У этого термина существуют и другие значения, см. Стикс (значения).
Стикс (от др.-греч.Στύξ «чудовище», лат.Styx) — одна из пяти рек (вместе с Летой, Ахероном, Коцитом и Флегетоном), протекающих в подземном царстве Аида. По Гесиоду, река Стикс составляла десятую часть всего потока, проникавшего через мрак в подземное царство, где в Стикс впадал Коцит; остальные девять частей потока окружали своими извивами землю и море. Поэты упоминают также Стигийские болота в Аиде. В историческое время реальный прообраз Стикса видели в реке близ Нонакриса (в северной Аркадии), говорили, что этой водой был отравлен Александр Македонский.
Само по себе слово «Стикс» у греков означало «страх и кошмар», олицетворение доисторического ужаса (др.-греч.στυγεϊν, слав. стужаться), хаоса и мрака, из которых возникли первые живые существа.
Всякий раз, когда меня хочет видеть <какой-то> американец (что бывает нередко), я соглашаюсь: <...> эти трансатлантические посещения <…> создают у меня чувство, что я беседую с потомством с другого берега Стикса.
Вот скитаются андроиды на паркетных берегах Стикса. Свой ли собственный труд расточают они? или чужой пряник, горсть орехов и праздничный кафтан превращены ими в эту тень одежды![1]
— Козьма Прутков, «Древней греческой старухе, если б она домогалась моей любви : Подражание Катуллу», 1854
Этим временем Тарас закидывает сети в Днепр и вылавливает золотую рыбку, которая, однако ж, оказывается не рыбкою, а прехорошенькою девочкой. Тарас отпускает «рыбку» на волю, то есть не потрошит ее на уху, а бросает обратно в Стикс, и в благодарность за это получает от нее кучу раковин.[3]
Ливень третьего круга образует поток, который в пятом круге разливается в озеро стоячей воды и образует смрадное болото Стикс, окружающее адский город Дит. Тут мучаются гневные...[4]
— Мария Ватсон, «Данте. Его жизнь и литературная деятельность», 1890
Стиксом называлась одна из рек подземного царства, водопадом свергающаяся туда с долины среди аркадских гор. Её водой клялись небожители, и это была страшная клятва...[7]
...надо открыть материал легче паутины и прочнее железобетона, невидимее стекла и тягучее золотых нитей, потому что пора, давно пора строить мост через Стикс.[9]
Вечные истины, вошедшие в разумение Бога, не испросивши его согласия, навеки нерушимы, как Стикс, больше чем Стикс: <...> они убедили всех нас. Чем убедили? Убедили своей «принудительностью».[10]
...по ту сторону смерти ничего не ждет нас. Стикс или Лета ― только красивые символы, и все исчезает в то самое мгновение, когда смертный испустит свой последний вздох.[12]
Недаром же Стикс ― не пропасть, не гроб, не яма, а просто-напросто свинцовая, серая, текучая река.[13]
— Юрий Домбровский, «Факультет ненужных вещей», часть третья, 1978
Была даже река забвения ― Стикс. Не было только перевозчика мертвых Харона и воды в реке. Зато было высохшее русло огромной реки да еще груды человеческих скелетов на дне. Видимо, Харон сбрасывал их прямо в воду.[14]
Солнечный греющий свет переполнял его и относил, точно былинку. Он попробовал осмотреться. Река Стикс, перевозчик Харон ― видимо, всё это осталось позади...[16]
...грузный мокрый уголь свалят на корявые плоты ― и вплавь по мутному и тепловатому уже мелководью Стикса, ― на тот берег, туда, где над чугунными мечетями города Дит встает мартеновское зарево нижнего Ада.
