Доноси́тельство — практика доносчиков, связанная с систематическим или регулярным составлением доносов. Зачастую доносительство культивируется или поощряется государством, высшими должностными лицами, а также отдельными ведомствами или организациями, включая коммерческие.
В христианской этике доносительство считается грехом, который часто называют также «иудиным грехом», поскольку согласно Евангельской легенде считается, что именно Иуда совершил донос на Иисуса.
Тайна <...> доносительства заключается въ частномъ мщеніи, и оно въ сущности не что иное, какъ гражданское преобразованіе, какъ родъ законности вендетты.
Всегда была обильна доносами русская земля, а в то время доносительство достигло степеней чрезвычайных.[1]
— Павел Щёголев, «Император Николай I и Пушкин в 1826 году», 1910
Всякая „перемена власти“ ведет за собой новую вспышку доносительства. <...> „Берегитесь попасть во власть доноса“, — вот что могли бы сказать новой власти учреждения и лица, привыкшие служить посредниками „при смене разных властей“, если бы захотели слушать их спокойные голоса…[2]
Рассказывали, что доносительство особенно развилось после того, как один из доносителей, иначе «доводчиков», холоп князя Шестунова, получил публичную награду, хотя его донос и не оправдался.
...люди, ставшие свидетелями крамольных разговоров и не донесшие, подвергаются высылке и тюремному заключению. Доносительство возведено в ранг гражданской добродетели. К нему приобщаются с самого раннего возраста, ребёнок, который «сообщает», поощряется.
...теория легизма с самого начала была теорией превращения государства в военный лагерь для того, чтобы завоевать соседние государства. Для этого необходимо было, во-первых, установить военный порядок, полное единоначалие, взаимное доносительство, беспрекословное, механическое повиновение.[3]
Мир шпионства и признаний, полученных под пытками. Доносительства и страха перед доносом. И неизбежно наступит день, когда в вашем мире, господин префект, станут рвать клещами грудь не того человека, когда повесят либо посадят на кол невинного.
...разве не нас ставили на колени на разных собраниях для клятв верности и раскаяния, что называлось критикой и самокритикой, то есть всеобщим и организованным доносительством.[4]
Всегда была обильна доносами русская земля, а в то время доносительство достигло степеней чрезвычайных. Во все концы России были разосланы офицеры, преимущественно флигель-адъютанты, для собирания под рукой доносов и сведений, не укрываются ли еще где-нибудь гидра революции и остатки вольного духа. Все эти посланцы представляли рапорты и донесения о положении дел в губерниях, университетах и т. д. К сожалению, обо всем этом мы очень мало знаем; обрывки донесений встречаются в деле следственной комиссии, но полного их собрания у нас еще нет. Был послан такой соглядатай и в прибалтийский край, в область управления эстляндского генерал-губернатора Паулуччи. Проезжая через Псков, этот агент собрал сведения о Пушкине. Но донесение в общем было благоприятно для Пушкина.[1]
— Павел Щёголев, «Император Николай I и Пушкин в 1826 году», 1910
Тут подвернулся ему генерал-майор И. Н. Скобелев, с 1818 года занимавший место генерал-полицмейстера 1-й армии <...> и специализовавшийся на политических доносах. Это был истый доносчик со всеми яркими и пахучими чертами этого типа. Его невежество и до сих пор бьет в нос; его бумаги, безграмотные до забавности, писанные елейным стилем, можно бы и теперь приводить как примеры на доносы; свое предательство и невежество он старался осветить светом любви к отечеству и преданности престолу, тогда как в сущности, как это обычно в таких случаях, в нем лишь проявлялось узкоумие и копеечное корыстолюбие. Одержимый манией доносительства, от доносов на мелких обывателей, писателей, офицеров он перешел к доносам на лиц чиновных и сановных, на первейших вельмож, вроде Голицына, Закревского, Мордвинова, и кончил тем, что написал донос на своего ближайшего и непосредственного начальника — бывшего министра полиции генерал-адъютанта Балашова. Эту одержимость можно было бы счесть прямо болезненным явлением, если бы, впрочем, по мере достижения мест и чинов не утихала энергия доносительства и шпионства: известно, что И. Н. Скобелев скончался в чине полного генерала на должности коменданта петербургской крепости, «окруженный всеобщим почтением и обласканный благоволением императора».[1]
