У этого термина существуют и другие значения, см. Лавр (значения).
Почива́ть на ла́врах(почи́ть на ла́врах) — устойчивое сочетание, фразеологизм, означающий: удовлетвориться прежними победами, наслаждаться достигнутым успехом, жить прошлым, ничего не делать. Буквальный смысл словосочетания «почивать на лаврах» выглядит как «спать (почивать) после победы (на лаврах)». — Лавры здесь означает: лавровый венок (венец), которым со времён Древней Греции (аполлонические состязания) награждали победителей сражений и соревнований. В переносном значении лавры вообще стали символом славы и успеха. Таким образом, «почивать на лаврах» имеет смысл «успокоиться на достигнутом и заснуть после прошлой победы», близкий к «околачивать груши» или «стричь купоны».
Выраженное книжным (отчасти, церковным, церковнославянским) стилем, благодаря глаголу почить (опочить) выражение приобрело нарочито возвышенный, слегка пародийный оттенок. В такой форме оно устоялось только после середины XIX века. До того момента у разных авторов можно было чаще встретить другие синонимические глаголы: покоиться, успокоиться, заснуть, отдохнуть, спать, преклониться и другие в том же роде...
Почивать на лаврах в афоризмах и кратких высказываниях
Написав потом несколько журнальных статеек <...> они принимают важный вид заслуженных литераторов и величественно успокаиваются на лаврах, мечтая по очереди о потомстве и о сытном обеде у какого-нибудь мецената.[3]
Давно ли, часто ли Вы с Пушкиным? <...> Скажите ему от меня: ты надежда Руси ― не измени ей, не измени своему веку; не топи в луже таланта своего; не спи на лаврах: у лавров для гения есть свои шипы ― шипы вдохновительные, подстрекающие; лавры лишь для одной посредственности мягки как маки.[4]
....многие профессора, добившись профессорского звания, опочивают на лаврах. Не знаем, как теперь; но в наше университетское время было немало еще таких профессоров, которые, составив записки или книгу по своему предмету в начале своего профессорского поприща, не изменяли их в продолжение 20 или 25 лет. <...> Такому опочиванию на лаврах, конечно, способствовала много уверенность, что, попав раз в профессора, следует только пуще всего на свете беречь свое здоровье, а при здоровье ― непременно выслужишь 25 лет, получишь полную пенсию...[5]
...личные качества Сталина, как человека и революционера, поражают окружающих. <...> И после победы он также сохраняет спокойствие, увлекающихся сдерживает, не дает почивать на лаврах; он превращает одержанную победу в трамплин для достижения новой победы.
В числе наших модных литераторов немало таких. Я знаком с иными и часто удивляюсь их невежеству, с одной стороны, и резкости суждений ― с другой, о предметах, им вовсе или очень мало известных. Труд они называют педантством. Для них довольно познакомиться с французским языком и прочесть на нем несколько книжек, чтобы считать свое образование оконченным. Написав потом несколько журнальных статеек, несколько мадригалов и песенок, которым аплодируют в гостиных, они принимают важный вид заслуженных литераторов и величественно успокаиваются на лаврах, мечтая по очереди о потомстве и о сытном обеде у какого-нибудь мецената.[3]
Давно ли, часто ли Вы с Пушкиным? Мне он очень любопытен; я не сержусь на него именно потому, что его люблю. Скажите, что нету судьбы: я сломя голову скакал по утесам Кавказа, встретя его повозку: мне сказали, что он у Бориса Чиляева, моего старого однокашника; спешу, приезжаю ― где он? Сейчас лишь уехал, и, как нарочно, ему дали провожатого по новой околесной дороге, так что он со мной и не встретился. Я рвал на себе волосы с досады, ― сколько вещей я бы ему высказал, сколько узнал бы от него, и случай развел нас, на долгие, может быть на бесконечные, годы. Скажите ему от меня: ты надежда Руси ― не измени ей, не измени своему веку; не топи в луже таланта своего; не спи на лаврах: у лавров для гения есть свои шипы ― шипы вдохновительные, подстрекающие; лавры лишь для одной посредственности мягки как маки.[4]