Мне, кстати, давно уже приходило в голову, что русским душам суждено пересекать Стикс, когда тот замерзает, и монету получает не паромщик, а некто в сером, дающий напрокат пару коньков (разумеется, та же духовная сущность).[19]
На снимке была только часть девушки, а именно кисть руки. Ярко красный маникюр на пальцах, бледная кожа и синие вены, как дельта Стикса.[20]
— Иржи Грошек, «Лёгкий завтрак в тени некрополя», 1998
...рассказывали страшные вещи о том, как его отравили. Отравою была вода Стикса: оказывается, эта адская река в одном месте Греции пробивалась из-под земли на поверхность, катила свои зловещие черные воды, а потом опять уходила под землю. Вода в ней была такая ядовитая, что разъедала даже камень и металл.[21]
На этом берегу, на пристанях, весь обслуживающий персонал, не стесняясь, курил сигареты. Правда, в Стикс никто окурков не бросал, понимали, что это было бы святотатство. Шел огромный поток клиентуры. На баржи и пароходы мы сажали по двести-триста душ. Раньше ничего подобного не было, а клиентура с пылу с жару, всего можно ожидать…[23]
Как искусный повар, когда ему надо зажарить пару куликов, насаживает на железный вертел нежные тушки обоих и тесно прижимает к рёбрам их ножки и крылышки, вот так была пронзена насквозь чета друзей, и они пали вместе, единые в жизни и единые в смерти, настолько единые, что Харон ошибся бы, приняв обоих за одного, и переправил через Стикс за полцены.
Что касается меня, то мой взгляд недостаточно остёр и зорок, и я ограничиваюсь настоящим, тем, что я есть, и тем, что я вижу; и оттого, что я не узнаю, что думать о существовании верховного существа и о бессмертии души, я испытывал огорчение не больше, чем от того, что у меня нет двух голов, трёх рук или четырёх ног. Я беру жизнь как она есть, стараясь прожить её настолько честно, скромно и приятно, насколько это мне под силу. И если позднее, — во что, признаться, я не верю, — мне суждено по ту сторону Стикса встретить некоего судью, то я полагаюсь на его мудрость и милосердие. <…> Иначе я имел бы право сказать ему: «Господи, ты должен был выражаться яснее».
Многие тени уставлены по всем лестницам, чтобы судьям кланяться, когда они проходить будут к своим стульям, где по-прежнему должны они будут судить теней; но с тою разницею, чтобы по их приговорам не делать ни одного решения, а чтоб не наделали они каких шалостей, то к сей богадельне приставлен надзиратель с предлинною палкою, у которой на конце навязан пучок крапивы; ею должен он их бить по рукам, если примутся они не за своё дело, а чтобы их более занять, то велено им наблюдать прибыль и убыль в Стиксе, Ахероне и Коците, сочинять о том ежедневную записку, делать свои рассуждения и подавать голоса, чтоб удерживать в берегах их воды, которые и без того из берегов никогда не выходят.
Действие открывается на берегу Днепра. По-видимому, такое определенное обозначение местности обнаруживает в авторе некоторое поползновение примирить балет с географией, но, в сущности, как увидим ниже, это с его стороны только хитрость. Г-н Сен-Леон, как опытный боец, знает, что к сильному врагу следует подходить с осторожностью, и потому на первых порах решается менажировать его. В действительности декорация представляет не Днепр, а реку Стикс, на берегах которой, в противность явному свидетельству мифологии, резвятся сказочные поселяне и поселянки.[3]
Ливень третьего круга образует поток, который в пятом круге разливается в озеро стоячей воды и образует смрадное болото Стикс, окружающее адский город Дит. Тут мучаются гневные; они бьют друг друга ногами, головой, грудью и разрывают зубами, а завистливые погружены в болотную тину и постоянно в ней захлебываются. У окраины болота возвышается башня, на вершине которой являются три Фурии и показывают Данте голову Медузы, чтобы превратить его в камень. Но Вергилий охраняет поэта, закрывая ему глаза рукой. Вслед за тем слышен гром: сухими подошвами по смрадному болоту проходит через Стикс посланник неба.[4]
— Мария Ватсон, «Данте. Его жизнь и литературная деятельность», 1890
Плоскогорье называлось Аркадией ― страна суровая, поросшая дубовыми лесами, дававшими приют медведям, от которых она и получила свое название (arkos-arktos ― «медведь»). Преобладал пастушеский быт; горные котловины мешали политическому объединению, и только в юго-восточном, сравнительно ровном углу возникли более значительные общины: Мантинея и Тегея. По краям плоскогорья возвышаются, особенно на севере и востоке, горные цепи с вершинами, долго покрытыми снегом (Эриманф, Киллена). Здесь реки, не находя стока, исчезают в пропастях (так называемых катавотрах; особенно знаменито своей мрачной красотой падение Стикса); эти явления подали повод к мифам о подземном Царстве и к роли Гермеса, главного бога страны, как проводника Душ.[6]
― Умна ты, Гера, очень умна, но все же и от твоего ума многое скрыто, и ты напрасно мне прекословишь. А то своё слово я исполню ― клянусь водой Стикса!