— Павел Щёголев, «Император Николай I и Пушкин в 1826 году», 1910
Быть может, Скобелев ухватился с особенным старанием за это дело, потому что тут был замешан Пушкин, который уже не первый раз являлся предметом его злобного доносительства. Еще в 1824 году, когда успехи генерала по службе сильно пошатнулись и он поневоле должен был привыкать «к имени человека, через праздность ничтожного», он задумал поправить свои дела доносом на Пушкина, в это время жившего в Одессе.[1]
— Павел Щёголев, «Император Николай I и Пушкин в 1826 году», 1910
Всякая „перемена власти“ ведет за собой новую вспышку доносительства. Теперь у нас гуляет лозунг. „Вот комиссар — лови комиссара“. Приказ о том, чтобы все, кто знает местопребывание „комиссаров“, непременно об этом доносили, — особенно раздувает эту вспышку… Охочие доносители, — часто те самые, которые прежде кричали: „Вот он, контрреволюционер“, — теперь принялись кричать: „Вот комиссар!“ Две дамы поссорились „по-соседски“. Одна уже доносит на другую или на ее мужа… Юноши, почти мальчики, видели такого-то юношу с красным бантом. При большевиках этот юноша очень „козырял“ перед ними. Теперь они кричат: „Ловите его. Это комиссар“. И его ловят… И дальнейшие следы его теряются в мрачной неизвестности. И кого только нет в рядах этих охочих людей… Особенно характерны доносы разных хищников, которые, когда у них требуют отчета в израсходованных по должности деньгах, отвечали при большевиках:
— А! Вы контрреволюционер! Хорошо же!..
И бежали в чрезвычайку… Теперь (я знаю такие случаи) они же заявляют с апломбом:
— A!.. Вы большевики! Хорошо же!
И бегут в контрразведку…
„Берегитесь попасть во власть доноса“, — вот что могли бы сказать новой власти учреждения и лица, привыкшие служить посредниками „при смене разных властей“, если бы захотели слушать их спокойные голоса…[2]
Страшно было для Бориса другое. Выше было сказано, что, обратясь в династию, Годуновы оказались одинокими среди московской знати. В борьбе за престол они растеряли своих друзей и из них нажили себе врагов. Они должны были всех остерегаться, всех подозревать, за всеми следить. Дело полицейской охраны и политического сыска было Борисом возложено на его родственника Семена Никитича Годунова, и тот сообщил своей должности такой устрашающий характер, что стал предметом общей ненависти, злобы и страха. Охрана и сыск доведены были Семеном Никитичем Годуновым до степени террора. Орудием его были доносы, открыто поощряемые и награждаемые. Рассказывали, что доносительство особенно развилось после того, как один из доносителей, иначе «доводчиков», холоп князя Шестунова, получил публичную награду, хотя его донос и не оправдался. Князя Шестунова оставили в покое, а доносчику сказали «государево жалованное слово перед Челобитным приказом на площади предо всеми людьми» и за его службу и раденье дали ему поместье и велели вперед «служити в детех боярских с города». Таким образом, холопу за донос наградою была «земля и воля». С этого случая будто бы и пошли доносить на своих господ холопы и на свою же братью «и попы, и чернцы, и пономари, и проскурницы», и люди всех прочих состояний: «жены на мужей своих доводиша, а дети на отцов своих». В «окоянных доводах» на пытках проливались «многие крови неповинные» и везде росло возмущение и ропот.