Захочет ли и может ли правительство принять на себя это ручательство ― решать не мое дело, но мне казалось бы лучшим рассечь узел сразу: если в будущие споры помещиков и крестьян будет вмешиваться земская полиция или какие бы там ни были власти, ― выиграет один карман чиновников, дела возрастут до чудовищных размеров, и путаница выйдет страшная. В цензуре, кажется retrograde. Литература почивает на лаврах. Умолк и Щедрин, умолк и Мельников, угостив публику своим именинным пирогом, испеченным, впрочем, неудачно, как видно, на скорую руку. Хоть бы подняли новые вопросы (а их так много!), авось бы литература проснулась снова: новый вопрос в литературе ― то же, что возбудительное в медицине.[6]
Эта заметка вызвана тем грустным явлением, что многие профессора, добившись профессорского звания, опочивают на лаврах. Не знаем, как теперь; но в наше университетское время было немало еще таких профессоров, которые, составив записки или книгу по своему предмету в начале своего профессорского поприща, не изменяли их в продолжение 20 или 25 лет. Составленные таким образом записки передавались наследственно от одного поколения студентов другому, покупались у университетских швейцаров, вытверживались к экзамену ― и дело в шляпе! Иной профессор так вытверживал свои записки, что не пропускал в них ни одного слова, хотя и не смотрел в тетрадь, но в угол комнаты или на печку, ― знал даже, где у него поставлен восклицательный знак или помещена профессорская шуточка. И как, бывало, приятно и покойно сидеть на лекции у такого профессора! Невольно вспоминались тогда слова Мефистофеля, когда он, переодевшись в докторскую мантию Фауста, поучает студента, как он должен вести себя на лекции. Такому опочиванию на лаврах, конечно, способствовала много уверенность, что, попав раз в профессора, следует только пуще всего на свете беречь свое здоровье, а при здоровье ― непременно выслужишь 25 лет, получишь полную пенсию и потом будешь избран снисходительными товарищами, чающими такого же снисхождения и к самим себе, еще на пять лет и еще на пять и т. д.[5]
Предположим в самом деле, что какой-нибудь остервенившийся историограф второй или третьей руки все совершил, что совершить ему надлежало, то есть нигилистов истребил, коммунистов разорил, демократов разгромил, науку упразднил, а Поль де Кока водворил; что он, весь потный от трудов смертного боя, почил наконец на лаврах и лицо его сияет удовлетворенною глупостью. Он сидит, окруженный своими Пьерами, Анатолями, Жоржами, Симонами и прочими бонвиванами польдекоковского закала; сидит и ведет благодушную беседу о том, как отвратительно жить в России, как развратен русский народ и как должно быть теперь привольно там, в Петербурге...[7]
Путь ко многим блестящим победам большевизма лежит через временные поражения. В такие моменты все личные качества Сталина, как человека и революционера, поражают окружающих. Он бесстрашен и смел, он непоколебим, он хладнокровен и расчетлив, он не терпит колеблющихся, нытиков и хныкающих. И после победы он также сохраняет спокойствие, увлекающихся сдерживает, не дает почивать на лаврах; он превращает одержанную победу в трамплин для достижения новой победы.
Стандартный метод, стандартные темы, стандартный сюжет, стандартные приёмы, не по-сорокински убогий бедный скучный язык… <…>
Вложения сил состоялись и были удачными, теперь гений может спокойно стричь лавры и почивать на купонах.
