Актёр, выходящий с номером, содержащим в себе претензию на юмор, всегда выясняет: сколько людей в зале? И успокаивается, если узнает, что много. Актёру нужен смех, громкий смех, много смеха. Тогда и ему самому работается легко, он изящен, выразителен, точен — он слышит дыхание зала.
— «Голубой огонёк», конец 1980-х [2006]
Могут спросить: а для чего собственно нужно, чтобы телезритель не видел истинного количества публики в студийном зале? Нам представляется, что это обязательное условие успеха «огонька», при котором каждый телезритель чувствует себя сидящим в зале, пронзенном софитами и юпитерами, участником зрелища, магия которого определяется ещё и словом «грандиозное». Волшебство такого зрелища предполагает темноту в зале, размытость его реальных границ, погруженность в особую праздничную зрелищную атмосферу.
— там же
Лиза. Ты превратился в типичного обывателя. Тебя не интересует ничто, кроме хоккея. Ты — духовный паралитик. <…> Да пойми же ты наконец, что преступно так жить! Раньше мы хотя бы ссорились… А теперь в нашей жизни абсолютно ничего не происходит!.. Кузнецов. А что, собственно, должно происходить? Лиза. Не знаю. Что-нибудь. У всех что-нибудь происходит. Пашка с Ириной подали на развод. У Гарика с Натальей сгорела дача. Борис сломал ногу. Светка похоронила бабушку. Люди живут полнокровной жизнью!..
— Будете в наших краях — добро пожаловать. У любой белки спросите — покажет! — от поговорки «каждая собака меня знает»
— там же
Планше. Видите ли, сударь, когда трубочист соблазняет прачку — это ещё может сойти за любовь, но когда на ваших глазах наставляют рога королю Франции — это уже чистая политика!
Огромная страна, которая сваривалась так грязно, так неряшливо во всех узлах, просто обречена так же уродливо раздираться. Распадаться со стоном и скрипом. А рождённые нами и отшлифованные за долгие годы монстры: аппарат, партия, военно-промышленный комплекс — вы думаете, они с лёгкостью отдадут всё то, за что боролись всю жизнь? Нет, их сопротивление тоже будет и упорным, и долгим.[1]
— «Уныние есть смертный грех», 1991
Когда Анатолий Васильевич Эфрос пришёл к нам в театр, ему устроили не слишком весёлую жизнь, <…> в открытую — в чём я, к сожалению, принял участие. Тогда мы всё развешивали по советским гвоздикам: раз Любимов вынужден жить за рубежом, значит, он однозначно прав. А когда Эфрос умер, всё предшествующее показалось мелким и глупым.[1]
— «И жизнь не перестала быть желанной», 1998
«Сказ про Федота-стрельца» — очень хороший фильм, но он глубже и сильнее моего скромного сочинения. Сергей Овчаров — слишком независимый человек, чтобы делать простые экранизации. Это картина очень далёкая от меня.[2]
Графоман не может остановиться. Главное для него — выявление своей природы. Графоман ценит богатство своего внутреннего мира, считает его интересным для окружающих. Поэтому спешит излить на бумаге то, что в нём горит, кипит. Впервые что-то почувствовал, и ему кажется, что мир этого ещё не слышал, не переживал. <…>
Во всяком случае, стихи воспитывают в людях вкус к абсолюту. <…> Вот почему я и защищаю графоманство. Это, конечно, бич России, но не самый страшный. В любом случае это — форма творчества. Пусть форма творчества маленького паучка, который ничего не может связать путного. Но <…> важно само стремление. А мы уже близки к тому, что наша страна, народ не хочет ничего, разве что куснуть, ударить, отнять.
Одарённые люди, как правило, независтливы.
Полуодарённым уже знаком вкус зависти.
Сейчас очень много нереализованных, не умеющих самовыразиться людей, а отсюда желание заполнить своё существование чужой жизнью. И в случае неудачи — мгновенная озлобленность. <…> Эту ненависть человек носил в себе давно как свидетельство собственного ничтожества. — 1990
Кино — это буквально опрокидывающее с копыт впечатление, когда видишь своё лицо два на три метра, ни в зеркале, ни на фото оно не кажется таким идиотским. Фальшивым. — 1990
Бывает — уж и актёр обветшал, и у театра стены треснули, а поклонники всё кликушествуют, все поют «осанну», не дают покоя, убивают в человеке последнюю честность, не дают взглянуть правде в глаза.
