Что же касается до Мусоргского, то, хотя он был прекрасный пианист и отличный певец (правда, уже спавший в то время с голоса) и хотя две его небольшие вещицы — скерцо B-dur и хор из «Эдипа» — были уже исполнены публично под управлением А. Г. Рубинштейна, всё же он был мало сведущ в оркестровке, так как игранные его сочинения прошли через руки Балакирева.
В нашей квартире нашлось много клавиров опер и ораторий, и хотя я так и не приобрёл технической сноровки пианиста и до сего времени не могу сыграть с полной уверенностью и без ошибок простую гамму, я научился тому, чего хотел, — брать в руки вокальную партитуру и, читая её, слышать музыку, как я слышал её на репетициях в исполнении матери и её коллег. Мне было легче играть аранжировки оркестровых сочинений, чем произведения для рояля. В конце концов, я настолько овладел незамысловатыми аккомпанементами того времени (ведь я знал, как их надо играть!), что певцы предпочитали моё сопровождение аккомпанементу многих отменных пианистов. [1]:48
— Бернард Шоу, из предисловия к сборнику «Лондонская музыка, прослушанная Corno di Bassetto в 1888-1889 гг.»
А джентльмены, которые <…> перевёртывают для пианистов страницы, — разве они не хорошо знакомы со всеми крупными виртуозами? Как увлекательно они могли бы рассказать о своих напряжённых усилиях уследить за невероятно быстрыми presto; и о том, как им приятно вспоминать о своей сладостной дремоте в середине мечтательных adagio с обширной репризой на обеих раскрытых страницах.[1]:154
Что Лист был великим пианистом и далеко превосходил современных ему исполнителей способностью сыграть сонату, проникнув во все замыслы композитора и прочесть каждую восьмую так, как это задумано автором, неопровержимо доказано утверждением самого Вагнера — а лучшего свидетельства и не найти. К тому же, обладая даром управлять людьми, Лист был не только великим пианистом, но и великим дирижёром. Будет очень занятно выяснить — остался ли он теперь таким же великим, каким был.[1]:155
Маленький мир будет некоторое время глубоко опечален тем, что третий отъезд Листа из Англии стал последним. А большой свет, вероятно, ничуть не огорчится, получив нынче утром лишний повод для болтовни за первым завтраком. Ведь наше светское общество и почивший артист были далеки от взаимной любви. Он так мало стремился прельстить большой свет, что лишь очень неохотно избрал профессию пианиста и при первой же возможности сменил её на деятельность дирижёра и композитора.[1]:155
Впечатление <...> усилилось ещё тем, что мадам Есиповой совершенно чужда эстрадная манерность и какая-либо аффектация. Как только аплодисменты достигли силы, предопределяющей «бис», артистка села за рояль не медля и выстрелила в аудиторию этюдомсатанинской трудности и длительностью около сорока секунд, а потом ушла с эстрады так же спокойно, как и появилась на ней. Поистине изумительная, я бы сказал – повергающая в трепет пианистка.[1]:225
В то же самое время мне хотелось бы, чтобы в своём следующем сочинении для оркестра Падеревский вовсе отказался от рояля. Это единственный инструмент, которым он не умеет распоряжаться как композитор, и именно потому, что превосходно знает его как пианист.[1]:223
Потом мадам Грёндаль начинает говорить с искренним восхищением о некоторых своих соотечественниках – например, о Свенсене и о «мистере Григе». Её уважение к Григу взбесило меня, ибо она играет в тысячу раз лучше, чем он; и я совершенно вышел из себя при мысли, что он осмеливается учить её, как играть то или это, вместо того, чтобы пасть перед ней на колени с просьбой указать ему на банальности, иногда встречающиеся в его сочинениях, и вооружить его присущим ей мендельсоновским пониманием музыкальной формы.[1]:228
— Бернард Шоу, «О Баккер-Грёндаль», 13 июля 1889 г.
Олимпиада Александровна Ратисова сильно закружилась в зимнем сезоне. Судьба ниспослала весёлойгрешнице в дар какого-то необыкновенно лохматого пианиста, одарённого, как говорили знатоки, великим музыкальнымталантом, но ещё большим — пить шампанское, по востребованию, когда и сколько угодно, оставаясь, что называется, ни в одном глазу. Как ни вынослив был злополучный Иосаф, однако на этот раз не выдержал: супруга афишировала свой новый роман уж слишком откровенно. Он сделал Олимпиаде Алексеевне страшную сцену, на которую в ответ, кроме хохота, ничего получить не удостоился — и уехал в самарское имение дуться на жену... По отъезде мужа Олимпиада совсем сорвалась с цепи: к пианисту она скоро охладела, но его заменил скрипач; скрипача — присяжный поверенный; поверенного — молодой, входящий в моду, женский врач...[2]
Бесконечные споры о музыке, смелые суждения людей непонимающих держат его в постоянном напряжении, он напуган, робок, молчалив. Играет он на рояле великолепно, как настоящий пианист, и если бы он не был офицером, то наверное был бы знаменитым музыкантом.
