Небесная сфера. 1502 г., Франция (неизвестный мастер)
Небосво́д(небо + свод, дословно: свод неба) — купол неба, видимый с Земли небесный свод, образованный сферической атмосферой Земли. Отсюда же: небосклон, небеса, поднебесье...
Небосвод — слово старое, отчасти устаревшее, связанное с исконными представлениями людей, согласно которым земля плоская, а неподвижный и твёрдый (хрустальный) купол неба закрывает её как свод.
Отчасти поэтому, как возвышенное, это слово чаще всего встречается в поэзии — и особенно, в поэзии символистов.
Древность не имела понятия о популярной физике. Для массы людей земля, наперекор Пифагору, всегда оставалась неподвижным плоским диском; для неё Аристарх не раскрывал хрустального небосвода, и старые божества природы не были низвергнуты со своих алтарей физическими силами.
И только в следующем столетии, когда Тихо наносит своей системой решительный удар птолемеевскому учению, когда Галилей раскрывает глубины небосвода телескопом, когда Кеплер с достоверностью опыта предписывает планетам законы движения, когда, наконец, прославленный философДекарт заставляет светила носиться в мощных вихрях, — не ранее всего этого постепенно прекращает отчаянную борьбу против нового учения консервативнейшая защитница старого — католическаяцерковь, но, конечно, как всегда, молча, не заключая явного мира.
— Фердинанд Розенбергер, «История физики»
Другие, наоборот, отрицают у древних ионийцев всякое здравое понятие о физической астрономии, приписывая им представление о фигуре земли в виде диска или цилиндра, который, по Фалесу, плавает на воде, по Анаксимену, — в воздухе и окружен хрустальным небосводом, на котором звёзды прикреплены наподобие золотых гвоздей.
— Фердинанд Розенбергер, «История физики»
Перечисление этих доводов ясно указывает, что Птолемею приходилось опровергать теорию движения земли. Вместе с тем из них можно заключить, что Птолемей, независимо от очевидности движения небосвода, должен был на основании приведённых доводов придти к твёрдому убеждению в неподвижности земли.
— Фердинанд Розенбергер, «История физики»
Галилей сообщает, что разработал много доводов в пользу Коперниковой системы и в опровержение существующих против неё возражений, но пока не решается их публиковать ввиду насмешек и гонений, которыми осыпают творца этой системы. Но когда в 1604 г. в созвездии Змееносца появилась новая звезда, он воспользовался случаем поколебать одну из главнейших опор птолемеевой системы мира, именно учение Аристотеля о незыблемости и неизменяемости небосвода.
— Фердинанд Розенбергер, «История физики»
Мы совершенно честно возвращаем назад «талант», которым вы нас ссудили. Вы с таким же успехом можете, если хотите, беседовать со мной о таланте вот этого платинового метра, вот этого зеркала, этой двери или этого небосвода. У нас нет таланта.
Одинаково допустимо: «На небе зажигаются звезды» и «В небе зажигаются звезды»; невозможно: «из неба» при нормальном «с неба». Главное свидетельство того, что с точки зрения языка небо имеет особое «строение», ― это лексемы небосвод, небосклон и поднебесье. Первые две лексемы обозначают только купол, который, как бы накрывая землю, ограничивает воздушное пространство над ней. Ср. нормальные высказывания: «На небосводе зажигались первые звёзды», «На небосклоне показался месяц» и недопустимые примеры: «В небосводе зажигались звезды», «В небосклоне показался месяц».[1]
— Елена Урысон, «Несостоявшаяся полисемия» и некоторые ее типы, 1999
Мне стало ясно, что я переусердствовал и что главные последствия толчка ещё впереди. И точно, не прошло секунды, как вся моя кровь хлынула к вискам, и тотчас раздался взрыв, которого я никогда не забуду. Казалось, рушится самый небосвод.
Некоторые досадные огрехи этого повествования я не могу считать ничем иным, как естественным следствием необычных обстоятельств. Мы годами жили как придётся, один на один с голой пустыней, под глубоко равнодушным к людским судьбам небосводом.
Вырастал во сне небосвод невиданный. Весь красный, сверкающий и весь одетый Марсами в их живом сверкании. Душа человека мгновенно наполнялась счастьем.
