Метаморфозы (Апулей)

Материал из Викицитатника

«Метаморфо́зы» (лат. Metamorphoseon), или «Золото́й осёл» (Asinus aureus[К 1]) — авантюрный роман Апулея, один из наиболее популярных античных романов на латинском языке. Написан в 150-е годы или 170-е годы. Есть версии, что Апулей пользовался несохранившимися сборником «милетских рассказов» и повестью исторически недостоверного Лукия из Патр, и, может быть, повестью «Лукий, или Осёл» Лукиана (?)— тоже возможным подражанием Лукию.

Цитаты[править]

  •  

Некий раб, который по поручению господина ведал всем его хозяйством, <…> сгорал страстью к некой свободной женщине на стороне. Жена его, оскорблённая изменой, дотла сожгла все его расчётные книги и всё, что хранилось в амбаре. Но, не чувствуя себя удовлетворённой и считая, что такой убыток — недостаточная месть за оскорбление её брачного ложа, она обратила свой гнев против собственной плоти и крови и, вдев голову в петлю, привязав малютку, давно уже рождённого ею от того самого мужа, к той же самой верёвке, бросилась вместе с младенцем в глубокий колодец. Хозяин очень разгневался, узнав об этой смерти, и, схватив раба, доведшего жену до такого преступления, велел раздеть его, всего обмазать мёдом и крепко привязать к фиговому дереву. А в дупле этого дерева был муравейник, кишмя кишевший насекомыми, и муравьи тучами сновали туда и сюда. Как только они учуяли сладкий медовый запах, шедший от тела, то, глубоко впиваясь, хотя и мелкими, но бесчисленными и беспрерывными укусами, долго терзали, так что, съевши мясо и внутренности, начисто обглодали все кости, и к зловещему дереву оказался привязанным только сверкающий ослепительной белизной, лишённый всякой мякоти скелет. — книга VIII, 22

 

Servus quidam, cui cunctam familiae tutelam dominus permiserat,<…> liberae cuiusdam extrariaeque mulieris flagrabat cupidine. Quo dolore paelicatus uxor eius instricta cunctas mariti rationes et quicquid horreo reconditum continebatur admoto combussit igne. Nec tali damno tori sui contumeliam vindicasse contenta, iam contra sua saeviens viscera laqueum sibi nectit, infantulumque, quem de eodem marito iam dudum susceperat, eodem funiculo nectit seque per altissimum puteum adpendicem parvulum trahens praecipitat. Quam mortem dominus eorum aegerrime sustinens adreptum servulum, qui causam tanti sceleris luxurie sua praestiterat, nudum ac totum melle perlitum firmiter alligavit arbori ficulneae, cuius in ipso carioso stipite inhabitantium formicarum nidificia bulliebant et ultro citro commeabant multiiuga scaturrigine. Quae simul dulcem ac mellitum corporis nidorem persentiscunt, parvis quidem sed numerosis et continuis morsiunculis penitus inhaerentes, per longi temporis cruciatum ita, carnibus atque ipsis visceribus adesis, homine consumpto membra nudarunt, ut ossa tantum viduata pulpis nitore nimio candentia funestae cohaererent arbori.

Книга I[править]

  •  

1. Вот я сплету тебе на милетский манер разные басни, слух благосклонный твой порадую лепетом милым, если только соблаговолишь ты взглянуть на египетский папирус, исписанный острием нильского тростника[1]; ты подивишься <…> на превращения судеб и самых форм человеческих. — начало

 

At ego tibi sermone isto Milesio varias fabulas conseram auresque tuas benivolas lepido susurro permulceam — modo si papyrum Aegyptiam argutia Nilotici calami inscriptam non spreveris inspicere, figuras fortunasque hominum in alias imagines conversas <…> refectas ut mireris.

  •  

2. … я тщательно листьями отираю пот с лошади, по ушам её поглаживаю…

 

… equi sudorem fronte detergeo, frontem curiose exfrico, auris remulceo…

  •  

4. … недавно в Афинах, у Пёстрого портика[1], я собственными глазами видел, как фокусник глотал остриём вниз преострейший меч всадника. Вслед за тем он же за несколько грошей охотничье копьё смертоносным концом воткнул себе в кишки. И вот на окованное железом древко перевернутого копья, из горла фокусника торчавшего, на самый конец его, вскочил миловидный отрок и, к удивлению нас всех присутствовавших, стал извиваться в пляске, словно был без костей и без жил. Можно было принять всё это за узловатый жезл бога врачевания с полуотрубленными сучками, который обвила любовными извивами змея плодородия.

 

… Athenis proxime et ante Poecilen porticum isto gemino obtutu circulatorem aspexi equestrem spatham praeacutam mucrone infesto devorasse, ac mox eundem, invitamento exiguae stipis venatoriam lanceam, qua parte minatur exitium, in ima viscera condidisse. Et ecce pone lanceae ferrum, qua bacillum inversi teli ad occipitium per ingluviem subit, puer in mollitiem decorus insurgit inque flexibus tortuosis enervam et exossam saltationem explicat cum omnium qui aderamus admiratione: diceres dei medici baculo, quod ramis semiamputatis nodosum gerit, serpentem generosum lubricis amplexibus inhaerere.

  •  

5. — Меня зовут Аристомен <…>. Узнав, что в Гипате, крупнейшем из городов Фессалии, продаётся по очень сходной цене отличный на вкус, свежий сыр, я поспешил туда, собираясь закупить его весь оптом. Но, как часто бывает, <…> надежды на барыш меня обманули: накануне всё скупил оптовый торговец Луп. <…>
6. Вдруг вижу я товарища моего, Сократа! <…>
8. — Хочешь, — спрашивает, <…> о тьме её проделок послушать? <…>
9. Любовника своего, посмевшего полюбить другую женщину, единым словом она обратила в бобра, так как зверь этот, когда ему грозит опасность быть захваченным, спасается от погони, лишая себя детородных органов; она надеялась, что и с тем случится нечто подобное, за то что на сторону понёс свою любовь. Кабатчика одного соседнего и, значит, конкурента, обратила она в лягушку. И теперь этот старик, плавая в своей винной бочке, прежних посетителей своих из гущи хриплым и любезным кваканьем приглашает. Судейского одного, который против неё высказался, в барана она обратила, и теперь тот так бараном и ведёт дела. А вот ещё: жена одного из её любовников позлословила как-то о ней, а сама была беременна — на вечную беременность осудила она её, заключив чрево и остановив зародыш. По общему счёту, вот уже восемь лет, как бедняжечка эта, животом отягощённая, точно слоном собирается разрешиться[К 2].