Стиксом называлась одна из рек подземного царства, водопадом свергающаяся туда с долины среди аркадских гор. Её водой клялись небожители, и это была страшная клятва: она незримо и властно притягивала клятвопреступника к себе, в свою безрадостную, мрачную обитель.[7]
За Асфоделовым лугом показался дворец, очевидно, царей подземного царства. Но Гермес повел своего гостя дальше, к реке, бурно катившей свои черные волны по наклонному руслу и в дальнейшем течении низвергавшейся в бездну; издали был слышен тяжелый шум ее падения.
― Это Стикс, ― сказал Гермес, ― третья река преисподней, вода страшной клятвы для богов. Почему она такая, это ты поймешь, когда увидишь место, куда она стекает. Он повел его дальше, и они достигли края бездны. Обрыв был отвесен, даже серна не могла бы спуститься. Но Гермес подхватил Геракла и, неся его по пустоте, плавными кругами с ним спустился на дно обрыва. Здесь исчезли уже последние отблески дневного сумрака: кругом была черная ночь. Но вдали показался другой, багровый свет.
― Где мы? ― спросил Геракл.
― В недрах Аидова царства, ― ответил ему Гермес, ― в бездне грехов и мучений. Эта река пламени, к багровому руслу которой мы приближаемся, ― это Пирифлегетонт; та, другая, от которой нас обдает туманным холодом, это Кокит.[7]
Вечные истины, вошедшие в разумение Бога, не испросивши его согласия, навеки нерушимы, как Стикс, больше чем Стикс: они «убедили» Лейбница, они убедили всех нас. Чем убедили? Убедили своей «принудительностью». Что бы они нам с собой ни принесли, мы с ними даже спорить не будем, всё примем, с покорностью и радостью.[10]
Знание не освобождает, а порабощает человека, отдавая его во власть непреодолимых, как Стикс, но и мертвящих, как Стикс, истин; основанная на знании мудрость приучает людей любить и благословлять истины Стикса. Только преодолевши в своей душе «гордыню» (не гордость, а гордыню, т. е. мнимую гордость), «этого зверя, не убивши которого человек не может жить», человек обретает веру, которая пробуждает усыпленный дух его; это говорит нам лютеровское sola fide. Лютер, как и Паскаль, идет по прямой линии от Тертуллиана, отвергнувшего все наши pudet, ineptum, impossibile (стыдно, нелепо, невозможно), и Петра Дамиани, дерзнувшего вслед за Св. Писанием в cupiditas scientiae (т. е. в жадном стремлении нашего разума к всеобщим и необходимым, т. е. столь же неумолимым, как Стикс, истинам) усмотреть источник всех ужасов на земле.[10]
...никто не хотел верить, что покоритель мира во цвете лет умер так случайно. И рассказывали страшные вещи о том, как его отравили. Отравою была вода Стикса: оказывается, эта адская река в одном месте Греции пробивалась из-под земли на поверхность, катила свои зловещие черные воды, а потом опять уходила под землю. Вода в ней была такая ядовитая, что разъедала даже камень и металл. Не разъедала она только козье копыто. В козьем копыте злоумышленники тайно доставили ее из Греции в Вавилон к Александру. И тут на пиру военачальник Александра Кассандр будто бы тайно уронил несколько капель этой воды в чашу царя. Он умирал, не оставив наследников своему всемирному царству.[21]