Жестокость главного героя в «Успехе» — это полное поглощение искусством. Он святой сумасшедший. В это «болото» кинет камень, потом — в другое. И кончит свои дни где-нибудь на чемодане в гостинице. Он сам себя сжигает, а не только других.
У нас и бренной славы актёру не удаётся отведать, потому что настоящая слава — всемирна. <…> а у наших актёров, в лучшем случае — известность. И в этом опять-таки виноваты чиновники, потому что хорошие картины не экспортировались, а лежали на полках, а всякая дрянь посылалась в Канны и Венецию.
Принято считать, что артист должен сыграть Гамлета как некий экзамен. Ничего подобного! <…> Дело не в амплуа, а в готовности говорить на эту тему через себя.
Артистов всегда обожали в России. И только недавно стало возможным, чтобы именитый человек подошёл к такси по привычке с улыбкой:
— Не подвезёте ли?
— Нет.
— Но послушайте…
— Да я понял, узнал тебя.
Шварк дверцей и уехал. Кто бы ты ни был <…>. И получается, с одной стороны, равнодушие властей абсолютно циничное, с другой — народа, которому тоже не до искусства. Вот тут и есть проверка, насколько кто нужен. — 1994
Питаться сегодняшним днём, лукавить с самим собой, что не хотел больше, чем хотел, и что ты артист и только… Нет, нельзя. Актёр, любая творческая личность должны находиться в оппозиции. В оппозиции здравому смыслу, тем мощным категориям, которые сминают сердце, душу, делают тебя иным, чем ты есть, был и будешь. Любой риск, но чтобы оставаться собой.
Сейчас, увы, многие научились делать бойкие фильмы, точно так же, как многие рифмуют слова. Но ведь это же ещё не поэзия… — 1985
Сейчас в моде непристойный юмор. <…> В России, если уж говорить на такие темы, то обязательно надо, чтобы было смешно. Чтобы не возникло ощущения отторжения, нужно делать легче, не грязно, не нагружать свинцом. Тогда непристойность, которая потребовалась как некая стилистическая задача, как компонент обозначения эпохи и способа разговора, будет находиться в области искусства. — 1988
Все ищут способы завлечь зрителя. А заявления вроде: «Я снимаю кино для себя» звучат, по меньшей мере, глупо. Если тебе не нужен зритель, то ты-то ему тем более не нужен, и снимать тебе не надо, и нечего на тебя деньги переводить. Сиди дома, крути проектор, наслаждайся в одиночку собственным творчеством. — 1990
Можно и нужно показывать жизнь во всех её проявлениях. Нельзя лицемерить. Обидно, что в фильме «Маленькая Вера» Василия Пичула некоторые зрители увидели только интимные сцены и не заметили главного: какой это горький и правдивый фильм. — после 1988
В кино сейчас довольно печальная картина. Фильмы определяются двумя категориями: «Гениально! Весь мир обсмотрится!» или «за гранью». Мы постепенно забываем понятие «хороший фильм».
Вокруг все только и кричат: «Хватит чернухи, светлуху хотим!» Только как её снимать светлуху, если ты голоден, или, наоборот, наелся до отвала, если ты зол, и в воздухе висит ненависть, и тянет всех разоблачать? А веселиться, конечно, можно. Но тихонечко. Скорее для того, чтобы не падать духом и обязательно с оглядкой на унылый пейзаж за окном, на наше заоконное бытие. — 1991
Никакие финансовые вливания никакой театр не спасут — только любовь и идея.
Когда <…> в страну вернулся Барин (так называли Любимова) все были счастливы и не понимали, что долгое пребывание вне Отечества накладывает на человека определённый отпечаток. До его отъезда все эмоции были замешаны на любви и преданности. Но после возвращения Любимова, люди отвернулись, заметив в нём сильные перемены. <…>
История его выдворения, на самом деле, непроста. И его пребывание за рубежом, и его возвращение имеет демократически бойкое объяснение. Но есть и другая. Не такая красивая версия, о которой мне бы не хотелось говорить.