  •  

11. — Только что заснул, как вдруг с таким шумом, что и разбойников не заподозришь, двери распахнулись, скорее, были взломаны и сорваны с петель. Кроватишка, и без того-то коротенькая, хромая на одну ногу и гнилая, от такого напора опрокидывается и меня, вывалившегося и лежащего на полу, всего собою прикрывает.
12. Тут я понял, что некоторым переживаниям от природы свойственно приводить к противоречащим им последствиям. Как частенько слёзы от радости бывают, так и я, превратившись из Аристомена в черепаху, в таком вот ужасе не мог удержаться от смеха. <…> вижу двух женщин пожилых лет. Зажжённую лампу несёт одна, губку и обнажённый меч — другая, и вот они уже останавливаются около мирно спящего Сократа. Начала та, что с мечом:
— Вот, сестра Пантия, дорогой Эндимион[1]; вот котик мой, что ночи и дни моими молодыми годочками наслаждался, вот тот, кто любовь мою презирал и не только клеветой меня пятнал, но замыслил прямое бегство. <…> — А потом, протянув руку и показывая на меня своей Пантии, продолжала: — А вот добрый советчик Аристомен, зачинщик бегства, что ни жив ни мертв теперь на полу лежит, из-под кровати смотрит на все это и думает безнаказанным за оскорбления, мне нанесённые, остаться! <…> 13. Нет, его оставим в живых, чтобы было кому горстью земли покрыть тело этого несчастного.
И, повернув направо Сократову голову, она в левую сторону шеи ему до рукоятки погрузила меч и излившуюся кровь старательно приняла в поднесённый к ране маленький мех, так, чтобы нигде ни одной капли не упало. <…> добрая Мероя, запустив правую руку глубоко, до самых внутренностей, в рану и покопавшись там, вынула сердце моего несчастного товарища. <…> Затыкая эту разверстую рану в самом широком её месте губкой, Пантия сказала:
— Ну, ты, губка, бойся, в море рождённая, через реку переправляться! — После этого, отодвинув кровать и расставя над моим лицом ноги, они принялись мочиться, пока зловоннейшей жидкостью меня всего не залили. <…>
18. Мы шли уже довольно долго и восходящее солнце всё освещало. Я внимательно и с любопытством рассматривал шею своего товарища, то место, куда вонзили, как я сам видел, меч. И подумал про себя: «Безумец, до чего же ты напился, если тебе привиделись такие странности!» <…>
19. Мы уселись, и я тоже принимаюсь за еду вместе с ним. Смотрю я на него, как он с жадностью ест, и замечаю, что все черты его заостряются, лицо смертельно бледнеет и силы покидают его. Живые краски в его лице так изменились, что мне показалось, будто снова приближаются к нам ночные фурии <…>. Видя, как мало на дороге прохожих, я все больше и больше приходил в ужас. Кто же поверит, что убийство одного из двух путников произошло без участия другого? Между тем Сократ, наевшись до отвала, стал томиться нестерпимой жаждой. <…> Невдалеке от платана протекала медленная речка, вроде тихого пруда, цветом и блеском похожая на серебро или стекло.
— Вот, — говорю, — утоли жажду молочной влагой этого источника.
Он поднимается, быстро находит удобное местечко, на берегу становится на колени и, наклонившись, жадно тянется к воде. Но едва только краями губ коснулся он поверхности воды, как рана на шее его широко открывается, губка внезапно из неё выпадает, и вместе с нею несколько капель крови. Бездыханное тело полетело бы в воду, если бы я его, удержав за ногу, не вытянул с трудом на высокий берег, где, наскоро оплакав нечастного спутника, песчаной землею около реки навеки его и засыпал.

  •  

20. — … я благодарен за то, что он доставил нам удовольствие, позабавив интересной историей; я без труда и скуки скоротал тяжёлую и длинную дорогу. Кажется, даже лошадь моя радуется такому благодеянию: ведь до самых городских ворот я доехал, не утруждая её, скорее на своих ушах, чем на её спине.

Книга II[править]

  •  

1. … при мысли, что я нахожусь в сердце Фессалии, единогласно прославленной во всём мире как родина магического искусства, держа в памяти, что история, рассказанная добрым спутником Аристоменом, начинается с упоминания об этом городе, я с любопытством оглядывал все вокруг, возбужденный желанием, смешанным с нетерпением. Вид любой вещи в городе вызывал у меня подозрения, и не было ни одной, которую я считал бы за то, что она есть. Все мне казалось обращённым в другой вид губительными нашёптываниями. Так что и камни, по которым я ступал, представлялись мне окаменевшими людьми; и птицы, которым внимал, — тоже людьми, но оперенными; деревья вокруг городских стен — подобными же людьми, но покрытыми листьями; и ключевая вода текла, казалось, из человеческих тел. Я уже ждал, что статуи и картины начнут ходить, стены говорить, быки и прочий скот прорицать и с самого неба, со светила дневного, внезапно раздастся предсказание.

 

… reputansque me media Thessaliae loca tenere qua artis magicae nativa cantamina totius orbis consono orbe celebrentur fabulamque illam optimi comitis Aristomenis de situ civitatis huius exortam, suspensus alioquin et voto simul et studio, curiose singula considerabam. Nec fuit in illa civitate quod aspiciens id esse crederem quod esset, sed omnia prorsus ferali murmure in aliam effigiem translata, ut et lapides quos offenderem de homine duratos et aves quas audirem indidem plumatas et arbores quae pomerium ambirent similiter foliatas et fontanos latices de corporibus humanis fluxos crederem; iam statuas et imagines incessuras, parietes locuturos, boves et id genus pecua dicturas praesagium, de ipso vero caelo et iubaris orbe subito venturum oraculum.

  •  

8. Многие женщины, чтобы доказать прелесть своего сложения, всю одежду сбрасывают или платье приподымают, являя нагую красоту, предпочитая розовый цвет кожи золотому блеску одежды. Но если бы (ужасное предположение, да сохранят нас боги от малейшего намёка на его осуществление!), если бы у самых прекраснейших женщин снять с головы волосы и лицо лишить природной прелести, то пусть будет с неба сошедшая, морем рождённая, волнами воспитанная, пусть, говорю, будет самой Венерой, хором, грацией сопровождаемой, толпой купидонов сопутствуемой, поясом своим опоясанной, киннамоном[1] благоухающей, бальзам источающей, — если плешива будет, даже Вулкану своему понравиться не сможет.

  •  

10. … приникнув к ней в том месте, откуда волосы у неё зачёсаны были на самую макушку, сладчайший поцелуй запечатлел. Тут она, отстранившись немного, обернулась ко мне и, искоса взглянув на меня лукавым взором, говорит:
— Эй ты, школьник! За кисло-сладкую закуску хватаешься. Смотри, как бы, объевшись мёдом, надолго желчной горечи не нажить!
— Что за беда, — говорю, — моя радость, когда я до того дошёл, что за один твой живительный поцелуйчик готов изжариться, растянувшись на этом огне!
И с этими словами, ещё крепче её обняв, принялся целовать. И вот она уже соревнуется со мною в страсти и равную степень любви по-братски разделяет; вот уже, судя по благовонному дыханию полуоткрытого рта, по ответным ударам сладостного языка, упоённая вожделением, готова уже уступить ему.

  •  

16. … весь во власти необузданного и уже мучительного желания, наконец приоткрыл одежду и, показывая своей Фотиде, с каким нетерпением жажду я любви, говорю:
— Сжалься, скорей приди мне на помощь! Ведь ты видишь, что, пылко готовый к близкой уже войне, которую ты объявила мне без законного предупреждения, едва получил я удар стрелы в самую грудь от жестокого Купидона, как тоже сильно натянул свой лук и теперь страшно боюсь, как бы от чрезмерного напряжения не лопнула тетива. Но если ты хочешь совсем угодить мне — распусти косы и подари мне свои желанные объятия под покровом струящихся волною волос.
17. <…> к гладенько выбритому женскому месту приложив розовую ручку, скорее для того, чтобы искусно оттенить его, чем для того, чтобы прикрыть стыдливо:
— На бой, — говорит, — на сильный бой! Я ведь тебе не уступлю и спины не покажу. Если ты — муж, с фронта атакуй и нападай с жаром и, нанося удары, готов будь к смерти. Сегодняшняя битва ведётся без пощады!

  •  

20. Говорят, что даже в могилах покойники не могут оставаться неприкосновенными, и из костров, из склепов добываются какие-то остатки и клочки трупов на гибель живущим. И старые чародейки в самые минуты погребальных обрядов успевают с быстротою хищных птиц предвосхитить новые похороны.