Ввиду обуздания зарвавшихся аппетитов искоренителей нечисти была установлена такса на все виды службы: сожжение оценивалось дороже всего; бичевание розгами считалось легким заработком, доносительство занимало в прейскуранте почетное место, и им занимались упорно и систематически при полном одобрении церкви. Только время от времени, под тяжестью чрезмерных требований доносчиков, их такса уменьшалась, и им обещались не столько земные блага, сколько небесные. Однако на этой почве возникали горячие споры, и лишь страх доносителя очутиться в положении своей жертвы заставлял его идти на уступки.[6]
Иногда ведовское доносительство являлось последним средством лишить человека его имущества: когда иной способ законного грабежа оказывался невозможным, выдвигалось обвинение в ведовстве. Так, монетный мастер еврей Липпольд из Берлина был в 1573 г. обвинен в том, что благодаря ему дела его покровителя курфюрста Иохима идут плохо. Вина Липпольда не была доказана. Тогда его обвинили в колдовстве: имущество и векселя были конфискованы, и он был в 1573 г. сожжен на том самом месте, где ныне высится памятник Лютера в честь религии, любви и милосердия...[6]
Доносительство нередко принимало эпидемический и совершенно безумный характер, в особенности при наличии страха у доносителя, что он сам на подозрении у ревнителей религиозной чистоты. Так, некто Труа-Эшель, накануне своего ареста в 1576 г., донес, что он может выдать 300 тыс. ведьм и колдунов. Ему дали возможность подвергнуть игольному уколу поголовно население многих местностей. Однако больше трех тысяч преступников Труа-Эшель найти никак не мог.[6]
Доносительство приняло в Страсбурге такие размеры, что в 1630 г. магистрат опубликовал закон против диффамации путем обвинения в ведовстве. Закон мотивировался тем, что вскоре в Эльзасе не будет ни одного человека, который был бы вне подозрения <...>. Лишь в самых редких случаях доносительство не заканчивалось сожжением виновного; но и тогда оно зачастую доводило жертву до сумасшествия или самоубийства. Так, в 1669 г. на еврейку Гольду, жену Рувима из местечка Трейс, поступил донос, и „ведьма“ была арестована. В заключении она томилась несколько месяцев и не выдержала пыток. Гольда созналась, что была проклята дьяволом еще в чреве своей матери, что находилась в связи с подмастерьем-пекарем и намеревалась погубить всю деревню. Безумную Гольду отправили в Марбург для дальнейших расспросов. В Марбурге она была в заточении четыре месяца, а потом была признана умалишенной и отпущена на свободу, причем имущество ее мужа Рувима было своевременно конфисковано и обратно не возвращено.[6]
Лучший способ уберечься от доноса — донести самому. Впрочем, люди, ставшие свидетелями крамольных разговоров и не донесшие, подвергаются высылке и тюремному заключению. Доносительство возведено в ранг гражданской добродетели. К нему приобщаются с самого раннего возраста, ребёнок, который «сообщает», поощряется. <…> Вознаграждение за донос — одно из средств ведения следствия в ГПУ.
В гротескных персонажах «Сказки о ретивом начальнике», в собирательных образах «исправников», «урядников», «гороховых пальто» и т. д., Салтыков раскрывает природу деспотической власти, которая превращает существование каждого «невинного обывателя» в «шутовскую трагедию» и «катастрофу». Особенно значительны здесь проходящие через основные главы текста сквозные образы вездесущего «горохового пальто», «невидимого» штаб-офицера. Они почти «нематериальны»: буквально растворяясь в воздухе и снова возникая из него, но всегда вовремя оказываясь на страже «основ», именно они символизируют в романе атмосферу политического сыска и доносительства реакционной эпохи.[7]
— Алла Жук, комментарии к «Современной идиллии», 1973
Франсия разрушил власть олигархии. Раскинув сеть доносительства, он раскрыл заговор, обвинил в нём 200 наиболее известных представителей элиты и казнил их. Ежегодно он отправлял по 400 своих политических противников в лагеря, где они пребывали лишенными каких-либо человеческих условий существования. Люди арестовывались без обвинения и исчезали без суда.