Театра нет. Есть номинация. Иллюзия существования. В зале пустые места. <…> Юрий Петрович это понял, может быть, раньше других. И сегодня идёт спор за здание. Он хочет распоряжаться и торговать только коробкой, а другие пытаются сохранить этот дом. Если не театром, то хотя бы домом для искусства, чтобы в нём не открылся стриптиз-бар или бордель. — около 2000
Таганка сыграла свою роль и реанимации не подлежит. И сам Юрий Петрович не подлежит реставрации. Любимов — гений. Не особо образован, но зато он как зверь чувствовал, что носится в воздухе. Но с годами это чутьё исчезает. Тем более что сейчас в стране происходит такое, что не могут сформулировать и молодые люди. — 2001
Совершенно ясно, что история склонит голову на плечо Любимову, но ведь это же не упраздняет морали.
Переводил туркменских поэтов, потом французов, венгров. Но должен сказать, что, читая переводы выше классом, чувствовал себя несколько порабощённо, что ли. Там такие вершины! Ведь перевод требует дисциплины, умения не разбрасываться словами…
Я не против рока, скажем, Гребенщикова, но таких людей очень мало. А остальные? Вчера родились, сегодня уже обличают. А хоть какое-то представление об изначальной природе вещей ты имеешь? Уж переживи хоть что-нибудь, перестрадай, а уж потом обличай. Или, по крайней мере, не возносись так высоко в своем обличительстве. Нет, всё напрокат, без болевого опыта.
Ну, нельзя же пройти мимо Чехова к Хармсу. Параллельщики и постмодернисты сразу играют в модерн, абсурд. Но ведь к этому надо прийти, а то получается так задорно, так боевито, так жалконько и всё, как бы с конца. Время вроде бы не наступило, а просто возникло ни с того ни с сего. — 1989
Россия — страна болтающая, задыхающаяся от слов, распаляющая их. Возьмите любую русскую каноническую пьесу — действия минимум и бесконечный поток слов. — 1992
Казалось бы, [в России] шлюзы открыты, и вдруг выяснилось: так мало оттуда потекло воды, что даже странно. Что все эти годы собирала плотина? Злобу? — после 1992
«Пушкин — это наше всё» — затёртые слова. Они требуют протирки. <…> Есть у меня такая, может быть, глупая уверенность, что если дети узнают о Пушкине всё — о его лицейских товарищах, обо всех его метаниях, даже узнают всех его любовниц, то, мне кажется, это даст иное, несегодняшнее понимание жизни и как лучами высветит вход в русскую литературу. — 1990-е
Вознесенский, как поэт, сильнее Евтушенко, по-моему, но Евтушенко живее, он больше способен на непосредственный отклик и очень добр. — 1996
«Опасные связи» — слишком сюжетный роман, слишком авантюрный. Он, грубо говоря, почти предполагает пьесу. <…> как сказал мне мой друг Володя Качан, очень легко играть, если следовать за текстом, потому что он железно заинтонирован. Но, с другой стороны, артистам не хватает воздуха, попытка сымпровизировать, нагрузить чем-то иным кончается плачевно.
Вальмон опасен как носитель этой чумы. Чумы того, что всё можно, что можно переступать через людей… — после 1999
В своё время наш мучительный национальный самоанализ снискал нам славу высоконравственной нации. Теперь же наше самоистязание приобрело эстрадную форму. Мы с таким ликованием и упоением демонстрируем миру нищету, одичание, несостоятельность, мы так глумливо задираем рубаху, предъявляя Западу наши язвы, опухоли и чирьи, мы так кичимся своей объективностью в анализе наших мерзостей, что рано или поздно сострадание, которое мы ещё пока вызываем у наблюдателей, сменится отвращением. Закордонные зрители и без наших стараний понимают всю степень нашего несчастья. Лучше повернуться лицом к своей горемычной стране и попытаться сказать слова утешения собственному народу. — 1990
Кликуши — не демократы… Когда я слышу их речи, мне хочется крикнуть: «Да включите наконец самоиронию, чувство юмора по отношению к самим себе!» Растрачивать такой ресурс доверия, так стремительно и бездарно его прожигать, не знаю каким нужно быть талантищем со знаком минус… Цинизм чиновников, открыто обходящих законы, стремительно дискредитирует идею демократической России, убийственно действует на общественные настроения. Многие уже считают, что Россия в принципе не приемлет демократии. — 1990
Мемуары стали писать не как осмысление своей и общей жизни, а подгоняя их под те или иные заготовленные шаблоны.