  •  

21. … Телефрон простирает правую руку и, наподобие ораторов, пригнув мизинец и безымянный палец, два других вытянув вперёд, а большой угрожающе опустив[К 3], начинает благодушно таким образом:
— <…> я обращаюсь к одному прохожему и говорю: «Что я слышу? Разве здесь покойники имеют обыкновение убегать?» — «<…> в Фессалии колдуньи нередко отгрызают у покойников части лица — это им для магических действий нужно». 22. Я продолжаю: «А в чём состоит, скажи на милость, обязанность этого могильного караульщика?» — «Прежде всего, — отвечает тот, — всю ночь напролёт нужно бодрствовать и открытыми, не знающими сна глазами смотреть на труп, не отвращая взора и даже на единый миг не отворачиваясь; ведь негоднейшие эти оборотни, приняв вид любого животного, тайком стараются проникнуть, так что очи самого Солнца, самой Справедливости[К 4] могут легко обмануться; то они обращаются в птиц, то в собак, то в мышей, иногда даже в мух. Тут от зловещих чар на караульщиков нападает сон. Никто не может даже перечислить, к каким уловкам прибегают эти зловреднейшие женщины ради своей похоти. И за эту работу, такую опасную, обыкновенно полагается плата не больше, чем в четыре, шесть золотых. Да, вот ещё, чуть не забыл! В случае если наутро тело будет сдано не в целости, всё, что пропадёт, полностью или частью, караульщик обязан возместить, отрезав от собственного лица». <…>
23. «Глупости, говорю, ты мне толкуешь и чистейшие пустяки. Перед тобой человек железный, которого сон не берёт, более бдительный, без сомнения, чем Линцей[1] или Аргус, словом — один сплошной глаз!»

Книга III[править]

  •  

1. Едва Аврора, розовою рукою помавая, пустилась по небу на своих конях, украшенных алыми фалерами[1], как меня, у сладкого покоя похищенного, ночь передала дню.

 

Commodum poenicantibus phaleris Aurora roseum quatiens lacertum caelum inequitabat, et me securae quieti revulsum nox diei reddidit.

  •  

9. … трупы убитых людей оказались тремя надутыми бурдюками, просечёнными по всем направлениям, с отверстиями, зиявшими как раз на тех местах, куда, насколько я помню вчерашнюю мою битву, я наносил тем разбойникам раны.
10. Тут уж и те, кто прежде с хитрым умыслом хоть как-то сдерживался, дали полную волю хохоту. <…> И, досыта навеселившись, все уходят из театра, оглядываясь на меня. <…>
11. Сейчас же приходят в наш дом сами судьи со своими знаками отличия и пытаются умилостивить меня следующими рассуждениями: <…>
— То, что пришлось тебе перенести и что так сильно огорчает тебя теперь, сделано совсем не для того, чтобы оскорбить тебя. <…> Ведь игры эти, которые мы торжественно и публично справляем ежегодно в честь всемилостивейшего бога Смеха[1], всегда украшаются какой-нибудь новой выдумкой. Бог этот, благосклонный и к автору, и к исполнителю представления в его честь, везде любовно будет тебе сопутствовать и не допустит, чтобы ты скорбел душою, но постоянно чело твоё безмятежною прелестью радовать станет. А весь город за услугу эту присудил тебе высокие почести: ты записан в число его патронов[1], и постановлено воздвигнуть бронзовое твоё изображение.[К 5]

  •  

16. Вчера, возвращаясь из бани, увидела она случайно, что этот юноша сидит в цирюльне, и велела мне потихонечку унести волосы его, которые после стрижки валялись на полу. Покуда я старалась украдкой подобрать их, поймал меня цирюльник, а так как о нас и без того ходит дурная слава, будто мы занимаемся злым чародейством, то, схватив меня, он безжалостно закричал:
«Бросишь ты когда-нибудь, дрянь ты этакая, волосы порядочных молодых людей таскать! Если не перестанешь раз навсегда эти пакости делать, без разговоров отправлю тебя к властям!»[К 6] <…>
17. Но когда я возвращалась, печально раздумывая, как бы мне прийти домой не совсем с пустыми руками, замечаю, что какой-то человек стрижёт маленькими ножницами шерсть на козьих мехах. <…> я уношу с собой изрядное количество рыжеватой козьей шерсти, которая валялась на земле и цветом очень напоминала волосы того молодого беотийца; скрыв правду, передаю госпоже свою находку. Итак, с наступлением ночи, перед тем как тебе вернуться с ужина, моя Памфила, вне себя от нетерпения, поднимается на плоскую драночную крышу, которая по ту сторону здания ничем не защищена от ветров и открыта на восток и на все остальные стороны света. Это местечко, столь удобное для се магических занятий, Памфила облюбовала и посещает тайком. Прежде всего она готовит в заведенном порядке все принадлежности зловещего своего дела: всякого рода ароматы, таблички с непонятными надписями и уцелевшие обломки погибших кораблей, разложенные в большом количестве части оплаканных и даже погребённых покойников; там ноздри и пальцы, там гвозди от крестов с приставшим мясом, в другом месте кровь, собранная после убийства, и пробитые черепа, вырванные из пасти диких зверей.
18. Тут произнеся заклинания над ещё трепещущими внутренностями, она возливает различные жидкости: то воду ключевую, то молоко коровье, то горный мёд, возливает и вино медовое. Затем волосы эти, сплетя их между собою и узлами завязав[К 7], она кладёт вместе со множеством ароматов на горячие угли, чтобы сжечь. Тотчас же, по необоримой силе магического искусства и по таинственной власти покорных заклятиям божеств, тела тех, чьи волосы трепеща дымились, обретают на время человеческую душу, и чувствуют, и слышат, и двигаются, и, привлечённые запахом палёных своих останков, приходят сюда; <…> вдруг являешься ты, полный винных паров, сбитый с толку неожиданным ночным мраком, и, вооружённый наподобие бесноватого Аякса, храбро обнажаешь свой меч; да только Аякс, напав на живой скот, перерезал целое стадо, а ты куда храбрее — ведь под твоими ударами испустили дух три надутых козьих бурдюка…

Книга IV[править]

  •  

3. … они поймали меня и, привязав крепким ремнём к какому-то кольцу, без сомнения, снова избили бы до смерти, если бы желудок мой, сузившийся от болезненных ударов, переполненный теми грубыми овощами и страдающий быстрым истечением, не выпустил навоза целой струёй и не отогнал их от моих уже пострадавших лопаток, одних — обрызгав отвратительной жидкостью, других — обдав омерзительным запахом гнили.

  •  

10. — Главарь наш, бесподобный Ламах[1], полагаясь на испытанную свою доблесть, осторожно просовывает руку в отверстие, куда вкладывают ключ, и старается отодвинуть засов. Но Хризерос[К 8], негоднейший из двуногих, давно уже не спал и слышал всё, что происходит; упорное храня молчание, неслышными шагами потихоньку подкрался он и руку вожака нашего, неожиданно нанеся удар, большим гвоздём накрепко приколотил к дверной доске, потом, оставив его как бы в гибельных объятиях креста, сам вылез на крышу своей лачуги, а оттуда не своим голосом начал кликать на помощь всех соседей, называя каждого по имени, и призывать к защите от общей опасности, распуская слух, что внезапный пожар охватил его дом. <…>
11. Очутившись тут в двойной опасности — или всем погибнуть, или кинуть товарища, мы с его согласия прибегаем к решительному средству, вызванному обстоятельствами. Уверенным ударом посредине связок отрубив напрочь руку нашему главарю в том месте, где предплечье соединяется с плечом, и заткнув рану комком тряпок, чтобы капли крови не выдали наших следов, мы бросаем обрубок, где он был, а то, что осталось от Ламаха, проворно увлекаем за собою. <…> муж этот возвышенный, исполненный духа и доблести, видя, что и следовать в бегстве за нами не может, и оставаться ему небезопасно, усердно нас убеждает, усердно молит, заклиная Марсовой десницей и верностью слову, освободить доброго товарища по оружию от мук и от плена. Да и как может жить порядочный разбойник, лишившись руки, что одна и режет, и грабит? За счастье почёл бы он пасть добровольно от товарищеской руки. Не будучи в состоянии никого из наших уговорами своими побудить к добровольному отцеубийству, обнажил он оставшейся рукою свой меч, долго его целовал и сильным ударом вонзил себе в самую середину груди.

