Бетховен может сочинить музыку, слава Богу, но он не может сделать ничего иного на земле.
Ваша опера мне понравилась. Пожалуй, я напишу к ней музыку.[1] — одному немецкому композитору
Великий поэт является наибольшей драгоценной драгоценностью нации.
Для того, чтобы создать что-то по настоящему прекрасное, я готов нарушить любое правило.
Друзья аплодируют, комедия окончена.
Искусство! Кто постиг его? С кем можно консультироваться относительно этой великой Богини?
Истинному артисту чужда гордость. Увы, он видит, что у искусства нет границ; он смутно чувствует, как далеко ему до цели, и даже вызывая, быть может, восхищение других людей, сам-то он печалится о том, что не дошел туда, куда путь ему, словно далекое солнце, освещает высший гений.[1]
Любой, кто говорит ложь, не имеет чистого сердца, и не может сделать хороший суп.
Музыка — более высокое откровение, чем вся мудрость и философия. Кому открывается моя музыка, тот избавляется от всех тех бед, которые терзают других людей[2].
Музыка выше, чем все откровения мудрости и философии.
Музыка должна высечь огонь от сердца мужчины, и возбудить слёзы на глазах женщины.
Музыка — это вино, которое вдохновляет на новые генеративные процессы, и я — Бахус, кто выдавливает это великолепное вино для человечества и делает их духовно пьяными.
Музыка это медиатор между духовной и чувственной жизнью.
Музыка это один бесплотный вход в высший мир знания, которое постигает человечество, но которое не может постигнуть человек.
Не существует сочинения, которое было бы для меня чересчур учёно; не претендуя ни в малейшей степени на учёность в собственном смысле слова, я всё же с детства стремился понять сущность лучших и мудрейших людей каждой эпохи.
Ни один из моих друзей не должен нуждаться, пока у меня есть на кусок хлеба, если кошелёк мой пуст, я не в силах помочь тотчас же, ну что ж, мне стоит только сесть за стол и взяться за работу, и довольно скоро я помогу ему выбраться из беды.
Ничто не является более таки невыносимым, чем необходимость признать себе собственные ошибки.
Подлинный художник лишен тщеславия, он слишком хорошо понимает, что искусство неисчерпаемо.
Так судьба стучится в дверь.[3] — о музыкальной фразе — начале V симфонии (1808; то же в «Апассионате»); приведено в книге Антона Шиндлера «Людвиг ван Бетховен» (1840)
So pocht das Schicksal an die Pforte.
Только артисты или свободные учёные несут своё счастье в самих себе.[1]
Я несколько лет назад давал концерт в Берлине. Я выложился без остатка и надеялся, что чего-то достиг и, следовательно, будет настоящий успех. И смотрите, что получилось: когда я создал лучшее из того, на что способен, — ни малейшего знака одобрения.[5]
In Berlin gab ich, <…> vor mehreren Jahren ein Konzert, ich griff mich an und glaubte, was Reicht's zu leisten, und hoffte auf einen tüchtigen Beifall; aber siehe da, als ich meine höchste Begeisterung ausgesprochen hatte, kein geringstes Zeichen des Beifalls ertönte.
А дирижёр, дирижёр, обитавший в Сквере, ― сумасшедший старик в коротких штанах и черном драповом пальто! Он дирижировал невидимым оркестром яростно и нежно. Форте!! Дольчиссимо… модера-а-а-то… И первые скрипки: форте!!! Говорили, что он пережил Варшавское гетто, потерял там близких, всю семью, девочек-близнецов. Спятил… И с тех пор дирижирует и дирижирует Девятой симфонией Бетховена. Форте!! Фортиссимо!! ― безостановочное движение на четыре четвертых… Обнимитесь, миллионы!.. Странная фигура моего детства, чёрный ворон…
Новых зданий в Берлине не видать. Театр перестроен после пожара 1843 года. Он отделан очень, даже слишком богато <...>. Над сценой находятся портреты четырёх главных немецких композиторов: Бетховена, Моцарта, Вебера и Глука… Грустно думать, что первые два жили и умерли в бедности, <...> а Вебер и Глук нашли себе приют в чужих землях…
Бетховен в любом случае не может быть ниже самого себя. Его техника и форма остаются гениально провидческими даже в самых ничтожных образцах. Ничто элементарное и низкое к нему просто не применимо. Он никогда не боялся даже самых плохих подделок под свою подлинную артистическую личность.[7]:261
Я совершенно согласен и одобряю тех, кто нас ругает и поносит на всех углах. Что действительно ужасно — это видеть артистов, потакающих вкусам общества. Бетховен первым был нелюбезен с публикой. Я думаю, именно благодаря этому он и стал так широко известен. Во всяком случае, не вижу для этого других причин.[7]:363-4
Моцарт, его величайший предшественник, был с самого детства всегда умыт, причесан, роскошно одет и великолепно держал себя в присутствии королей. Бетховен оставался невылизанным щенком и тогда, когда превратился в поседевшего медведя.[1]
Истинная, чистая музыка может возникнуть только из совершенной тишины. Бетховен был глух, но ухо Вагнера слышало несравнимо хуже Бетховена, поэтому его музыка только хаотически собранный материал для музыки. Мусоргский должен был оглушаться вином, чтоб слышать голос своего гения в глубине души, понимаете?