Не надо включать такое понятие «народ», когда речь идёт о частностях. Чуть что, сразу — народ, как Бог новый. — около 1990
Природа нашего общественного гнева остаётся прежней. И совсем неважно, что в иные времена праведный гнев трудящихся тщательно организовывался в многотысячный глас народа, а теперь исходит из каждого сердца, как бы индивидуально. Он и сегодня организованный. Организованный нашим стадным генотипом, нашей невоспитанностью, нашим невежеством, нашим хамством, нашей нетерпимостью, нашей жесткостью. Люди, одержимые манией приговаривать к смертной казни, невменяемы, они слишком любят себя в состоянии гражданственного экстаза, слишком привыкли гневаться по разным поводам. Как тут отказать себе в удовольствии казнить своего вчерашнего кумира? — 1990
Интеллигенция в России во все времена приносила на своём горбу власть, которая её же потом и уничтожала, в лучшем случае, не замечала. Но это личное дело интеллигенции. Только тогда не надо ей быть посредником между властью и народом. Вот это страшный грех. Думай, куда ты зовёшь людей. Потому что они живут не твоей жизнью, к сожалению. И тем более не жизнью власти, ни по обеспеченности, ни по защищённости. Вот почему я говорю, что интеллигенция должна быть в оппозиции. Умеренная оппозиция всегда улучшает действующую власть. — 1991
Один человек, не желавший присутствовать на собрании, когда Солженицына исключали из Союза писателей, взял и заболел. По нашим понятиям: он честный человек, чуть ли не Данко. Вот ведь, какое помельчание личности… — 1991
Я не верю, что такой переходный период может принести в нашу жизнь нравственность. Потому что чётко знаю: из бесстыдства нравственность не вырастает, а из воровства — сострадание. Разве можно, погрузив страну в такое болото, получить чистых людей? Экономические трудности перенести можно. Но когда чиновники уговаривают народ потерпеть, а сами, ни на секунду не останавливаясь, воруют… — 1991
У всех одни кумиры, только выясняется, что все хотят разного. Одни — свободы. Другие — кресла. Третьи — воровать. А что касается «совков», то все мы несём в себе эти гены. А те, кто всякий раз сообщает нам, что мы живём в «клоаке и дерьме», счастливо гладя при этом нам в глаза, потому что вроде бы он уже выбрался из клоаки, несут их в себе не менее, чем мы. — 1993
Нынешняя власть, чем она лучше вчерашней, большевистской? Тот же большевизм, та же пена у рта, так же истребляют людей. Необязательно расстреливать, можно и потихоньку уморить, как сегодня морят. Это не большевики придумали. А сегодняшние демократы. Более талантливого истребления людей никем не придумано. Это и есть предательство. — 1990-е
Нет сегодня героя. Мелькают маленькие параметры благородства. Чуть человеческого в нечеловеке, как поступил хорошо! Ух, снимите шляпу! Это случайное совпадение. <…> Уголовник — вот герой нашего времени. Уголовник, ублюдок. Ну, так чего о нём рассуждать? — 2002
Пожалуй, «Избранные» — единственная картина, в которой мне пришлось несколько изменить свои внешние данные, например, отказаться от присущей мне энергии речи. — 1985
Я в жизни не числил себя ничьей сексуальной грезой. Какой из меня супермен? До «Экипажа» я не на всяком пляже-то раздевался, а тут первый в нашем кино «голый» кадр, хоть и рыбка на первом плане. Первый постельный разговор. <…>
Думаю, за то и полюбили, что первый. <…>
Лучше всего про это сказал Жванецкий: «Худой, больной, злой, но какова страна, таков и секс-символ».
Очень люблю отрицательные роли. Помните, какими у нас были положительные герои? Этакие промокашки. Ни внутреннего конфликта, ни драмы, ни раскола. А в негодяе, даже если он выписан только черной краской, всегда можно найти что-то светлое, и эту внутреннюю борьбу продемонстрировать. — 1990
Почувствовал ли я свой звёздный час? Нет. Я всю жизнь мечтал сыграть Сирано де Бержерака, и трижды был в моей жизни случай, когда я мог бы это сделать. Но по разным причинам сорвалось. А сейчас перегорело.
Письма зрителей вызывают во мне, как правило, реакцию оборонительного свойства. Хочется защищаться, объясняться, оправдываться. Толковать, что есть профессия и есть имидж. Что актёрам живётся несладко.