  •  

12. — Взломав дверь в какую-то лачужку, забрался он на верхний этаж, в спальню к спящей старухе, и, вместо того, чтобы первым делом укокошить её, свернув шею, начал из широкого окна наружу выбрасывать нам её пожитки, одну вещь за другой, чтобы мы подбирали. Побросав лихо все пожитки, он не захотел дать спуску и постели, на которой лежала старушонка; итак, вытряхнув её из кровати и вытащив из-под неё простыни, тем же путём намеревался их отправить, как негодница эта, упав ему в ноги, взмолилась: «Что ты, сынок, молю тебя, зачем ты жалкое тряпьё и хлам несчастной старухи отдаешь богачам соседям, на чей двор это окно выходит?» Обманутый хитрою и притворною речью, Алцим поверил сказанному и, боясь, как бы, уже предупреждённый об ошибке, он не отдал чужим ларам, вместо своих товарищей, выброшенное им прежде, а также и то, что он собирался выбросить, высунулся из окна и стал внимательно осматриваться, прежде всего стараясь распознать, насколько зажиточны соседи, о которых говорила старуха. Пока он так усердно высматривал, не подозревая никакой беды, старуха эта пакостная, хоть и увечная была, быстрым и неожиданным толчком его, не соблюдавшего равновесия, <…> спихнула вниз головою.

  •  

13. — … некий Демохар собирался устроить бой гладиаторов. Он <…> старался, чтобы народное развлечение достойно было по блеску своему его богатства. <…> какое множество, какое разнообразие зверей! Он специально позаботился издалека привезти эти ходячие породистые гробницы для осуждённых преступников. Но из всех приготовлений к роскошному зрелищу больше всего поражало необыкновенное количество огромных медведей, которых он собирал, не жалея затрат, откуда мог. <…>
14. Но столь славное, столь блестящее приготовление к общественному развлечению не укрылось от пагубного ока Зависти. Утомлённые долгим заточением, к тому же измученные летним зноем, вялые от продолжительной неподвижности и неожиданно поражённые заразной болезнью, медведи пали без малого все до одного, так что почти ни один из них не уцелел. Чуть ли не на каждой площади можно было увидеть полуживые туши, следы этого звериного кораблекрушения. Тогда простой народ, тёмная нищета которого побуждает его, не привередничая в выборе пищи, искать даровых блюд и не брезгать никакою гадостью для подкрепления своего отощавшего желудка, сбегается к появляющемуся повсюду провианту. <…> Мы уносим к себе в убежище, как будто для приготовления пищи, одну из самых больших туш; очистив аккуратно шкуру от мяса, искусно сохранив все когти и самую голову зверя оставив совсем нетронутой до начала шеи, кожу всю выскребаем старательно, чтобы сделать тонкой, и, посыпав мелкой золою, вытаскиваем на солнце для сушки. Пока кожа дубится от пламени небесного светила, мы тем временем до отвалу насыщаемся мясом и так распределяем обязанности в предстоящем деле, чтобы один из нас, превосходящий других не столько телесною силой, сколько мужеством духа, к тому же совершенно по доброй воле, покрывшись этой шкурой, уподобился медведице и, будучи нами принесён в дом к Демохару, открыл нам, при благоприятном ночном безмолвии. свободный доступ через двери дома.

  •  

22. Глубокою ночью разбойники <…> по-разному перерядившись, кто вооружившись мечами, кто переодевшись в лемуров, спешным маршем удаляются.

  •  

26. — Есть юноша редкой красоты, меж сверстниками первый, которого весь город единодушно выбрал в приёмные сыновья[К 9]

  •  

27. — … образы дневного сна считаются ложными, но и ночные сновидения иногда предвещают обратное. В конце концов слёзы, побои, иногда и смерть означают удачное и выгодное следствие, а наоборот, смеяться, сладкими кушаньями желудок набивать или любовной страстью наслаждаться предвещает печаль душевную, телесную слабость и прочие неприятности в будущем. Давай лучше я тебя потешу хорошенько сказкой, баснями старушечьими, — и начала: 28. Жили в некотором государстве царь с царицею. Было у них три дочки-красавицы, <…> младшая же девушка такой была красоты чудной, такой неописанной, что и слов-то в человеческом языке, достаточных для описания и прославления её, не найти. Так что многие из местных граждан и множество иноземцев, которых жадными толпами собирала молва о необычайном зрелище, восхищённые и потрясённые недосягаемой красой, прикрывали рот свой правою рукою, положив указательный палец на вытянутый большой, словно они самой богине Венере священное творили поклонение. И уже по ближайшим городам и смежным областям пошла молва, что богиня, которую лазурная глубина моря породила и влага пенистая волн воздвигла, по своему соизволению являет повсюду милость, вращается в толпе людей, или же заново из нового семени светил небесных не море, но земля произвела на свет другую Венеру, одарённую цветом девственности.
29. Такое мнение со дня на день безмерно укреплялось, и растущая слава по ближайшим островам, по материкам, по множествам провинций распространялась. Толпы людей, не останавливаясь перед дальностью пути, перед морской пучиною, стекались к знаменитому чуду. <…> жертвоприношения стали реже, храмы заброшены, священные подушки[К 10] раскиданы, обряды в пренебрежении, не украшаются гирляндами изображения богов и алтари вдовствуют, покрытые холодною золою. К девушке обращаются с мольбами и под смертными чертами чтят величие столь могущественной богини; когда поутру дева появляется, ей приносят дары и жертвы во имя отсутствующей Венеры, а когда она проходит по площадям, часто толпа ей дорогу усыпает цветами и венками.
Чрезмерное перенесение божеских почестей на смертную девушку сильно воспламенило дух настоящей Венеры <…>.
30. Сейчас же призывает она к себе сына своего крылатого[1], крайне дерзкого мальчика, который, в злонравии своём общественным порядком пренебрегая, вооружённый стрелами и факелом, бегает ночью по чужим домам, расторгая везде супружества, и, безнаказанно совершая такие преступления, хорошего решительно ничего не делает. Его, от природной испорченности необузданного, возбуждает она ещё и словами, ведёт в тот город и Психею — таково было имя девушки, — воочию ему показывает, рассказывает всю историю о соревновании в красоте; вздыхая, дрожа от негодования, говорит она ему:
31. «Заклинаю тебя узами любви материнской, нежными ранами стрел твоих, факела твоего сладкими ожогами, отомсти за свою родительницу. Полной мерой воздай и жестоко отомсти дерзкой красоте, сделай то единственное, чего мне больше всего хочется: пусть дева эта пламенно влюбится в последнего из смертных, которому судьба отказала и в происхождении, и в состоянии, и в самой безопасности, в такое убожество, что во всём мире не нашлось бы более жалкого». — этот рассказ продолжается до 24 кн. VI

  •  

35. Идут к указанному обрыву высокой горы, ставят на самой её вершине девушку, удаляются, оставив брачные факелы, освещавшие ей дорогу и тут же угасшие от потока слёз, и, опустив головы, расходятся все по домам. А несчастные родители её, удручённые такою бедою, запершись в доме, погруженные во мрак, предали себя вечной ночи. Психею же, боящуюся, трепещущую, плачущую на самой вершине скалы, нежное веяние мягкого Зефира, всколыхнув ей полы и вздув одежду, слегка подымает, спокойным дуновением понемногу со склона высокой скалы уносит и в глубокой долине на лоно цветущего луга, медленно опуская, кладёт.