Бетховен воплощает в себе человеческую натуру во всей её сложности и полноте. Никогда ещё один музыкант не знал и не переживал так глубоко гармонию небесных сфер и созвучия божественной природы, как Бетховен.
Жена композитора Гайдна, например, делала из рукописей своего знаменитого супруга папильотки <…> и затем накручивала на них свои толстые немецкие волосы. А у Бетховена поэтому вовсе не было никакой жены. «Зачем это?» — задумчиво говорил он время от времени. «У меня и так денег мало».[8]
Бетховен — электрик, обычная динамомашина, — вяло отмахиваюсь я, — И схема его тоже электрическая, ничуть не больше. Он — явный носитель процесса, диалектики, бури и натиска, этакий Невтон, мотор среди композиторов. У Бетховена нету результата, но есть лишь простое движение. Брось, оставь, мой друг, этого электрика всяким монтёрам, а сам займись лучше чем-нибудь стóящим.[9]
Принято считать, что классический рефрен «ля-ля-ля», использующийся почти во всех эстрадных песнях, ведет свою родословную от аналогичного построения, впервые прозвучавшего в четвертом акте оперы Дж. Верди «Риголетто», а впоследствии развитого и закрепленного в «Хабанере» из оперы Ж. Бизе «Кармен». Но тщательное изучение архивных материалов опровергло это широко распространенное мнение. Как выяснилось, честь первого применения этой знаменитой поэтической формулы в профессиональном музыкальном искусстве принадлежит Людвигу ван Бетховену. Открываем старый номер газеты «Вечерняя Москва» от 11 апреля 1964 года. И в статье «Как создавался «Фиделио» «читаем: «Увлеченный работой композитор не заметил, как несколько гусениц… заползли на листки нотной бумаги. Развеселило это Бетховена до такой степени, что он ввел в «Фиделио» свое знаменитое «ля-ля-ля»…»
↑ 1234567Мысли, афоризмы и шутки знаменитых мужчин (изд. 4-е, дополненное) / составитель К. В. Душенко. — М.: Эксмо, 2004.
↑ 12Дэниел Хоуп Когда можно аплодировать? = Wann Darf Ich Klatschen? / В. Седельник. — М., Владимир: АСТ; Астрель; ВКТ, 2010. — С. 57-59. — 320 с. — ISBN 978-5-17-068478-6
↑ 123Бетховен Людвиг ван // Большой словарь цитат и крылатых выражений / составитель К. В. Душенко. — М.: Эксмо, 2011.
↑ 123Бетховен Л. ван. Письма. 1789–1811. — М., 1970. — С. 150, 243.
↑Андре Жид. Возвращение из СССР (1936), гл. V / перевод: А. Лапченко // Жид А. Подземелья Ватикана. Фальшивомонетчики. Возвращение из СССР. — М.: Московский рабочий, 1990.
↑Бернард Шоу О музыке и музыкантах. — М.: Музыка, 1965. — С. 219. — 100 000 экз.
↑ 12Эрик Сати, Юрий Ханон Воспоминания задним числом. — СПб.: Центр Средней Музыки & издательство Лики России, 2010. — 682 с. — ISBN 978-5-87417-338-8
Статья в Википедии
Произведения в Викитеке
Медиафайлы на Викискладе