Вспоминается мне, какая из меня дрянь вышла… Ехал в Москву за две тысячи вёрст, метил в композиторы и пианисты, а попал в тапёры… В сущности, ведь это естественно… даже смешно, а меня тошнит…
Если иной раз вам будет трудно найти арфиста, играющего на хроматической арфе, то знайте,[комм. 1] что ничего не меняя в партии, его можно заменить пианистом. [3]:138
— Клод Дебюсси, 10 апреля 1908, Париж
Мадмуазель, когда Вы будете знаменитой пианисткой, а я глубоким стариком, достигшим вершины славы, или, может быть, всеми забытым, Вам приятно будет вспомнить, что Вы доставили композитору столь редкую радость – услышать исполнение довольно трудного произведения в точном соответствии с его замыслом.[4]:68-69
Шесть оставшихся ещё этюдов закончены, вопрос только в том, чтобы их переписать. Признаюсь, что я доволен этим сочинением, которое, говорю это без ложной скромности, займёт особое место в моём творчестве. Кроме стороны технической, Этюды удачно наведут пианистов на мысль, что к занятиям музыкой надо приступать лишь обладая поистине могучими руками![3]:243
— Клод Дебюсси, 27 сентября 1915, Пурвиль
– Всё-таки пианисты, – заявляю я с полной категоричностью и почти злорадно, – это сиюминутная, плебейская профессия. Посмотри, вот и те же пустые концерты и конкурсы: всё рассчитано только на сегодняшний, сиюминутный эффект. Поколыхал воздух, получил своё, и пошёл дальше гулять по миру, ходить гоголем да улыбаться, засунув палец в петлицу. Суета ради суеты, и ничего больше![5]:282
<...> к сожалению, пианист – это универсал, это чернорабочий от музыки, это комбайн, изрыгающий в публику звуки, возможно, только с некоторой, весьма ограниченной избирательностью в плане собственного вкуса и физической комплекции.
– Да вот и Серёжа Рахманинов тоже, – продолжает жаловаться пианист Саша, – Ты видал, какие у него ручищи?.. Он ведь может сам себя обхватить пальцами в талии!
Я только посмеиваюсь, живо представляя себе новоявленного нарцисса-Рахманинова, страстно обвивающего руками собственную талию. На мой вкус, картина бесподобная...[5]:82
Редактор заёрзал:
— Согласитесь, что это большая дерзость ехать петь в страну певцов! Ведь не стал бы ни один пианист играть перед вашим Рубинштейном! А Италия, это — Рубинштейн!
— Влас Дорошевич, Шаляпин в «Мефистофеле» (Из миланских воспоминаний)
Прежде всего, пианола совершенно отлична от своего собрата фортепиано, с которым состоит всего лишь в братском родстве. <...> Пускай виртуозы клавира зарубят себе на носу, что они никогда не смогу сделать то, что с лёгкостью совершает обыкновенная пианола; но и наоборот, никогда посредственный механизм не сможет заменить живого артиста и вытеснить его с концертной эстрады.[6]:519
Ко времени его отъезда из России он был, в сущности, самым любимым и популярным композитором своего, тогда молодого поколения и самым популярным пианистом. А впереди его ждала мировая слава, триумфы и почёт. Он был богат и семейно счастлив...
И однако при всём том Рахманинов является фигурой трагической.[8]:78
Всё его творчество отмечено печатью камерности. Он сам был первоклассный пианист. Подобно Шопену, он не имел никакого желания выплывать за пределы камерности: он писал для оркестра только сопровождения своих фортепианных концертов. <...> Фортепиано, камерный ансамбль, песня (романс) – вот его область, за которую он не хотел выходить, мудро себя ограничивая.[8]:83
Как подобает «классику», он испробовал свои силы во всевозможных формах: опера, балет, симфония, фортепианная музыка, романсы – всё было им затронуто. Превосходный и оригинальный пианист, он глубоко чувствовал «душу» фортепиано и едва ли не ему поверил свои наиболее интимные вдохновения.[8]:92
...все мы – всего лишь звуки, летящие из под пальцев неведомого пианиста, просто короткие терции, плавные сексты и диссонирующие септимы в грандиозной симфонии, которую никому из нас не дано услышать целиком.
Это здорово, когда у вас есть отличный пианист, но если некому вытащить рояль на сцену, то пианист будет просто стоять без своего чёртового рояля, и ничего хорошего из этого не получится.