Книга V[править]

  •  

3. Психея ощутила блаженство от божественного покровительства и, <…> увидев тут же подле себя появившийся полукруглый стол, накрытый <…> для её трапезы, охотно возлегает за него. И тотчас вина, подобные нектару, и множество блюд с разнообразными кушаньями подаются, будто гонимые каким-то ветром, а слуг никаких нет. Никого не удалось ей увидеть, лишь слышала, как слова раздавались, и только голоса имела к своим услугам. После обильной трапезы вошёл кто-то невидимый и запел, а другой заиграл на кифаре, которой также она не видела. <…>
4. По окончании развлечений, уступая увещеваниям сумерек, отходит Психея ко сну. В глубокой ночи какой-то лёгкий шум долетает до её ушей. Тут, опасаясь за девство своё в таком уединении, робеет она, и ужасается, и боится какой-либо беды, тем более что она ей неизвестна. Но вошёл уже таинственный супруг и взошёл на ложе, супругою себе Психею сделал и раньше восхода солнца поспешно удалился. Тотчас же голоса, дожидавшиеся в спальне, окружают заботами потерявшую невинность новобрачную. Так продолжалось долгое время. И по законам природы новизна от частой привычки приобретает для неё приятность, и звук неизвестного голоса служит ей утешением в одиночестве.

  •  

10. А мне какого мужа терпеть приходится? Скрюченный, сгорбленный от подагры и по этой причине крайне редко в любви со мной находящийся; большую часть времени растираю его искривлённые, затвердевшие, как камень, пальцы и обжигаю эти тонкие руки мои пахучими припарками, грязными тряпками, зловонными пластырями, словно я не законная супруга, а сиделка, для работы нанятая. <…> Не будь я женщиной, перестань я дышать, если не свергну её с вершины такого богатства. <…> Не могут быть счастливы те, богатство которых никому неведомо.

  — сестра Психеи
  •  

16. … так между собою переговариваются: «<…> прежде всего надо низвергнуть её с высоты благополучия. Если она не знает лица своего мужа, — значит вышла за какого-нибудь бога[К 11][1] и готовится произвести на свет бога. А уж если она (да не случится этого!) прослывёт матерью божественного ребёнка, я тут же на крепкой петле повешусь».

  •  

19. Подступив через открытые уже ворота к незащищённой душе сестры своей, преступные женщины отбросили всякое прикрытие тайных ухищрений и, обнажив мечи обмана, нападают на пугливое воображение простодушной девочки.

  •  

26. — … говорит: «Ты за столь жестокое преступление уходи немедленно с моего ложа и забирай свои пожитки, я же с сестрой твоей, — тут он назвал твоё имя, — торжественным браком сочетаюсь», — и сейчас же приказал Зефиру, чтобы он выдул меня из его дома».
27. Не успела ещё Психея кончить своей речи, как та, воспламенившись порывом безумного вожделения и губительной зависти, обманув мужа тут же придуманной ложью, будто получила какое-то известие о смерти родителей, сейчас же взошла на корабль, прямо направилась к известному обрыву и, хотя дул совсем не тот ветер, всё же она, охваченная слепой надеждой, крикнула: «Принимай меня. Купидон, достойную тебя супругу, а ты, Зефир, поддержи свою госпожу!» — и со всего маху бросилась в бездну. Но до места назначения даже в виде трупа она не добралась. Ударяясь о камни скал, члены её разбились и разлетелись в разные стороны, и она погибла, доставив своими растерзанными внутренностями, как заслуживала этого, лёгкую добычу для птиц и диких зверей.

  •  

28. Чайка, птица белоснежная, что по волнам морским на крыльях плавает, поспешно в недра океана глубокого ныряет. Там, сейчас же представ перед Венерой, что купалась и плескалась, докладывает ей, что сын её обжёгся, стонет от боли, причиняемой тяжёлой раной, лежит — неизвестно, поправится ли, а что у всех народов из уст в уста уже говор и ропот идёт и Венеру со всей её роднёй поминают недобрым: сынок, мол, на горах любовью занимаясь, а сама она в океане купаясь, от дел своих отстали, а через то ни страсти нет никакой, ни очарования, ни прелести, а всё стало неблаговидно, грубо и дико; ни браков супружеских, ни союзов дружеских, ни от детей почтения, но всеобщее позорище и от грязных соединений горечь и отвращение. Так эта болтливая и любопытная птица верещала в Венерины уши, пороча доброе имя её сына.

Книга VI[править]

  •  

8. Не замедлил Меркурий послушаться. Обегая все народы, он так провозглашал повсюду, исполняя порученное ему дело: «Если кто-либо вернёт из бегов или сможет указать место, где скрывается беглянка, царская дочь, служанка Венеры, по имени Психея, да заявит об этом глашатаю Меркурию за муртийскими метами[К 12] и в виде награды за сообщение получит тот от самой Венеры семь поцелуев сладостных и ещё один самый медвяный с ласковым языка прикосновением».

  •  

9. Венера покатилась со смеху и говорит:
«Наверное, ты рассчитываешь, что во мне вызовет сострадание зрелище вздутого живота твоего, славное отродье которого собирается осчастливить меня званием бабушки? Действительно, большая для меня честь в самом цвете лет называться бабушкой и слышать, как сына рабыни низкой зовут Венериным внуком. Впрочем, я, глупая, напрасно произношу слово «сын»: брак был неравен, к тому же, заключённый в загородном помещении, без свидетелей, без согласия отца, он не может считаться действительным, так что родится от него незаконное дитя, если я вообще позволю тебе доносить его».
10. Сказав так, налетает она на ту, по-всякому платье ей раздирает, за волосы таскает, голову её трясёт и колотит нещадно, затем берёт рожь, ячмень, просо, мак, горох, чечевицу, бобы — всё это перемешивает и, насыпав в одну большую кучу, говорит: «Думается мне, что такая безобразная рабыня ничем другим не могла любовникам угодить, как усердной службой; хочу и я попытать твоё уменье. Разбери эту кучу смешанного зерна и, разложив всё как следует, зерно к зерну отдельно, до наступления вечера представь мне свою работу на одобрение». <…>
Вдруг какой-то крошечный деревенский муравьишко, знающий, как трудна подобная работа, сжалившись над сожительницей великого бога и возмутившись ненавистью свекрови, принимается бегать туда-сюда, ревностно сзывает тут все сословие окрестных муравьев и упрашивает их: «Сжальтесь, проворные питомцы земли, всех питающей, сжальтесь над молоденькой красавицей, супругой Амура, придите со всей поспешностью ей, в беде находящейся, на помощь». Ринулись одна за другой волны шестиногих существ, со всем усердием по зёрнышку всю кучу разбирают и, отдельно по сортам распределив и разложив, быстро с глаз исчезают.
11. С наступлением ночи прибывает Венера с брачного пира, опьянённая вином, распространяя благоухания, по всему телу увитая гирляндами роз блистающих, и, видя, как тщательно исполнена чудесная работа, восклицает: «Не твоя, негодница, не твоих рук эта работа! Тот это сделал, кому, на его и на твоё несчастье, ты понравилась!» И, бросив ей кусок чёрствого хлеба, пошла спать.