Я начал делать «Чтобы помнили» не потому что мне нравится разрывать могилы. Исповедовать чужих вдов и выслушивать истории чужой гибели отнюдь не способствует здоровью. Я просто чувствовал: отходит, отсекается огромный пласт жизни. Мы этим дышали, и я не хотел тот воздух отпускать. — после 1993
Сначала я вообще не рассчитывал, что мне что-то обломится. Какой там успех! Я довольно скептически относился всегда к собственной физиономии. — 1996
Я вырос в Ашхабаде, тёплый край, куда регулярно стекалось бандитьё. Своей шпаны тоже хватало.
Я их наблюдал достаточно. Самые угрожающие вещи они говорили таким ленивым южным тоном, без единого резкого звука, без «р», «д», «г», на сплошном «ш» и «щ», почти нежно: «То шо! Шо ы тя-я-нешь! Ты шо!» Ну, и у меня были собственные понты, припарки, чтобы отбиваться. Там мне нос и «подправили». Он был довольно длинный, но прямой, а стал волнистый. — 1990-е
Золотухин откровенно сказал Губенко: «Я как говно, я по течению плыву». <…> Это постоянное «Я и Володя» в его дневниках с ударением, конечно, на «Я». Оказывается, Высоцкий прочёл прозу Золотухина и сказал: «Знаешь, я так никогда не смогу». И запил. Это, по-моему, уже дневники Смердякова. Я Золотухину так и сказал, но, кажется, он не понял. Он ведь очень простодушный человек, очень… До безобразия. <…>
Лет десять назад, когда народ ещё не был так исключительно занят заботами о своём желудке и иногда что-то почитывал, ему бы за эти дневники просто оторвали бы голову. Теперь можно. — около 2000
Меня упрекают во многих письмах: зачем вы специально выискиваете и вытаскиваете на экран такие трагические актёрские судьбы? Так ведь не специально! Специально хочется, наоборот, вспомнить хорошего, светлого человека, а начинаешь поглубже погружаться в его жизнь, а там, как магма под застывшей коркой — трагедия. Ну что поделаешь, что у нас, куда ни ткни пальцем — такая судьба! — 2001
Романтики, смолите ваши мачты
И задавайте корму лошадям.
Моряк из Ливерпуля, Идальго из Ламанчи
Кочуют по морям и площадям.
Но мир бродяг неверен и обманчив,
Не верьте в их весёлое житьё:
Дрожит, как тощий мальчик,
Распятое на мачте
Измученное мужество моё.
— «Романтики», 1965
О, радость первозданных откровений! <…>
Они даются горько и непросто,
Который век завидовать веля
Безвестному Колумбову матросу
Что первым хрипло выкрикнул: «Земля!»
— «Открытие», 1966
Будь беспечной, девочка!
Жми к конечной, девочка!
Жизнь конечно, девочка, –
Просто так…
— «Просто так», 1998
Словно два некормленных птенца,
Пищат его мозоли из ладоней.
— «Всё справедливо. Никаких обид…», 1966
Я заметил, что за мной шпионят вещи,
Смотрят так многозначительно и веще,
Будто молча обещают Страшный суд,
Будто что-то и куда-то донесут.
— «Я заметил…», 1967
Как же мы теперь объясним
Горьким пацанятам своим,
Что не убивали детей
Братья по фамилии Гримм?
— «Война», 1972
Мы все не желаем верить,
Что в мире истреблена
Угодная сердцу ересь
По имени тишина.
Неужто, погрязши в дрязгах,
Мы более не вольны
Создать себе общий праздник —
Мгновение тишины? <…>
И сколько б забытых истин
Услышали мы тогда!
И сколько б Наполеонов
Замешкалось крикнуть «пли!»,
И сколько бы опалённых
Не рухнуло в ковыли…
И сколько бы пуль напрасных
Не вылетело из дул,
И сколько бы дам прекрасных
Не выцвело в пошлых дур!
— «Мгновение тишины», 1972
Вечером мой двор угрюмо глух,
Смех и гомон здесь довольно редки, —
Тайное правительство старух
Заседает в сумрачной беседке.
Он запутан, этот бедный двор,
Щёлк замка — и тот, как щёлк затвора. <…>
Пропади ты, чёртова дыра,
Царство кляуз, плесени и дуста.
Но и в мрачной пропасти двора
Вспыхивают искры вольнодумства.
Якобинским флагом поутру
Возле той же старенькой беседки
Рвутся из прищепок на ветру
Трусики молоденькой соседки.
