Байба́к, баба́к или обыкновенный (степной) сурок (лат.Marmota bobak) — грызун из рода сурков, обитатель целинных степей Евразии. Русское название «сурок» произошло от звукоподражательного «сур» с добавлением суффикса «-ок»; латинское «Marmota bobak», а также английское название «Bobak marmot» — от тюркского байбак — «сурок».
Байбак является одним из самых крупных представителей семейства беличьих: длина его тела 50—70 см, масса самых крупных самцов достигает 10 кг. Тело у байбака толстое, на коротких, сильных лапах, вооружённых крупными когтями. Голова большая, уплощённая, шея короткая. Байбаком обычно называют человека ленивого, сонного, нерасторопного, который не спешит делать свою работу. Реже — бобыля, одинокого мужчину или бездомного бродягу. Типичный образ байбака в русской литературе — это Илья Ильич Обломов.
Он вылез последним, и вахтенный урядник, сказав ему, что он скор как байбак, поворотлив как байдак, спросил: «Не угодно ли прописать боцманских капель?»[3]
— Владимир Даль, «Сказка о похождениях черта-послушника, Сидора Поликарповича, на море и на суше, о неудачных соблазнительных попытках его», 1832
Посмотри на свою комнату. Ну, что в ней? Вон невычищенный сапог стоит, вон лоханка для умывания, вон целая куча табаку на столе, и ты вот сам лежишь, как байбак, весь день на боку.
Проснётся байбак, откроет большие глаза, почувствует, что доспался до пролежней, и кинется в жизнь совершенным Ерусланом Лазаревичем, истинно национальным героем...[4]
— Валериан Майков, «Стихотворения Кольцова с портретом автора, его факсимиле и статьею о его жизни и сочинениях», 1846
Рядом с Мышкиным ― Углич, где мещане байбаки и сидни, оттого и бедны и занимаются присольничаньем, т. е. перекупкою. ― Я вообще замечаю, по крайней мере, здесь, в Ярославской губернии: чем старее город, тем менее предприимчивости и деятельности в жителях.[5]
На этой сплошной толпе байбаков, поднявших его степенство вверх, он только и держится; Он поневоле должен больше или меньше давить ее собою ― иначе сам упадет опять под ноги другим и ― чего доброго ― будет растоптан… А кому же охота быть растоптанным?[6]
...ты ― байбак, и ты злостный байбак, байбак с сознаньем, не наивный байбак. Наивные байбаки лежат себе на печи и ничего не делают, потому что не умеют ничего делать; они и не думают ничего, а ты мыслящий человек ― и лежишь...[7]
...ласточки и мыши, несмотря на свою плодовитость и многочисленность, изменяются очень мало, так же точно, как и байбак, оставшийся неизмененным от Польши до Лены...[8]
— Илья Мечников, «Очерк вопроса о происхождении видов», 1876
Стать делателем собственной жизни и законодателем для жизни других ― это ль не ново для русского человека, заклейменного слепой литературой, как байбак и тысячелетний Обломов?![9]
...совсем недавно, на самаркандском базаре, в дырявом балагане у нее был оригинальный номер. Какой-то байбак палил в нее из пушки, и полупудовые ядра шлепались об ее спину, как груди об матрац.[12]
«Некоторые очень многочисленные виды распространяются, не производя разновидностей, тогда как другие, менее многочисленные, изменяются значительно». Так, например, ласточки и мыши, несмотря на свою плодовитость и многочисленность, изменяются очень мало, так же точно, как и байбак, оставшийся неизмененным от Польши до Лены; суслик же, напротив, несмотря на свое сходство с байбаком, представляет очень значительные разновидности.[8]
— Илья Мечников, «Очерк вопроса о происхождении видов», 1876
Байбак в критике, публицистике и документальной литературе