  •  

12. … из реки, сладчайшей музыки кормилица[1], лёгким шелестом ветерка нежного свыше вдохновенная, так вещает тростинка зелёная: «Психея, столько бед испытавшая, не пятнай священных вод этих[К 13] несчастною своею смертью и смотри не приближайся в этот час к ужасным овцам: когда палит их солнечный зной, на них обычно нападает дикое бешенство, и они причиняют гибель смертным то острыми рогами, то лбами каменными, а подчас ядовитыми укусами. Когда же после полудня спадёт солнечный жар и приятная речная прохлада стадо успокоит, тогда ты можешь спрятаться под тем широчайшим платаном, что черпает себе влагу из той же реки, что и я. И как только утихнет бешенство овец и они вернутся в своё обычное состояние, ты найдёшь золотую шерсть, застрявшую повсюду среди переплетённых ветвей, — стоит лишь потрясти листву соседних деревьев».

  •  

13. Нахмурив брови и злобно улыбнувшись, говорит [Венера]: «Небезызвестен мне и этого подвига распутный свершитель! Но вот я испытаю как следует, вполне ли ты обладаешь присутствием духа и особенным благоразумием. Видишь там высящуюся под высочайшей скалой вершину крутой горы, где из сумрачного источника истекают темные воды? Приблизившись к вместительной, замкнутой со всех сторон котловине, они орошают стигийские болота и рокочущие волны Коцита питают. Оттуда, из самого истока глубокого родника, зачерпнув ледяной воды, немедленно принесешь ты её мне в этой скляночке». Сказав так, она с ещё более страшными угрозами передаёт ей бутылочку из гранёного хрусталя. <…>
14. Невероятная по своей громадности и безнадёжная по недоступной крутизне высоченная скала извергала из каменистых теснин приводящие в ужас родники; выброшенные из жерла наклонного отверстия, они сейчас же сбегали по круче и, скрывшись в выбитом русле узкого канала, неприметно для глаза стекали в соседнюю долину; направо и налево из углублений в утесах выглядывали, вытянув длинные шеи, свирепые драконы, глаза которых обречены были на неусыпное бдение и зрачки вечно глядели на свет. К тому же воды, обладающие даром речи и сами себя охраняя, поминутно восклицали: «Назад! Что делаешь? Смотри! Что задумала? Берегись! Беги! Погибнешь!»

  •  

16. Но даже и теперь не могла она снискать одобрения у разгневанной богини. Та со зловещей улыбкой, грозящей ещё большими и злейшими бедами, обращается к ней: «Как вижу, ты — великая и прямо-таки опытная колдунья, что так совершенно исполняешь столь трудные задачи. Но вот что, куколка моя, должна ты будешь для меня сделать. Возьми эту баночку <…> и скорее отправляйся в преисподнюю, в загробное царство самого Орка. Там отдашь баночку Прозерпине и скажешь: «Венера просит тебя прислать ей немножечко твоей красоты, хотя бы на один денёк, так как собственную она всю извела и истратила, покуда ухаживала за больным сыном». <…>
Не медля более, устремилась [Психея] к какой-то высочайшей башне, собираясь броситься оттуда вниз, так как считала, что таким путём лучше и успешнее всего можно сойти в преисподнюю. Но башня неожиданно издаёт голос и говорит: «Зачем, бедняжка, искать тебе гибели в пропасти? Почему новые опасности и труды так легко удручают тебя? Ведь раз дух твой отделится однажды от тела, конечно, сойдёшь ты в глубокий Тартар, но назад оттуда ни при каких условиях не вернёшься. Вот послушай-ка меня.
18. Неподалёку отсюда находится Лакедемон, <…> по соседству с ним отыщи Тенар[1], скрытый среди безлюдных мест. Там расщелина Дита, и через зияющие врата видна дорога непроходимая; лишь только ты ей доверишься и переступишь порог, как прямым путём достигнешь Оркова царства. <…>
19. Преогромный пёс[1] с тремя большими головами, громадный и страшный, извергая громоподобное рычанье из своей пасти и тщетно пугая мёртвых, которым зла причинить не может, лежит у самого порога, чёрных чертогов Прозерпины и постоянно охраняет обширное жилище Дита. Дав ему для укрощения в добычу одну из двух лепёшек[К 14], ты легко пройдёшь мимо него и достигнешь скоро самой Прозерпины, которая примет тебя любезно и милостиво, предложит мягкое сиденье и попросит отведать пышной трапезы. Но ты сядь на землю и возьми только простого хлеба, затем доложи, зачем пришла…

  •  

21. Купидон <…> мчится к своей Психее, тщательно снимает с неё сон и прячет его на прежнее место в баночку. Психею же будит безопасным уколом своей стрелы <…>.
22. Меж тем Купидон, снедаемый сильной любовью и боясь внезапной суровости своей матери, принимается за старые хитрости и, достигнув на быстрых крыльях самой выси небес, со скорбным лицом обращается с мольбами к великому Юпитеру и излагает ему суть дела. Тогда Юпитер, потрепав Купидона по щеке и поднеся к своему лицу его руку, целует и так говорит ему: «Хоть ты, сынок, господин мой, никогда не оказывал мне должного почтения, присуждённого мне собранием богов, а наоборот, грудь мою, где предопределяются законы стихий и чередования светил, часто поражал ударами и нередко позорил грехами земных вожделений, <…> позорными прелюбодеяниями; унизительным образом ты заставлял меня светлый лик мой менять на вид змеи, огня, зверей, птиц и домашнего скота[К 11], — но всё же, памятуя о своей снисходительности, а также и о том, что ты вырос на моих руках, я исполню все твои желания, сумей только уберечься от своих недоброжелателей». <…>
23. Сказав так, приказывает он Меркурию немедленно созвать всех богов на заседание и объявить, что на того, кто не явится на небесный совет, будет наложен штраф в десять тысяч нуммов[1]. <…> «Боги, внесённые в списки Музами[К 15], <…> решил я какой-нибудь уздой сдержать буйные порывы его цветущей молодости; хватит с него, что ежедневно его порочат рассказами о прелюбодеяниях и всякого рода сквернах. Уничтожить надлежит всякий повод к этому и связать мальчишескую распущенность брачными путами. Он выбрал некую девушку и невинности лишил её; пусть же она останется при нём, пусть он ею владеет и в объятиях Психеи да наслаждается вечной любовью. — И, обратясь к Венере, продолжает: — А, ты, дочка, отбрось всякую печаль и не бойся, что твой знаменитый род и положение пострадают от брака со смертной. Я сделаю так, что союз не будет неравным[К 16], но законным, сообразным гражданским установлениям». <…>
25. Так рассказывала пленной девушке выжившая из ума и пьяная старушонка, а я, стоя неподалёку, клянусь Геркулесом, жалел, что нет при мне табличек и палочки, чтобы записать такую прекрасную повесть.

  •  

26. Я так раздумывал сам с собою: «<…> видишь, совсем близко высокие скалы, усеянные острейшими камнями, которые в тело тебе вонзятся раньше, чем умрёшь, на клочки тебя раздерут. Ведь эта знаменитая магия твоя, дав тебе образ и тяготы осла, не толстой ослиной кожей тебя снабдила, а тонкой кожицей, как у пиявки».