Счастливого отдыха, Владимир Георгиевич! Мы Вас помним.[8]
Зато некоторые молодые люди удивлялись смелости моего дела и признавали меня своим героем. Я покоился на лаврах, не боясь никаких следствий: ибо добрый князь, заключив горесть в сердце, не жаловался никому и говорил своим знакомым, что он сам отправил жену в M-у для экономии. Эмилия продала свои бриллианты, и мы жили недурно; но она жаловалась иногда на мое равнодушие и, наконец, узнав, что я вошел в связь с одною известною ветреницею, слегла в постелю, сказала мне, что, быв женою, она могла сносить мои неверности, но, сделавшись любовницею, умирает от них.[9]
Барон Игельстром, не зная, куда девать генералов, которых наслал Потёмкин вместо полков в Шведскую армию, командировал в Савитайполь сперва генерал-майора Толстого, потом, отозвав его, нарядил генерал-майора же Неклюдова, который тут и остался в команде у Хрущева в приятной праздности и до конца войны играл в виск по рублю каждый вечер. Между тем наш командир, будучи его старее, один правил всем деташементом, гордился своей победой над Армфельдом, покоился на лаврах, иногда отражал какие-нибудь лодки, кои с озера отваживались тревожить наши береговые батареи, и в ожиданиях то мира, то сражения радовался или огорчался вместе с нами известиями о успехах нашей войны.[10]
— Иван Долгоруков, «Повесть о рождении моем, происхождении и всей моей жизни...» (часть 3), 1788-1822
Незадолго до того он прервал связь с одной из петербургских красавиц и, поводя взором вокруг себя, не находил предмета, способного заменить его последнее обладание. К тому ж самые трудности этой новой победы завлекали его, избалованного легкими успехами. Он тогда не был занят никаким сочинением и, покоясь на лаврах, готов был перепорхнуть от садовой розы к степной фиалке.[11]
Но вот что-то новое зарождается в душном, промозглом воздухе кромешного класса; что-то встало над всеми голосами. Заслышали товарищи знаменитый громадный бас Великосвятского, гласящего «благоденственное и мирное житие»; с неудержимою силою оглушаются товарищи последними словами: «благополучно ныне почивающему на лаврах курсу многая лета!» На необъятной нотище разрешается последний звук… В одно мгновение, точно по одному темпу, смолкли все… Товарищество наслаждается; оно страстно любит крепкий звук… Но минута ― и стоголосое «многая лета!» <...> Камчатка почивала на лаврах до сего дня спокойно и беспечно; но сегодня в ней ярые толки и шум. Павел Федорыч возбудил те толки и шум своими угрозами о солдатчине. Но не на всех камчатников грозная весть произвела одинаковое впечатление. Камчатники распадались на два типа по роду бурсацких наук. Науки были: божественные, которые ныне называются богословскими, и внешние, которые ныне называются светскими. Один камчатники отрицали только внешние науки и с усердием занимались законом божиим, священною историею, церковным уставом и церковным пением. Эти специально готовились в дьячки и пономари. Но иное совсем происходило в другой половине Камчатки. Здесь почивали на лаврах абсолютные нигилисты, отрицавшие и внешние и божественные науки. Там сидели некоторые убогие личности, которые и сами убедились и начальство убедили, что не имеют способностей и учиться не могут, хотя странно считать кого бы то ни было неспособным даже к самому ограниченному элементарному образованию.[12]
Октябрист порылся в кармане, нашел коробку мятных лепешек, которые он ел после пьянства, и отдал мужикам на семя.
— Вот вам! Сейте, как сказал поэт, разумную, добрую, вечную мяту!!
Посеяли мужики мятные лепешки. Год в то время был урожайный и поэтому мята разрослась пышными, большими кустами, покрытыми сплошь коробочками с лепешками.
Октябрист не почил на лаврах.
— Чем бы еще выручить этих бедняг?
Разговорился.
— Гигроскопическую вату сеяли?
Мужики горько улыбнулись.
— Где нам! Прямо будем говорить — беспонятные мы.
Октябрист, вздохнув, вынул из своих ушей вату, отдал ее мужикам и приказал:
— Сейте вату! Сейте… спасибо вам скажет сердечное русский народ! Полушубки будете ватные делать! Жёны и дочери бюсты из ваты такие сделают, что пальчики оближете.[13]
Так бесславно окончился наш поход на рутину зрительных восприятий низовых масс Поволжья. По мере того как я сходился все ближе и ближе с домом в Полуектовом переулке, мои ученики становились ленивее: они обогнали и своих одноклассников, и даже несколько классов вперед по рисованию и решили почить на лаврах, и очень тактично поступили: мне было не до них… Лёля начала входить в мою жизнь. Вдали от нее я отдыхал думая о ней.[14]
— Кузьма Петров-Водкин, «Моя повесть» (Часть 2. Пространство Эвклида. Глава 22. Везувий), 1932
Конечно, оркестр, носящий сегодня имя «Виртуозы Москвы», уже не тот оркестр-легенда. Так же, как театр на Таганке или БДТ уже не те театры, с которыми связаны целые эпохи. Хорошо, что старый оркестр не раздавил Спивакова, как поезд. Володя мог бы почивать на лаврах, но он несётся по миру с огромной скоростью. На нём огромная творческая ответственность и нагрузка. Пока он её тянет, это даёт ему силы оставаться в седле, чего нельзя сказать о многих музыкантах его поколения.[15]
Там, в тихой мрачности лесов,
Везде встречаются сильваны,
Подруги скромныя Дианы.