Просто он платит дань человеческой натуре, которую нельзя уходить вконец никакими перинами и халатами: хоть на один день в году, хоть пролежнями, да подымет она на ноги всякого соню, всякого «байбака» уездного захолустья. Проснется байбак, откроет большие глаза, почувствует, что доспался до пролежней, и кинется в жизнь совершенным Ерусланом Лазаревичем, истинно национальным героем, который, как известно, сидел сидьмя тридцать лет и три года и уж тогда только принялся шагать через царства и «пытать на людях свою удаль-силку», когда уже пришлось ему невмочь просидеть на полатях еще одну минуту. Русским людям не было никакой нужды делаться такими ясновидцами будущей судьбы России, какими выставляет их один восторженный толкователь русских сказок, для того чтоб создать образ героя, начавшего свое блистательное поприще неподвижным тридцатитрехлетним сиденьем на одном месте. Этот богатырь так же понятен нам, как и заспанный помещик, являющийся подчас первым удальцом в околотке.[4]
— Валериан Майков, «Стихотворения Кольцова с портретом автора, его факсимиле и статьею о его жизни и сочинениях», 1846
Так из поколения в поколение и переходит эта безобразная иерархия, в которой тот, кто выбрался наверх, давит и топчет тех, кто остался внизу. Что же ему делать иначе? На этой сплошной толпе байбаков, поднявших его степенство вверх, он только и держится; Он поневоле должен больше или меньше давить ее собою ― иначе сам упадет опять под ноги другим и ― чего доброго ― будет растоптан… А кому же охота быть растоптанным? Но тут может представляться вопрос совершенно другого свойства: отчего эти байбаки так упорно продолжают поддерживать над собою человека, который ничего им хорошего, окромя дурного не сделал и не делает?[6]
Он ― извозчик, пьющий на Кудрине чай в трактире «Бельгия»; он ― кухарка Настя, бегущая утром за газетой, вдохновенный поэт, пишущий стихи только для себя, потому что сегодня каждая мелочь его работы, даже та, которая кажется только лично полезной, на самом деле часть национального труда, а русская нация, та единственная, которая, перебив занесенный кулак, может заставить долго улыбаться лицо мира. Стать делателем собственной жизни и законодателем для жизни других ― это ль не ново для русского человека, заклейменного слепой литературой, как байбак и тысячелетний Обломов?! Ведь раньше Россию делили на «мыслящую» и «серую». Первая ― самовлюбленный конклав нытиков, как ночной сторож, оберегавший бессловесную серую.[9]
Одних яиц из Мышкина отправляют купцы в Петербург до 6 миллионов! Впрочем, и крестьяне всей этой стороны (большею частью графа Шереметьева) очень богаты и ведут большую торговлю. ― Всё зависит от свойства людей, гораздо больше, чем от условий местности. Рядом с Мышкиным ― Углич, где мещане байбаки и сидни, оттого и бедны и занимаются присольничаньем, т. е. перекупкою. ― Я вообще замечаю, по крайней мере, здесь, в Ярославской губернии: чем старее город, тем менее предприимчивости и деятельности в жителях.[5]
Меня и сестрицу Марфиньку она просто поедом ела! Да и брату Петру от нее доставалось! Бывало, как рассердится она на кого-нибудь из прислуги, сейчас прибежит к нему в кабинет и требует, чтобы он собственноручно наказал провинившегося. Он, по доброте своей, не хочет, пробует ее урезонить; куда тебе! От его резонов она только пуще рассвирепеет; на него самого накинется, начнет его всякими скверными словами ругать. И байбак-то он, и на мужчину совсем не похож!.. Со стороны слушать совестно. Наконец, видит, что словами его не проберешь, схватит в охапку его бумаги, книги, что ни попадется ей под руку на его столе, ― да все это в печку. «Чтоб не было этого сора в моем доме!» ― кричит. Случалось даже, сымет она с ноги туфельку, да и ну хлестать его по щекам. Право! Так и хлещет.[14]
Дудка просвистела на шканцах, и осиплый голос прокричал в фор-люк: «Пошел все наверх!» Все кинулись, кто в чем сидел, и Сидора Поликарповича нашего подле трапу семь раз с ног сбивали! Он вылез последним, и вахтенный урядник, сказав ему, что он скор как байбак, поворотлив как байдак, спросил: «Не угодно ли прописать боцманских капель?»