Книга IX[править]

  •  

14. Не было такого порока, с которым не зналась бы эта негоднейшая женщина, но все гнусности в неё стекались, словно в смердящую выгребную яму…

  •  

33. … хозяина моего радушный владелец приглашает к обильному завтраку. Уже чаши переходили у них из рук в руки, как вдруг случилась диковинная вещь — настоящее чудо: по двору бегала курица, отбившись от остальных, и кудахтала, как обычно кудахчут куры, чтобы оповестить о том, что они сейчас снесут яйцо. Посмотрев на неё, хозяин говорит:
— Верная ты служанка, а какая плодовитая! <…> Эй, малый, поставь, как всегда, в уголок корзинку для наседки.
Слуга исполнил приказание, но курица, пренебрегши обычным гнездом, прямо у ног хозяина снесла преждевременный, но способный навести немалый страх плод. Не яйцо она снесла, как можно было ожидать, а готового цыплёнка с перьями, когтями, глазами, который уже умел пищать и сейчас же принялся бегать за матерью.
34. Вскоре вслед за этим случается ещё большая диковинка, которая всех, разумеется, до крайности испугала: под самым столом, на котором стояли ещё остатки завтрака, разверзлась земля, и из глубины забила сильным ключом кровь, так что множество брызг, летевших кверху, покрыли кровавыми пятнами весь стол. В ту же минуту, когда все, остолбенев от ужаса, трепещут и дивятся божественным предзнаменованиям, прибегает кто-то из винного погреба и докладывает, что всё вино, давно уже разлитое по бочкам, нагрелось, заклокотало и начало кипеть, словно на сильном огне. Заметили также и ласочку, вышедшую на улицу, держа в зубах издохшую уже змею; у сторожевой собаки изо рта выскочил зелёный лягушонок, а на самоё собаку набросился стоявший поблизости баран и, вцепившись ей в глотку, тут же задушил. Хозяина и всех его домашних столько ужасных знамений повергли в крайнее замешательство: что сначала делать, что потом? Кого из небожителей умилостивлять больше, кого меньше, чтобы отвратить их угрозы?

  •  

36. Масло для пламени, сера для огня, бич для Фурий — вот чем были для ярости этого человека подобные слова.

 

Quod oleum flammae, quod sulpur incendio, quod flagellum Furiae, hoc et iste sermo truculentiae hominis nutrimento fuit.

Книга X[править]

  •  

2. Знай, любезный читатель, что я рассказываю тебе трагическую историю, а не побасенки, и сменим-ка поэтому комедийные башмаки на котурны. Женщина эта, пока первой своей пищей питался ещё крошка Купидон, могла противостоять слабым его силам, лёгкий огонь в молчании подавляя. Когда же неистовый Амур безмерно начал сжигать все её внутренности, безумным пламенем их наполнив, покорилась она яростному божеству и, чтобы скрыть душевную рану, сделала вид, будто занемогла телесно. Всякому известно, что резкие перемены во внешности и состоянии здоровья у больных и влюблённых точно совпадают: мертвенная бледность, усталые глаза, слабость в коленях, тревожный сон и тяжёлые вздохи, тем более мучительные, что они лишь с трудом вырываются из груди. Можно было подумать, что и этой женщине не даёт покоя только горячечный жар, — если бы не её слёзы.

 

Iam ergo, lector optime, scito te tragoediam, non fabulam legere et a socco ad coturnum ascendere. Sed mulier illa, quamdiu primis elementis Cupido parvulus nutriebat, imbecillis adhuc eius viribus facile ruborem tenuem deprimens silentio resistebat. At ubi completis igne vaesano totis praecordiis inmodice bacchatus Amor exaestuabat, saevienti deo iam succubuit, et languore simulato vulnus animi metitur [in] corporis valetudinem. Iam cetera salutis vultusque detrimenta et aegris et amantibus examussim convenire nemo qui nesciat: pallor deformis, marcentes oculi, lassa genua, quies turbida et suspiritus cruciatus tarditate vehementior. Crederes et illam fluctuare tantum vaporibus febrium, nisi quod et flebat.

  •  

21. Тут крепко меня поцеловала, не так, как в публичном доме обычно целуется корыстная девка со скупым гостем, но от чистого сердца…

 

Exosculata pressule, non qualia in lupanari solent basiola vel meretricum poscinummia vel adventorum negantinummia, sed pura atque sincera instruit…

  •  

24. … всунув несчастной между бёдер горящую головню, мучительной предаёт её смерти.

 

… titione candenti inter media femina detruso crudelissimae necavit.

  •  

30. На сцене высоким искусством художника сооружена была деревянная гора, наподобие той знаменитой Идейской горы[1], которую воспел вещий Гомер; усажена она была живыми зелёными деревьями, источник, устроенный на самой вершине руками строителя, ручьями стекал по склонам, несколько козочек щипали травку, и юноша, одетый на фригийский манер в красивую верхнюю тунику и азиатский плащ, который складками ниспадал по его плечам, с золотой тиарой на голове изображал пастуха, присматривающего за стадом. Вот показался прекрасный отрок, на котором, кроме хламиды эфебов на левом плече, другой одежды нет, золотистые волосы всем на загляденье, и сквозь кудри пробивается у него пара совершенно одинаковых золотых крылышек; кадуцей указывает на то, что это Меркурий. Он приближается, танцуя, протягивает тому, кто изображает Париса, позолоченное яблоко, которое держал в правой руке, знаками передаёт волю Юпитера и, изящно повернувшись, исчезает из глаз. — начало знаменитого описания пантомимы[1]

 

Erat mons ligneus, ad instar incliti montis illius, quem vates Homerus Idaeum cecinit, sublimi instructus fabrica, consitus virectis et vivis arboribus, summo cacumine, de manibus fabri fonti manante, fluvialis aquas eliquans. Capellae pauculae tondebant herbulas et in modum Paridis, Phrygii pastoris, barbaricis amiculis umeris defluentibus, pulchre indusiatus simulabat magisterium. Adest luculentus puer nudus, nisi quod ephebica chlamida sinistrum tegebat umerum, flavis crinibus usquequaque conspicuus, et inter conas eius aureae pinnulae colligatione simili sociatae prominebant; quem [caduceum] et virgula Mercurium indicabat, Is saltatorie procurrens malumque bracteis inauratum dextra gerens (adulescentis), qui Paris videbatur, porrigit, qui mandaret Iuppiter nutu significans, et protinus gradum scitule referens et conspectu facessit.

Книга XI[править]

  •  

3. Не успел я окончательно сомкнуть глаза, как вдруг из средины моря медленно поднимается божественный лик, самим богам внушающий почтение. А затем, выйдя мало-помалу из пучины морской, лучезарное изображение всего тела предстало моим взорам. Попытаюсь передать и вам дивное это явленье, если позволит мне рассказать бедность слов человеческих или если само божество ниспошлет мне богатый и изобильный дар могучего красноречья.
Прежде всего густые длинные волосы, незаметно на пряди разобранные, свободно и мягко рассыпались по божественной шее; самую макушку окружал венок из всевозможных пестрых цветов, а как раз посредине, надо лбом, круглая пластинка излучала яркий свет, словно зеркало или, скорее, верный признак богини Луны[К 17]. Слева и справа круг завершали извивающиеся, тянущиеся вверх змеи, а также хлебные колосья[К 18], надо всем приподнимавшиеся. [Туника] многоцветная, из тонкого виссона, то белизной сверкающая, то, как шафран, золотисто-жёлтая, то пылающая, как алая роза. Но что больше всего поразило моё зрение, так это чёрный плащ[К 19], отливавший тёмным блеском. Обвившись вокруг тела и переходя на спине с правого бедра на левое плечо, как римские тоги, он свешивался густыми складками, а края были красиво обшиты бахромою.
4. Вдоль каймы и по всей поверхности плаща здесь и там вытканы были мерцающие звёзды, а среди них полная луна излучала пламенное сияние. Там же, где волнами ниспадало дивное это покрывало, со всех сторон была вышита сплошная гирлянда из всех цветов и плодов, какие только существуют. В правой руке держала она медный погремок[1], узкая основа которого, выгнутая в кольцо, пересекалась тремя маленькими палочками, и они при встряхивании издавали все вместе пронзительный звон. На левой же руке висела золотая чаша в виде лодочки[К 20], на ручке которой, с лицевой стороны, высоко подымал голову аспид с непомерно вздутой шеей. Благовонные стопы обуты в сандалии, сделанные из победных пальмовых листьев[К 21].