Какие к вам конкретно претензии? Претензия не то слово, и их к вам практически не было. Ну не надо было рассказывать, как вы перевозили через Стикс Саддама Хусейна, вы обязаны забывать имена клиентов, однако это не ошибка, а болезнь, характерная для всех работников вашей профессии в конце карьеры. Усталость металла. Даже железнодорожные колеса стачиваются… Какие уж тут претензии ― надо просто ставить новые. И все-таки вы хотите знать, почему вас отправляют в отставку.[23]
Графиня Валевская родила Наполеону сына, которого он признал. И чем ныне занимается женщина из такой семьи? В безымянной клинике на берегу Стикса делает уколы, раздает таблетки, меняет бинты, вынимает из-под больных, пардон, судно. Стыдно, господа! <...>
Кто они? Те, которых мы потом транспортировали через Стикс. Использовали самоходные баржи, колёсные пароходы, всю ту плавучую чертовщину, которую вы нам приволокли. Мы не были готовы к такому количеству клиентов. Конечно, полная профанация профессии. Работали кочегарами, машинистами, а кого-то ставили на корму символически размахивать веслами. Вкалывали круглосуточно и как-то справлялись. Раз в двое суток нам давали фронтовые сто грамм, литерный обед и отправляли на три часа спать.[23]
...в гильдии Харонов бытовала легенда, что Стикс в запрещенное для перевозок время разливается так широко, что его не переплыть. В галерее пытались блюсти видимость смены времени суток, поэтому днем в саду сияли мощные люминесцентные лампы, вечером зажигали желтые фонари, а к ночи их свет угасал и оставались тлеющие красные спиральки, которые придавали ухоженным и подстриженным деревьям и кустам земную таинственность и неопределённость. <...>
Наверно, там рассуждают так: этот Харон относительно недавно прошел капитальный ремонт в клинике на другом берегу Стикса. Клиника дорогая, затраты из бюджета окупятся еще не скоро. А так как в администрации явная нехватка активной рабочей силы, то пусть вкалывает. В конце концов, он не кандидат в святые, а простой лодочник.[23]
Кто был в Париже, говорят французы, и не видал Большой оперы, подобен тому, кто был в Риме и не видал папы. В самом деле, она есть нечто весьма великолепное и наиболее по своим блестящим декорациям и прекрасным балетам. Здесь видите вы ― то Поля Елисейские, где блаженствуют души праведных, где вечная весна зеленеет, где слух ваш пленяется тихими звуками лир, где все любезно, восхитительно ― то мрачный Тартар, где вздохи умирающих волнуют страшный Ахерон, где шум черного Коцита и Стикса заглушается стенанием и плачем бедствия, где волны Флегетона пылают...[24]
Всякий раз, когда меня хочет видеть <какой-то> американец (что бывает нередко), я соглашаюсь: во-первых, из уважения к народу, завоевавшему себе свободу твёрдостью, но без крайностей; во-вторых, потому, что эти трансатлантические посещения <…> создают у меня чувство, что я беседую с потомством с другого берега Стикса. Лет через сто-двести обитатели новых английских и испанскихАтлантид будут, вероятно, хозяевами Старого света, подобно тому как Греция и вообще Европа в древности одолели свою праматерь — Азию.
Не знаю, что получится из моей «Бовари», кажется, там не будет ни одной вялой фразы. <…> Отделка (я разумею её в высшем смысле слова) для мысли то же, чем была вода Стикса для тела Ахиллеса: придаёт неуязвимость и нетленность.