— «Двор», 1974
Сидят на дачах старенькие ВОХРы
И щурятся на солнце сквозь очки. <…>
Их добрые глаза — как два болотца —
Застенчиво мерцают из глазниц,
В них нет желанья с кем-нибудь бороться,
В них нет мечты кого-нибудь казнить. <…>
Послушать их — и сам начнёшь стыдиться
За слов своих и мыслей прежний сор:
Нельзя во всех грехах винить статиста,
Коль был ещё и главный режиссёр.
…Но вдруг в глазу, сощуренном нестрого,
Слезящемся прозрачной милотой,
Сверкнёт зрачок, опасный как острога.
Осмысленный. Жестокий. Молодой.
И в воздухе пахнет козлом и серой,
И загустеет магмою озон,
И радуга над речкой станет серой,
Как серые шлагбаумы у зон.
— «Пенсионеры», 1987
Поэт был нищ и безымян
И жил, как пёс на паперти,
Но пять пылинок, пять семян
Оставил в нашей памяти.
Пусть вентилятор месит пыль,
Пусть трет её о лопасти —
Была мечта, а стала быль:
Поэт добился лёгкости!
Истёрты в прах сто тысяч тонн
Отменного булыжника.
Но век услышал слабый стон
Бесславного подвижника.
Почил великий аноним,
Трудившийся до одури…
…Снимите шляпы перед ним,
Талантливые лодыри!..
— «Баллада о труде, или памяти графомана», 1988
В пятнадцать лет, продутый на ветру
Газетных и товарищеских мнений,
Я думал: окажись, что я не гений, —
Я в тот же миг от ужаса умру!..
Когда <…> [за]брезжило бесславных тридцать восемь,
Мне чудилось — трагическая осень <…>.
Но точно вызов в суд или в собес,
К стеклу прижался жёлтый лист осенний,
И я прочёл на бланке: ты не гений! —
Коротенькую весточку с небес…
— «В пятнадцать лет, продутый на ветру…», 1990
Хотя тебе шарахнуло полвека,
Но хочется надеяться любя,
Еще сто лет советская аптека
Не будет покушаться на тебя.[3]
— «Золотухину 50 лет» (письмо ему), 25 июня 1991)
Ноне всякий индивид
Издаваться норовит,
Но не всякий твёрдо знает,
Что такое алфавит.
Да зачем же издавать
Всех, кто может рифмовать?
Рифмовать — простое дело,
Всё равно как ревновать!
— «Интервью простое», 2000
Не оставляй нас, Господи, в живых,
А то мы светлый замысел Господень,
Опять переиначим и испортим.[3]
Итак, оглашены
Условия дуэли,
И приговор судьбы
Вершиться без помех… <…>
Куда ж они глядят,
Те жалкие разини,
Кому, по их словам,
Он был дороже всех,
Пока он тут стоит,
Один во всей России,
Рассеянно молчит
И щурится на снег…
— «Дуэль», 1977
Он навсегда покинул свет,
И табаком засыпал след
И даже плащ сменил на плед,
Чтоб мир о нём забыл.
Но где б он ни был тут и там —
При нём стихал ребячий гам,
и дети спрашивали мам:
«Он Пушкина убил?»
2-й член парламента Дерьмо, конечно, не «Dior»,
Но этот запах с давних пор
Привычен для народа.
А дай народу кислород —
Не задохнётся ли народ,
Хлебнувши кислорода?..
3-й член парламента
Долой пластмассу и стекло!
В дерьме уютно и тепло,
Хотя и сыровато.
Ударит лютая зима —
И мы без тёплого дерьма
Повымерзнем, ребята!..
4-й член парламента
Не знаю, кто и что решил,
Но я бы лично не спешил
В делах такого рода.
Ведь речь не просто о дерьме,
А о дерьме — прикинь в уме! —
Великого народа!..
5-й член парламента
Кому не любо жить в дерьме
Пусть коротает век в тюрьме!.
Искореним бунтарство!..
Кто объявляет бой дерьму, —
Тот посягает на саму
Основу государства!..
— «Зонг о дерьме, или дискуссия в парламенте»
Всё заметнее и выше
В мире уровень дерьма,
В том дерьме уже по крыши
Все окрестные дома.
А парламент всё горланит:
Убирать — не убирать!
А парламент выбирает:
Умирать — не умирать!
Дай приказ — спаслись бы сразу:
Наш народ не без ума,
Но покамест нет приказу
Выбираться из дерьма… <…>
В результате все погибли
В океане из дерьма.