― «Не все линьком, ― отвечал Сидор, ― можно и свистком!»[3]
— Владимир Даль, «Сказка о похождениях черта-послушника, Сидора Поликарповича, на море и на суше, о неудачных соблазнительных попытках его», 1832
Кочкарев. Да за чем же, помилуй, за чем дело?.. Ну, рассмотри сам: ну что из того, что ты неженатый? Посмотри на свою комнату. Ну, что в ней? Вон невычищенный сапог стоит, вон лоханка для умывания, вон целая куча табаку на столе, и ты вот сам лежишь, как байбак, весь день на боку. Подколесин. Это правда. Порядка-то у меня, я знаю сам, что нет.
Генерал смутился. Собирая слова и мысли, стал он говорить, хотя несколько несвязно, что слово ты было им сказано не в том смысле, что старику иной раз позволительно сказать молодому человеку ты (о чине своем он не упомянул ни слова). Разумеется, с этих пор знакомство между ними прекратилось, и любовь кончилась при самом начале. Потухнул свет, на минуту было перед ним блеснувший, и последовавшие за ним сумерки стали еще сумрачней. Байбак сызнова залез в халат свой. Всё поворотило сызнова на лежанье и бездействие. В доме завелись гадость и беспорядок. Половая щетка оставалась по целому дню посреди комнаты вместе с сором. Панталоны заходили даже в гостиную. На щеголеватом столе перед диваном лежали засаленные подтяжки, точно какое угощенье гостю, и до того стала ничтожной и сонной его жизнь, что не только перестали уважать его дворовые люди, но даже чуть не клевали домашние куры. Бессильно чертил он на бумаге по целым часам рогульки, домики, избы, телеги, тройки или же выписывал «Милостивый государь!» с восклицательным знаком всеми почерками и характерами.
― Я теперь нашел, как тебя назвать, ― кричал тот же Михалевич в третьем часу ночи, ― ты не скептик, не разочарованный, не вольтериянец, ты ― байбак, и ты злостный байбак, байбак с сознаньем, не наивный байбак. Наивные байбаки лежат себе на печи и ничего не делают, потому что не умеют ничего делать; они и не думают ничего, а ты мыслящий человек ― и лежишь; ты мог бы что-нибудь делать ― и ничего не делаешь; лежишь сытым брюхом кверху и говоришь: так оно и следует, лежать-то, потому что все, что люди ни делают, ― все вздор и ни к чему не ведущая чепуха. Весь век собирается работать, противный байбак… <...>
Лаврецкий остался один на крыльце ― и пристально глядел вдаль по дороге, пока тарантас не скрылся из виду. «А ведь он, пожалуй, прав, ― думал он, возвращаясь в дом, ― пожалуй, что я байбак». Многие из слов Михалевича неотразимо вошли ему в душу, хоть он и спорил и не соглашался с ним. Будь только человек добр, ― его никто отразить не может.[7]
― И войду… Я на всё решилась…
― Вы не посетуете на меня… Я на себя не возьму греха. Надо было раньше…
Тася отвернулась… Какой байбак этот Иван Алексеевич! Совсем и на мужчину не похож… Всё сочувствовал, почти подбивал, и вдруг какой-то cas de conscience.[15]
― Вот, ― сказал дедушка Гарри, ― совсем недавно, на самаркандском базаре, в дырявом балагане у нее был оригинальный номер. Какой-то байбак палил в нее из пушки, и полупудовые ядра шлепались об ее спину, как груди об матрац. А теперь подавай ей эстетику, без эстетики эта интеллигентка сдохнет.
― Люди растут, дедушка, ― сказал я старику, ― люди растут, и наша Амударья вместе с ними.[12]
Нарушил ход вещей, от века утвержденной:
С тех пор, когда орлы на яицах сидят,
Род жучий, вместе с байбаками,
Не видя света, скрыт под снежными буграми.[1]
Немецкий Михель был с давних пор
Байбак, не склонный к проказам,
Я думал, что Март разожжет в нем задор:
Он станет выказывать разум.
Каких он чувств явил порыв,
Наш белобрысый приятель!
Кричал, дозволенное забыв,
Что каждый князь — предатель.
В табачном дыму, в полуночной тоске сидит он с погасшею трубкой в руке.
Смиренный пропойца, набитый байбак,
сидит, выдувая сгоревший табак. <...> Жизнь канет, и даром себя не морочь. А ночь повторяется ― каждую ночь!
Прекрасное время! Питух и байбак,
я тоже надвину дурацкий колпак...[11]