Во время этого перелета много думалось о романе. Есть опасность, что он перестроится, появившееся пятно размоется. Пока ясно, удивительно, с деталями, плавание Харона через Стикс и теплая, фосфоресцирующая вода, стекающая с весла. Не хватает только острого внутреннего счастья.[25]
Мы, старые жабы Стикса, придерживаемся проверенного веками принципа: мёртвое должно быть вполне мёртвым; нам не надо полуфабрикатов смерти, всех этих недожитков, самоубийц, павших в боях, одним словом, всех этих выскочек в смерть, раньше времени лезущих в священные воды реки рек. Я и мои единомышленники, мы полагаем, что наскоро, кое-как сделанный мертвец ― не вполне мертвец; смерть должна работать терпеливо и тщательно, медленно, год за годом, всачиваясь в человека, постепенно бесконтуря его мысли и бессиля его эмоции; память его, бесцветясь, должна ― под действием болезней или старости ― постепенно сереть, приобретать гравюрные тона, и только тогда она будет под цвет стиксовым илам. Все же эти насильно брошенные в Стикс жизни, непросмертеванные, оборванные на ходу, сохраняют в себе ещё жизненную инерцию; Лета отказывается от них, и сносит их взбудораженные, полные пестрот памяти, к нам, в Стикс. И они нам нарушают и уродуют небытие.[9]
Но нам, сидидомам стиксового придонья, излишни какие бы то ни было выпрыги во вне. У нас есть все, что есть, когда оно уже не есть. Ведь воды Коцита, Леты, Ахерона и Стикса слиянны, и в страну смерти, овитую ими, можно вступить, лишь оставив память о жизни в безволнии наших вод. Таким образом, мириады человеческих памятей сбрасывают в черные глуби Стикса все свое содержимое, весь груз отжитых жизней: они медленно осаждаются, распадаясь на дни и миги, сквозь межкапельные щели вод, к нам на дно. Жизни поверх жизней, слоями на слои, мутные и выцветшие сростки из дней, контуры деяний и отмысль мыслей. Положительно шагу нельзя сделать, чтобы не разворошить человечьих памятей, выстилающих стиксово дно: многоязыкие россыпи отзвучавших слов, вязкие тайны преступлений и ласк шевелятся при каждом перепрыге над и подо мной, налипая на эти вот пленки.[9]
Тем временем долго выкликаемое миллионосмертье началось: оно заахало — оттуда, с земли — тысячами запрокинувшихся железных горл, оно ползло протравленным туманом, гася радуги и обрывая солнцу лучи, его пулевые ветры несли прямо на Стикс свеянные одуванчики душ. Сластолюбивое кваканье чуть ли не всего стиксова придонья встретило первые нахлыни смертей. Не знаю, что — может быть, вращение их земли — сделало людей извращенными, даже в войнах: дурачье, они швыряют в смерть самое смертенепригодное, свою молодь. Памяти юношей еще не заполнены, пусты и потому, попадая на поверхность Леты и снесенные течением в Стикс, они, по пустоте своей, не способны затонуть и плавают поверху, полуневтиснутые в Стикс. Это молодевое межсмертье срастается в ряскоподобное пленчатое нечто, разлучающее дно реки рек с ее поверхностью.[9]
...твой чертёж моста очень кстати попал мне под пальцы: точные и легкие формы; твои цифры вгибают и выгибают сталь, как воск; но пора перебросить технику в иные масштабы; надо открыть материал легче паутины и прочнее железобетона, невидимее стекла и тягучее золотых нитей, потому что пора, давно пора строить мост через Стикс. Да-да! Он повиснет меж вечным «нет» и вечным «да». Из ночи в день и из тени в свет, спаями своими вновь сочетая рассочетанные смерть и жизнь. И тогда над извивами Стикса мы раскроем черные пасти экскаваторов; мы вычерпаем ими все затонувшие памяти мира; все канувшее в забвение века, осевшие поверх веков, историю и праисторию, смешанные со стиксовыми илами, мы подымем назад, под ваше солнце. Мы опустошим забвение до дна.[9]
Перед низким зевом тоннеля капитан вздохнул, зажег свой факел и ступил в поток. Нагнувшись, он снова очутился в тоннеле, где поток струился, словно мифическая Лета, покрытая вечным мраком Аида. Упираясь ломом в дно и преодолевая бурное течение, человек продвигался вперед шаг за шагом, будто древний Харон в водах мрачного Стикса (все образы заимствованы здесь из древнегреческой мифологии: Лета ― река забвения, черная река в подземном царстве мертвых Аиде; Стикс ― покрытая вечным мраком река, по которой перевозчик Харон переправляет на своей ладье души покойников на тот свет). Добравшись до отмели, он передохнул. Ноги его сводило от холода, и сердце тяжело колотилось в груди. Дальше течение ослабевало.[11]