 

3. Necdum satis conixeram, et ecce pelago medio venerandos diis etiam vultus attollens emergit divina facies; ac dehinc paulatim toto corpore perlucidum simulacrum excusso pelago ante me constitisse visum est. Eius mirandam speciem ad vos etiam referre conitar, si tamen mihi disserendi tribuerit facultatem paupertas oris humani vel ipsum numen eius dapsilem copiam elocutilis facundiae subministraverit. Iam primum crines uberrimi prolixique et sensim intorti per divina colla passive dispersi molliter defluebant. Corona multiformis variis floribus sublimen destrinxerat verticem, cuius media quidem super frontem plana rotunditas in modum speculi vel immo argumentum lunae candidum lumen emicabat, dextra laevaque sulcis insurgentium viperarum cohibita, spicis etiam Cerialibus desuper porrectis [conspicua. Tunica] multicolor, bysso tenui pertexta, nunc albo candore lucida, nunc croceo flore lutea, nunc roseo rubore flammida et, quae longe longeque etiam meum confutabat optutum, palla nigerrima splendescens atro nitore, quae circumcirca remeans et sub dexterum latus ad umerum laevum recurrens umbonis vicem deiecta parte laciniae multiplici contabulatione dependula ad ultimas oras nodulis fimbriarum decoriter confluctuabat.
4. Per intextam extremitatem et in ipsa eius planitie stellae dispersae coruscabant earumque media semenstris luna flammeos spirabat ignes. Quaqua tamen insignis illius pallae perfluebat ambitus, individuo nexu corona totis floribus totisque constructa pomis adhaerebat. Nam dextra quidem ferebat aereum crepitaculum, cuius per angustam lamminam in modum baltei recurvatam traiectae mediae paucae virgulae, crispante brachio trigeminos iactus, reddebant argutum sonorem. Laevae vero cymbium dependebat aureum, cuius ansulae, qua parte conspicua est, insurgebat aspis caput extollens arduum cervicibus late tumescentibus. Pedes ambroseos tegebant soleae palmae victricis foliis intextae.

  •  

22. Тут любезнейший старец <…> выносит из недр святилища некие книги, написанные непонятными буквами; эти знаки, то изображением всякого рода животных сокращённо передавая слова торжественных текстов, то всевозможными узлами причудливо переплетаясь[1] и наподобие колеса изгибаясь, тайный смысл чтения скрывали от суетного любопытства.

 

Iniecta dextera senex <…> adyti profert quosdam libros litteris ignorabilibus praenotatos, partim figuris cuiusce modi animalium concepti sermonis compendiosa verba suggerentes, partim nodosis et in modum rotae tortuosis capreolatimque condensis apicibus a curiositate profanorum lectione munita. Indidem mihi praedicat, quae forent ad usum teletae necessario praeparanda.

  •  

30. … бог среди богов, среди могучих могущественнейший, среди верховных высший, среди высших величайший, среди величайших владыка, — Осирис, не приняв чужого какого-либо образа, а в собственном своём божественном виде удостоил и почтил меня своим явлением. Он сказал мне, чтобы я бестрепетно продолжал свои славные занятия в суде, не боясь сплетен недоброжелателей, которые вызваны отличающими меня трудолюбием и учёностью. А чтобы я, не смешиваясь с толпой остальных посвящённых, мог ему служить, избрал меня в коллегию своих пастофоров[К 22], назначив даже одним из пятилетних декурионов. Снова обрив голову[К 23], я вступил в эту стариннейшую коллегию, основанную ещё во времена Суллы[К 24], и хожу теперь, ничем не осеняя и не покрывая своей плешивости, радостно смотря в лица встречных. — конец

 

… deus deum magnorum potior et potiorum summus et summorum maximus et maximorum regnator Osiris non in alienam quampiam personam reformatus, sed coram suo illo venerando me dignatus adfamine per quietem recipere visus est: quae nunc, incunctanter gloriosa in foro redderem patrocinia, nec extimescerem malevolorum disseminationes, quas studiorum meorum laboriosa doctrina ibidem exciverat. Ac ne sacris suis gregi cetero permixtus deservirem, in collegium me pastophorum suorum immo inter ipsos decurionum quinquennales adlegit. Rursus denique quaqua raso capillo collegii vetustissimi et sub illis Syllae temporibus conditi munia, non obumbrato vel obtecto calvitio, sed quoquoversus obvio, gaudens obibam.

Перевод[править]

М. А. Кузмин, 1929

О романе[править]

  •  

… Апулей <…> истощал гений свой на построение чудных гротесков, коим долго-долго жить и пережить многие великолепные здания!

  Николай Надеждин, рецензия на главу VII «Евгения Онегина», 1830

Комментарии[править]

  1. Впервые это название упомянул Аврелий Августин в «О граде Божьем» (XVIII, 18).
  2. Беременность у слоних продолжается 22 месяца; согласно же народным преданиям, срок мог увеличиться до 10 лет[1].
  3. Ораторы древности, произнося речь, оживлённо жестикулировали, важную роль играли пальцы[1].
  4. Древние представляли себе богиню Справедливости вечно бодрствующей и замечающей всё происходящее в мире[1].
  5. Упоминаний о подобных празднованиях у других античных авторов не встречается[1].
  6. Занятия магией в Римской империи были строжайше запрещены[1].
  7. Узел — символ нерасторжимой связи, непременный атрибут при любовных наговорах[1].
  8. Буквально: жадный до золота (греч.)[1].
  9. Сограждане преподнесли ему почётный титул сына города[1].
  10. На них расставлялись статуи богов перед накрытым столом во время особого жертвоприношения[1].
  11. 1 2 В античных мифах боги, соединяясь со смертными женщинами, обыкновенно скрывали своё настоящее обличье.
  12. В Муртийской долине (Vallis Murcia) в Риме находился Большой цирк, часто служивший ипподромом (отсюда «меты» — столбы, вокруг которых объезжали колесницы во время скачек). За цирком стоял храм Венеры; возле него всегда собирались продажные женщины[1].
  13. Потому что в них обитает нимфа, богиня этой реки[1].
  14. Подобная сцена есть в «Энеиде» (VI, 420).
  15. Шутливое сравнение богов с сенаторами, а муз с цензорами; сенатские списки находились в ведении цензоров, которые должны были пополнять их новыми именами, а в случае надобности вычёркивать имена недостойных[1].
  16. Психея, получив бессмертие, «освободилась» от рабства у Венеры[1].
  17. В эпоху поздней античности её отождествляли с Исидой[1].
  18. Атрибуты Цереры[1].
  19. Плащ мог быть эмблемой Луны, часть которой всегда покрыта тенью, подземной богини Прозерпины или оплакивающей Прозерпину Цереры[1].
  20. Корабль был священным символом Исиды — богини моря и покровительницы мореплавателей. Возможно также, что он символизировал разливы Нила[1].
  21. Пальма — эмблема победы[1].
  22. Египетских жрецов среднего ранга, во время религиозных процессий носившие изображения богов[1].
  23. Египетские жрецы обычно делали так[1].
  24. 70-е годы до н. э.[1]

Примечания[править]

  1. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 С. П. Маркиш. Комментарии // Апулей. Апология. Метаморфозы. Флориды. — М.: Издательство Академии Наук СССР, 1956. — С. 377-432. — (Литературные памятники).