Предрассветные зори сами по себе — чарующее зрелище. Над безжизненным, почти лунным, ландшафтом всторошенного моря начинает яснеть небосклон. Светлая полоса ярчает и растекается светлыми потоками вверх по небу. Вот уже в провалах зубчатки торосов чудятся бледно-розовые тона, они быстро текут вверх, как бы стремясь догнать первые светлые побеги, но те уже далеко. Минута за минутой меняется небосклон, уже нежные розы поднялись высоко. Ниже — царство кармина, а у самого края льда струится в толщах неподвижного воздуха огненная река расплавленного золота. В какой-то момент явление, достигнув максимума, начинает угасать. Уже нет золотой реки — как будто поднявшийся лед скрыл ее от взора, кармин бледнеет и переходит в нежнорозовый цвет, и светлые потоки скатываются все ниже и пропадают за горизонтом. Холодный мрак опять окутал землю, но теперь уж не надолго. Завтра опять на небо хлынут фонтаны дивного фейерверка, и снова ночь отступит.[2]
— Ареф Минеев, «Пять лет на острове Врангеля», 1936
А звёзды! Разве может человек, никогда не видевший звёзд, представить себе, что такое бесконечность, когда, наверное, и само понятие бесконечности появилось некогда у людей, вдохновлённых ночным небосводом? Миллионы сияющих огней, серебрянные гвозди, вбитые в купол синего бархата...
А Байкал в остывающем, меркнущем свете всё больше погружался не во мрак, а в сияние. Алёша шёл, и огромное водное полотно справа, стоящее от переполненности горкой «перелистывало» цвета: только что было оранжевым и бликующим, играющим с зарёй, затем фиолетовым, кладущим длинные мутные тени, затем изумрудным, с самоцветными вспышками, и становилось всё глубже, всё ярче. Уже весь исполинский небосвод, разбрызгивая и трепеща, лежал внизу, уже тысячи дрожливых и коротких огненных дорожек торились там, уже однобокая луна в нижней бездне была полней и полыхала, полыхала искрами, а дальние горы, опрокидываясь, давали таинственные очертания. А надо всем этим нескончаемая музыка ― и от ласкового чмока воды о камни, и от небесной натуги, и от слабого потрескивания горящих звёздочек, и от неслышного трепетания трав и листьев.
Я перевернулся на спину, и весь небосвод со всеми созвездиями заколыхался надо мной. Я плыл среди них, между Скорпионом, Стрельцом, Павлином, мне вспомнилась школьная карта в нашем кабинете астрономии и прекрасные слова: Орион, Козерог, Водолей, Знаменосец. Они все были где-то здесь, под рукой...
Обезумел, растерялся, размышлять едва я мог;
Крикнул издали: «Что с нами? Кто же счастье наше сжёг?»
Прерываясь от рыданий, голос горестный изрек:
«Почему на нас, несчастных, небосвод обрушил бог?»
Не так ли в небесах: пролив кругом сиянье,
Падучая звезда мгновенно промелькнёт,
Но долго, при одном о ней воспоминанье,
Светлее кажется стемневший небосвод.[4]
Облака выбирают анапест, Им трёхстопная мера мила. Я послушен их воле, покладист, Хорошо мне сидеть у стола. Я послушен их воле, покладист, Хорошо мне сидеть у стола.
Небосвод по-весеннему вымыт,
И на синем клубятся они.
Их никто у меня не отнимет.
Я присвоил их все, извини.
Лежит тяжёлый том, и давит мне на грудь,
Как давит на поля тяжёлый небосвод.
И всё же я скажу, совсем не в этом суть,
А в том, что кто-то ТУТ из ТАМ, уже живёт.[6]
↑Е.В.Урысон, «Несостоявшаяся полисемия» и некоторые ее типы. — М.: Семиотика и информатика. Вып.36. 1999 г.
↑А. И. Минеев. Пять лет на острове Врангеля. — Л.: Молодая гвардия, 1936 г.
↑К. Бальмонт. Избранное. — М.: Художественная литература, 1983 г.
↑О. Н. Чюмина. Стихотворения 1892—1897 / Удостоены почетного отзыва Императорской Академии Наук — Издание второе. — С.-Петербург: Книжный магазин «Новостей», 1900. — С. 83.
↑Б. Пастернак. Стихотворения и поэмы в двух томах. Библиотека поэта. Большая серия. — Л.: Советский писатель, 1990 г.
,_ch%C3%A2teau,_2e_%C3%A9tage,_biblioth%C3%A8que_du_conn%C3%A9table,_sph%C3%A8re_c%C3%A9leste,_anonyme,_1502_2.jpg)