Всю дорогу он сидел скорчившись в уголке автобуса и думал: только бы добраться до гор, до палатки, до койки и рухнуть костьми. Там у него есть ещё бутылка водки. И чтоб никто не приходил, ничего ему не говорил, ни о чём не спрашивал ни сегодня, ни завтра утром, никогда. Ему ничего и никого не было жалко, он ни в чём не раскаивался и ничего не хотел. Только покоя! Только покоя! Его как будто бы уже обняло само небытие ― холодные, спокойные волны его. Недаром же Стикс ― не пропасть, не гроб, не яма, а просто-напросто свинцовая, серая, текучая река.[13]
— Юрий Домбровский, «Факультет ненужных вещей», часть третья, 1978
А он ведь все-таки нашел ад, этот флегматик. Я давно замечал, что истину труднее всего заметить, если она под носом. Была даже река забвения ― Стикс. Не было только перевозчика мертвых Харона и воды в реке. Зато было высохшее русло огромной реки да еще груды человеческих скелетов на дне. Видимо, Харон сбрасывал их прямо в воду. А может быть, это были скелеты тех, кто пытался бежать из этого ада и тонул в Стиксе. Еще бы не река забвения, когда из всех трещин высохшего русла поднимались серные испарения! Видимо, эти минеральные воды тысячи лет назад многих излечили от жизни. Мы перебрались через русло и поняли, что тут-то и начинались настоящие рудники, все остальное было только преддверием ада.[14]
Жизнь, вроде большая, пёстрая, сжалась в маленький, исчирканный помарками листок, черновик чего-то. Солнечный греющий свет переполнял его и относил, точно былинку. Он попробовал осмотреться. Река Стикс, перевозчик Харон ― видимо, всё это осталось позади. Но тут же он подумал, что эта его страсть наблюдать осталась от прежней жизни, надо просто отдаться этому тёплому свету и нестись с ним…[16]
— А правда, что Стикс — замкнутая река? Или он всё-таки где-то кончается? <…>
— Стикс, — сказал Харон, — самая известная река в мифологии. Есть у него конец или нет, зависит от того, есть ли он, по-твоему, у мифологии.
В преисподней нечего продавать, и это повергает людей в кошмарное состояние, ведущее к полной атрофии покупательной железы. <…> Покупать-то нечего, но важно держать марку, отсюда и набитые рты.
И тем не менее бесплатно Харон перевозить отказывается. Безденежные вынуждены толкаться на берегах Стикса и пытаться его разжалобить. Но что может быть ужаснее, чем слушать скулёж мертвецов?
― Ей-чёрт, сбегу!
Размышляя над этими несуразными словами, дон Жуан довез тачку до третьего круга. Холодный, рвущий душу ветер остался позади. Его сменил тяжелый дождь с градом. Крупная ледяная дробь разлеталась под ногами. Тачку занесло. Грешники третьего круга перегрузили уголь на салазки и покатили под уклон ― в глубь жерла. Там, в четвертом круге, грузный мокрый уголь свалят на корявые плоты ― и вплавь по мутному и тепловатому уже мелководью Стикса, ― на тот берег, туда, где над чугунными мечетями города Дит встает мартеновское зарево нижнего Ада.
— Тиресий? Разве он не умер?
— Какое это имеет значение? Он был величайшим магом древнего мира и будет рад поговорить с тобой. Ему нравится болтать с живыми.
— Но как я попаду в царство мёртвых?
— Запросто. Можешь покончить с собой, а когда за тобой придёт Харон — связать его, захватить лодку и спокойно переплыть через Стикс.
В кофейне было пусто. Сквозь стекло ― таинственно взблескивала Нева. Нева была как Стикс. Русский Стикс: приязненный и невозвратный! Он пожалел, что не вписал в мелодраму еще одну, давно в нем плескавшуюся картину “У берегов Стикса…” Ведь именно у берегов остался навсегда Орфей, не желая отдаляться от ада и от пребывающей там Эвридики. «И твоя Эвридика потеряна»...[22]
...несколько раз я спасала Сына <Кронида>, Эврисфеем томимого в подвигах тяжких.
Там он вопил к небесам, и меня от высокого неба
Сыну его помогать ниспослал Олимпиец Кронион.
Если б я прежде умом проницательным то предузнала,
В дни, как его Эврисфей посылал во Аид крепковратньй Пса увести из Эреба, от страшного бога Аида, —
Он не избегнул бы гибельных вод глубокого Стикса...
Вздвинув на брег, под которым шумит Океан водовратный,
Чёрный корабль свой, вступи ты в Аидову мглистую область.
Быстро бежит там Пирифлегетон в Ахероново лоно
Вместе с Коцитом, великою ветвию Стикса; утёс там
Виден, и обе под ним многошумно сливаются реки.