Там каждый мрамор ― бог, лесочек всякий ― храм. Герой, известный всем странам,
На лаврах славы отдыхая
И будто весь Олимп сзывая
К себе на велелепный пир,
С богами торжествует мир.[16]
— Николай Карамзин, «Там всё велико, всё прелестно...» (из «Писем русского путешественника»), 1791
Дети славы, веселитесь, Здесь, на лаврах, преклонитесь У любови на руках, Громы, спите на цветах!
Нет! Мы славы недостойны;
Не горит ли кровь на нас?
Не бегут ли вслед нам стоны,
Побежденных жалкий глас?[2]
В мучном амбаре Кот такой удалый был,
Что менее недели Мышей до сотни задавил;
Десяток или два кой-как уж уцелели
И спрятались в норах. Что делать? выйти ― страх;
Не выходить ― так смерти ждать голодной.
На лаврах отдыхал
Кот сытый и дородный.
Однажды вечером на кровлю он ушел,
Где милая ему назначила свиданье.
Слух до Мышей о том дошел;
Повыбрались из нор, открыли заседанье
И стали рассуждать,
Какие меры им против Кота принять.[17]
Хоть тот же деятель на сцене, да не тот!
Участник дел былых порой неузнаваем…
Мы время темное теперь переживаем;
Кто скажет: что в судьбах грядущего нас ждет?
Участник дел былых, надеждами богатых,
Почтенный деятель в недавней старине, ―
Как будто опьянев, почил на лаврах смятых
И спит, кощунствуя во сне.[19]
— Алексей Жемчужников, «Я к вам, ровесники мои, отцы и деды...», 12 октября 1888
Министры, ораторы, опочившие на лаврах переворота,
Обзывая восставших пьяными рабами, вопили о порядке,
Полководцы бросали в огонь войны за ротой роту…
По лицам всех скользили довольства отпечатки.[20]
— Илья Садофьев, «Ядовитые цветы» (из сборника «Блёстки»), 1918
Где можно забыться, душой молодея,
Не веря в жестокий обман…
И, медленно, верно и сладко пьянея,
Он пьет за стаканом стакан.
Кто может быть близок ему или равен
На склоне дряхлеющих лет?
Какой-то Капнист и какой-то Державин
Едва появились на свет.
Полвека отдал он российскому слову ―
На лаврах пора почивать.
Он оду вчера написал Пугачёву
И ― больше не будет писать.
Что за корысть тебе, глухарь, мычать и мыкаться в ненастных ночах и ― долго до греха ль! ― сходить с ума эпохе на смех?
У всех в ушах еще стоит
твое первопристрастье к трубам.
Почил на лаврах бы старик, ―
так нет: младенцем большегубым токуешь, сам себе Гомер! Отринул ― юношам на зависть ― все, что умел и чем гремел, ― непримиримейшая запись
себя живого взаперти!
По двести раз одну и ту же
на ощупь истину тверди,
вывёртывай седую душу...[21]
↑Н.М.Карамзин. Избранные сочинения в двух томах. — М., Л.: Художественная литература, 1964 г. — Том первый. Письма Русского Путешественника. Повести. — стр. 607
↑И. М. Долгоруков, «Повесть о рождении моем, происхождении и всей моей жизни, писанная мной самим и начатая в Москве, 1788-го года в августе». В 2-х томах. Т.1. — СПб.: Наука, 2004-2005 г.
↑Русская романтическая повесть. — М.: Советская Россия, 1980 г.
.svg){kind=logo}
