Кнут (бато́г, пу́га) — одна из разновидностей плётки, главным элементом которой является длинный плетёный ремень из сыромятной кожи, изначально — с узлом на конце для усиления эффекта. Применяется для понукания животных, наказания людей, в ряде случаев может служить гибким ударным оружием.
Название происходит от скандинавского «кнутр» (knútr) — узел, нарост. Чаще всего кнут имеет твёрдую рукоять (к примеру, из дерева). Кнуты без ручки иногда называются «змеёй» (англ.Snake), в начало которых иногда добавляют мешочек с дробью для утяжеления. Плетёный кожаный ремень кнута, как правило, круглый в сечении, его условно можно разделить разделяется на собственно плетёную часть (или тело кнута), фол и крекер. Тело сплетается из длинных полос кожи и постепенно утончается к концу, на котором крепится узкий ремень — фол; к фолу крепится крекер, состоящий из конского волоса либо синтетических материалов. При нанесении удара с замахом по мере утоньшения конец кнута и в особенности фол может развивать сверхзвуковую скорость, из-за чего крекер производит характерный громкий звук, напоминающий щелчок или хлопок. Этот щелчок пугает рогатый скот, что и используют пастухи.
Часто шляпа калеки вдруг просовывалась в окно на ходу дилижанса, а сам он в это время цеплялся свободной рукой за подножку, и колеса обдавали его грязью. Голос его, вначале слабый и лепечущий, становился пронзительным. Он тянулся в ночи, как непонятная жалоба какого-то отчаяния; прорезая звон бубенцов, шелест деревьев и стук пустого кузова кареты, он нес в себе что-то отдаленное, отчего Эмма приходила в волнение. Оно врывалось ей в душу, как вихрь в пропасть, уносило ее в просторы беспредельной меланхолии. Но Ивер, замечая, что дилижанс накренился, прогонял слепого кнутом. Плетёный кнут стегал прямо по ранам, и нищий с воем падал в грязь.
Идеи ― это вывески на магазинах скопленных чувств. У большинства людей их идеи ― только вывески на пустых магазинах. <...> Как слепые не видят света, глухие не слышат музыки, так слепы и глухи бесчисленные люди к высшему закону бытия: их доля ― мышиная беготня в вечном страхе перед чем-то, чего они не понимают, они живут, как рабы под кнутом. Но кто же Совершенный из людей, управляющий жизнью? Нет его! И свобода есть лишь сознание необходимости идти по пути высшего закона.[1]
― Скажите, кому мешали цветы? Я согласен с вами, ротмистр, лишь кнут и петля, как во времена Пугачева и Разина, способны унять разыгравшиеся страсти черни. Пусть с этим кнутом придут немцы, зуавы, кто угодно… Да-с, кто угодно.
― О нет, ― подскочил Сагайдаров, заливаясь румянцем, ― русский народ выстрадал свою свободу и никому ее не отдаст. На позоре военных неудач России не возродить.[2]
Гейзенберг явился перед Бором на мартовской дороге, точно вытащенный из лесной чащи притяжением его мысли. От неожиданности они доверчиво улыбнулись друг другу. И в продолжение улыбки Бора раздались слова восторженной оценки Соотношения неопределенностей. И те слова были как протянутый пряник. А затем взметнулся кнут: монолог об ошибках в аргументации Гейзенберга. ...Пряник и кнут? Да нет, этот расхожий образ не вяжется с Бором. Кнут и пряник ― обдуманность тактики. А Бору она была чужда. Он обдумывал ход идей, но не обдумывал поведения. Оно складывалось непреднамеренно ― из велений вечно его одолевавшей жажды ясности.[3]
Дед постоянно пополнял в сознании Антона ― как бы сейчас сказали ― Книгу рекордов Гиннесса в природе, рассказывая про все самое-самое: самый быстрый зверь, развивающий скорость 90 верст в час ― гепард (ему, как и борзой, гибкий позвоночник позволяет выбрасывать задние ноги далеко вперед); самый сильный звук в истории ― взрыв в 1883 году вулкана с замечательным именем Кракатау, звук этот был слышен за пять тысяч километров; самая эластичная кожа ― у гиппопотамов, несмотря на ее толщину в два сантиметра, во времена работорговли из неё делали кнуты...[4]
«Западноукровское» быдло понимает только один язык — язык кнута. Не оружия, а именно кнута. Сучьи холопы, внуки и правнуки холопов… Разговаривать с этими уродами бесполезно. Вся история «Западэнщины» — это история рабства, прислужничества[5].
Хоть крадет с гряд чужих капусту тунеядец,
Хоть обнажает храм безбожный святотатец.
Пристойно завсегда умеренность в том знать,
Чтоб по достоинству преступников карать,
И чтоб не сечь кнутом, кто заслужил батоги.[6]
— Иван Барков, «Обычный тот порок певцы в себе имеют...» (Сатиры Горация, Книга первая), 1763
Мужик был плут,
Украл у палача
Ременный кнут. <...>
Сей кнут, что вор украл, ему же пригодился:
Он пытан тем кнутом,
Потом
И жизни вор лишился.[7]
Не плачь! завиден жребий наш,
Не наругаются над нами:
Меж мной и честными сердцами
Порваться долго ты не дашь
Живому, кровному союзу!
Не русский ― взглянет без любви
На эту бледную, в крови,
Кнутом иссеченную музу…[9]
В закатном лаке Алконост
Нам вести приносил из рая,
В уху ершовую ныряя,
В палитру, кипяток, лазори,
Чтоб молодость на косогоре
Не повстречала сорок пугал ―
Мои года, что гонит вьюга
На полюс ледяным кнутом…[10]
— Николай Клюев, Письмо художнику Анатолию Яру, 1932
Пауль кнутиком взмахнул,
Плюха кнутиком стегнул.
Петер крикнул: «Ты чего
Обижаешь моего?
Чем собака виновата?»
И кнутом ударил брата.[11]
— Даниил Хармс, «Снова в будке Плюх и Плих...», 1936
Не утешает пряник, не действует кнут, не веселят мужчины, горчит вино.
Едешь в метро какие-то двадцать минут, входишь — светло, выходишь — уже темно.
Это отхлынула жизнь, обнажая дно, скоро созреет в тучах медлительный снег.
Время закутаться в плед и смотреть кино: веку назло — с изнанки собственных век.[13]
— Марина Бородицкая, «Не утешает пряник, не действует кнут...», 2003