Дети, которых костёр на глазах у родителей принял,
Все, кто охвачен кольцом тростников безотрадных Коцита,
Чёрною тиной его, отвратительной топью болотной,
Те, кто навечно пленён девятью оборотами Стикса.
Но сколько здесь ни пребываем,
Чрез Стикс всем страшный должно плыть:
Богат ли, царь ли, всеми ль знаем,
Раб, нищ, презрен, — всем там же быть.
— Гораций, пер. Н. Н. Поповского, Книга II, Ода XIV, «Увы! проходит век крылатый…», 23 г. до н. э.
Как от змеи, противницы своей, Спешат лягушки, расплываясь кругом, Чтоб на земле упрятаться верней,
Так, видел я, гонимые испугом,
Станицы душ бежали пред одним,
Который Стиксом шёл, как твёрдым лугом.
Попалась мне газета
Из царства вечных мук. <…>
«В аду, — статья гласила, — <…>
Везде вода исчезла,
Любой ручей заглох.
Смерть на́ стену полезла,
В аду переполох!
Ловили в Лете раков,
Стикс проходили вброд.
Бедняк Харон, заплакав,
В грязи оставил бот.
Отстань, беззубая!.. твои противны ласки!
С морщин бесчисленных искусственные краски,
Как известь, сыплются и падают на грудь.
Припомни близкий Стикс и страсти позабудь![2]
— Козьма Прутков, «Древней греческой старухе, если б она домогалась моей любви : Подражание Катуллу», 1854
Когда Жуан сошел на Стикса берег зыбкий
И бросил свой обол гребцу унылых мест,
Угрюмый проводник с цинической улыбкой
Рукою мстительной схватил свой длинный шест.
Какия чаянья — когда насквозь
Тобой пропитанный — весь воздух свыкся!
Раз Наксосом мне — собственная кость!
Раз собственная кровь под кожей — Стиксом![26]
— Марина Цветаева, «Чтоб высказать тебе… да нет, в ряды…» (из цикла «Провода»), 18 марта 1923
В той трещине, сквозь кварц и сардоникс
Вы видите мерцанье? ― это Стикс…
О повернём назад ладью живую!..[27]
— Сергей Шервинский, «Коктебель» (из цикла «Коктебельские стихи»), 1950-е
А впрочем, какое вам дело До жизни какого-то Икса? И чувствует, ежась, тело Водицу тусклого Стикса.
― Чепуха! По-латыни: реникса!
Смотри-ка: рыбка плывет.
Водицу тусклого Стикса
Душа переходит вброд.[15]
Незаметно перекреститься, натянуть рубашку из синего ситца, переплыть на ту сторону Стикса, позабыть, кто с тобой не простился.
Всю былую память, все былое зренье
словно бревна сплавить по реке забвенья,
словно гонки счалить в сомкнутые звенья,
ничего не чаять, кроме избавленья.[18]
Ахиллес: Я вижу их ночами. Всех кого убил. Они стоят на том дальнем берегу Стикса. Они мне говорят «Мы ждём тебя, брат». Мы несчастные создания. Меч держать я тебя научил но не объяснил ради чего и кого он должен разить.
↑В.А.Мезенцев, К. С. Абильханов. «Чудеса: Популярная энциклопедия». Том 2, книга 4. — Алма-Ата: Главная редакция Казахской советской энциклопедии, 1991 г.
↑ 12Н. Е. Горбаневская. «Осовопросник». — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2013 г.
↑Виктор Пелевин. Собрание сочинений в трёх томах. Том 1. — М.: Вагриус, 2001 г.
↑Иржи Грошек, «Лёгкий завтрак в тени некрополя». — СПб: «Азбука-классика» 2003 г.
↑Карамзин. Н.М. Письма русского путешественника. — Москва: Советская Россия, 1982. — 608 с. — (Библиотека русской художественной публицистики). — 100 000 экз.
↑Есин С. Н. Дневник: 1984-1996. — М., Академика, 2015 г.
↑М.И. Цветаева. Собрание сочинений: в 7 томах. — М.: Эллис Лак, 1994-1995 г.
↑С. Шервинский. Стихотворения. Воспоминания. — М.: Водолей, 1999 г.