И парламент не горланит,
Как бывало, до зари,
Он другим сегодня занят,
Он пускает пузыри…
— «Зонг о парламенте»
Если говорить без околичностей,
То сколько здесь лопатою ни рой, —
А победить дерьмо в таком количестве
Способен лишь мифический герой!..
Ах, там не помогут
Ни ум, ни отвага,
Где пущены в дело
Перо и бумага!..
— «Песенка чиновника»
Важно то, что в мире есть ещё дуэли,
На коих держится непрочный этот мир. <…>
Не важно то, что для дуэли нет причины,
Не важно то, что ссора вышла из-за дам,
А важно то, что в мире есть ещё мужчины,
Которым совестно таскаться по судам.
— «Песенка о дуэлях»
Свобода или смерть. Трагикомическая фантазия (1992)[править]
Бородатый Евпатий в черном свитере, перепачканном краской, размашисто лупил кистью по холсту. <…>
На пандусе, склонившись друг к другу, сидели две голые девицы в васильковых веночках.
— Здрасьте, прелестницы!.. — приподнято поздоровался Толик. — Вы сегодня кто?.. Наяды?.. Дриады?.. Сирены?.. Хотя какая разница?.. Всё равно под кистью маэстро вы превратитесь в винегрет!.. <…> Не так страшен чёрт, как его Малевич!..
— Иван Васильевич страдает, но терпит… Я пыталась подсунуть ему утку, но он отказался… На унитазе он чувствует себя более комфортно.
— Естественно! <…> Унитаз возвышает человека. Особенно финский.
Сильви была явно не готова к столь фундаментальному прологу.
— Роман с соседкой — это несерьёзно. Вот если бы мы столкнулись на улице, в толпе…
<…> Толик продолжал настаивать на эпохальной интонации…
Он долго и тщательно ладил петлю, придирчиво вымерял длину верёвки, вдумчиво изучал потолок. Когда же наконец он надел петлю себе на шею, закрыл глаза и попытался сосредоточиться перед прыжком в вечность, — за стеной ликующе скрипнули диванные пружины и во всю мощь загремела неизбывная кумбия…
Толик стоял на стуле с закрытыми глазами и с петлёй на шее, не будучи в силах даже возмутиться. Он стоял, величественный и оскорблённый, как приготовившийся к молитве пустынник, на голову которому нагадил случайный орёл…
— Пошёл он в жопу со своей революцией!.. <…> Робеспьеров до хера, а работать некому!..
И вообще, в облике Филатова есть нечто фехтовальное. Джентльмен, дуэлянт, демократ... Потому-то мы им и любуемся. И ключевое слово к нему это слово «острый». Острый взгляд, острое слово, острый ус. Острый взгляд, острое слово, острый ус. И острое шило в известном месте, которое заставляет заниматься разными вещами одновременно. Мы можем насчитать как минимум три источника, три составные части Филатова: театр, кино, словесность. Про кино уже сказано. В театре же Лёня всегда стремился играть героев, равных ему по масштабу. Отсюда роль Чернышевского, который, как и Леня, писал книжки. Эти кошмарные сны Веры Павловны снятся нам всем до сих пор.[4]
— Михаил Мишин, «Торжественный комплект» (Леониду Филатову), 1996
Фильмы, которые мы не могли посмотреть в кино, Лёня мне пересказывал. Причём пересказывал так образно, красочно и метафорично, что, когда после его пересказа я посмотрел фильм «Сладкая жизнь», я был разочарован Феллини. И сожалел, что фильмы гениального итальянского режиссёра люди не могут почувствовать в пересказе Филатова. Умозрительно созерцающему Феллини, Лёня добавлял нашего российского пыла, темперамента и остроумия! <…>
Большинство людей в Советском Союзе напоминало заневоленные пружины, а Лёня был пружиной раскручивающейся. Он не признавал неволи души. <…>
Талантливым людям свойственна гордость, бездарным — гордыня! <…>
Легче представить себе хрюкающего соловья, чем Лёню на посту председателя какого-нибудь акционерного общества. Леня никогда бы не допустил такой ошибки, какую допустил Миша Евдокимов. Ему бы в голову не пришло обменять радость творческого процесса на унизительно-бестворческую губернаторскую суету.
Лёня был настоящим «творянином»!
Статья в Википедии
Произведения в Викитеке
Медиафайлы на Викискладе