасных, самых необычайных приключений в истории астрономии. Планета ржаво-красная: пустыни. Белые шапки полярных снегов: последние запасы воды. Словно алмазом по стеклу прочерченная, тонкая, геометрически правильная сетка от полюсов до экватора: свидетельство борьбы разума против угрожающей гибели, мощная ирригационная система, питающая влагой миллионы гектаров пустыни, — ну конечно, ведь с приходом весны окраска пустыни менялась, темнела от пробужденной растительности, и притом именно так, как следует, — от полюсов к экватору. Что за чушь! Не было и следа каналов. Растительность? Таинственные мхи, лишайники, надёжно защищенные от морозов и бурь? Ничего подобного; всего лишь полимеризованные высшие окиси углерода покрывают поверхность планеты — и улетучиваются, когда ужасающий холод сменяется холодом только ужасным.
Три часа петляла между деревьями светло-шоколадная «Победа» Пашиного отца, и мальчики замирали от восторга. То двигалась им навстречу белоснежная мраморная скала, и закат на ней положил алые и синие полосы, то подступал старый тёмный кедрач к окнам машины, и зелёный мох, похожий на неопрятные бороды, свисал с каждой ветки. К озеру подъехали поздним вечером.[12]
Надо было с чего-то начинать, чтобы не изнурить себя бездельем, ― принялась Агафья таскать мох. Всё равно пригодится, без мха, без конопати и стайка не ставится. Но вблизи уже подчистую выдрали его по речкам да по ельникам, на полтораста с лишним построек надо было его где-то набраться, и ходить пришлось далеко, с двумя туго набитыми мешками, один на плече, другой в обнимку сбоку, скатывающимися и сползающими, она ухайдакивалась не меньше, чем если бы встала за бревёшки. Но прежде чем встать за бревёшки, надо было положить вниз под венцы лиственничный оклад. <...> Вот уже и поката задрала она вверх и взялась за верёвки: подтянет бревно с одного конца, закрепит и тянет за другой, помучится, насаживая выемкой на нижний слой, чтобы не сбить мох, покорячится, чтобы плотно легло оно в углах в замок, но уложит и порадуется… Вот уже пошли на две стороны оконные проёмы и способней стало наваливать из-под рук ― от живота рывком вверх ― и там![14]
Недвижные латы на холме лежат,
В стальной рукавице забвенный булат, И щит под шеломом заржавым,
Вонзилися шпоры в увла́женный мох, Копьё раздробле́нно, и месяца рог Покрыл их сияньем кровавым.
Есть блаженство — не знать и забыть!
Есть блаженство — в толпе затеряться!
Есть блаженство — скалой неоформленной быть
И мхом, этим мхом умирающим! О, зачем я не сумрачный мох! О, зачем я не камень дорожный!
Где ты, подруга, смеретку нашла?
С бесом зачем ты на травку легла?
Ох, как бела, как бела ты, ох, ох!
Сер пред тобою старик белый мох!
Ах, как тиха, как тиха ты, ах, ах!»
Все-то подруги ослепли в слезах.[20]
Вздыхает под ногами мох,
Дрожат берёзки нежно, томно,
Закрылся лес туманом скромно,
И только лес, и только мох,
И песня — стон, и слово — вздох.
Земля — мираж, и небо тёмно.
О, милый лес! О, нежный мох!
Берёзки, трепетные томно![21]
— Фёдор Сологуб, «Вздыхает под ногами мох…» (Земля родная, триолеты), 1913
И всё — в огне, и всё — в цвету,
Благоухает каждый вздох!..
Зову и жажду — жажду ту,
От чьих слезинок дымен мох!..
Не под елью белый мох
Изоржа́вел и засох, Зарастала сохлым мхом Пахотинка-чернозём.
Привелося на грехи
Раскосулить белы мхи, Призасеять репку — Не часту́, не ре́дку.[22]
— Николай Клюев, «Не под елью белый мох...» (Песни заонежья), 1914
На камне когда-то, когда-то
Я высек слова: я люблю.
Там мхи разрослися богато
И надпись закрыли мою. Но мох седовласый снимаю И вижу вновь: я люблю… В груди я тот камень таскаю, Где надпись я высек мою.
↑В этом отрывке Верхарн имеет в виду скорее всего не мох (сфагнум), а лишайники, называя их «белым мохом». Сфагнум любит влажные тихие места, это — растение болотное, он не растёт на таких местах, как крылья мельниц.
↑Марк Сергеев, Волшебная галоша, или Необыкновенные приключения Вадима Смирнова, его лучшего друга Паши Кашкина и 33 невидимок из 117-й школы. — Красноярское книжное издательство, 1971 г.
.jpg)
.jpg)
.jpg)