Всё это ещё в XIX веке пророчески предсказал Фёдор Михайлович Достоевский. Один из персонажей его романа «Бесы» — нигилист Шигалёв, так описал выдуманное им светлое будущее: «выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом» — к этому, кстати говоря, и пришли наши западные оппоненты. Ему вторит и другое действующее лицо романа — Пётр Верховенский, утверждая, что необходимо повсеместное предательство, доносительство, шпионство, что общество не нуждается в талантах и высших способностях: «Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями». Вот к этому и приходят наши западные оппоненты. Что это, как не современная западная культура отмены?[5]
Сначала не мог я дознаться ни по чему, за что б на меня такая великая злость и гонение обращено от Воейкова безвинно; я ж был тогда в столь малом чине, что никак себя защитить не был в состоянии. Воейков имел поползновение к прибытку, а паче по своим мерзким порокам боялся от своих подчиненных на себя доноса, почему часто в получения своем нам сказывал, что как это худо есть, кто делает себя доносчиком. Я дознался наконец, к чему было такое предисловие; только у меня на уме того не было, чтобы быть мне когда-нибудь на него доносителем и ниже на другого кого, для того что я тогда никакого закона не знал для доносительства. Я терпел от Воейкова такой беспутной строгости и гонения немалое время.
Въ Римѣ доносъ почитался народною добродѣтелью. Юношество употребляло его какъ средство для успѣховъ на политическомъ поприщѣ, и Цицеронъ доносилъ на Берреса. Катонъ, который однако умѣлъ отплачивать, пятьдесятъ разъ былъ обвиняемъ, и это до восьмидесятилѣтней старости. Можно подумать, что почти тоже происходитъ въ Корсикѣ, когда видимъ людей почтенныхъ и даже духовныхъ, приносящихъ судьямъ подписанные ими доносы свои, въ которыхъ, не стыдясь, именуютъ себя донощиками (dinunciatori). Тайна сего доносительства заключается въ частномъ мщеніи, и оно въ сущности не что иное, какъ гражданское преобразованіе, какъ родъ законности вендетты.
Одна из крупнейших транспортных авиакомпаний установила аппарат для прослушивания разговоров своих сотрудников… в мужской уборной своей главной конторы. Ричардсон приводит и такой случай: было применено подслушивание к «одной из выдающихся женщин Америки», как он называет миссис Клэр Люс, нынешнего посла США в Риме. Её квартира и личная жизнь «освещались» в течение двух месяцев, прежде чем она получила назначение на этот высокий пост. Ричардсон замечает не без горечи, что по иронии судьбы мания всеобщего сыска и доносительства фантастически разрослась после того, как американцам был подан пример в виде многочисленных «расследований», которыми занимались специальные комиссии конгресса и Верховный суд.[8]
Ведь из казарм можно все остальное вывести без особого труда. Уже сейчас можно разработать общую концепцию. Она должна сводиться к тому, что теория легизма с самого начала была теорией превращения государства в военный лагерь для того, чтобы завоевать соседние государства. Для этого необходимо было, во-первых, установить военный порядок, полное единоначалие, взаимное доносительство, беспрекословное, механическое повиновение. Люди должны быть превращены в винтики этой военной машины.[3]
— А в чём же, собственно говоря, заключалась ваша непосредственная деятельность? Чего вы добились за два года нелегального существования?
Примечательно, что подобные вопросы задавались сравнительно молодыми людьми, почти не помнящими атмосферы страха и всеобщей подозрительности конца сороковых годов. Но задавали такие вопросы и люди немолодые. При этом словно бы забывалась тотальная система «бдительности» и доносительства, царившая в то время.[9]
Не надо прятать голову в песок ― это <мы, именно> мы беспощадно, позабыв о чести и совести, травили и расстреливали себе подобных, доносили на соседей и сослуживцев, разоблачали идеологических «нечестивцев» на партийных и прочих собраниях, в газетах и журналах, в фильмах и на подмостках театров. И разве не нас ставили на колени на разных собраниях для клятв верности и раскаяния, что называлось критикой и самокритикой, то есть всеобщим и организованным доносительством. А потому удивляться, что прошлое терроризирует нашу жизнь сегодня, не приходится.[4]
— Да, грех усердия подстрекает к доносу на соседку, насыщает ревность, создает соглядатайство, питающее его злобу; он истинный грех монастырей. И уверяю вас, что если б две сестры посмели утратить стыд, то на них сейчас же обрушились бы доносы.
— Но я полагал, аббат, что большинством орденских уставов позволено доносительство.
— Да, но в этой области, особенно в женских монастырях, не исключена возможность некоторых злоупотреблений; не забудьте, что наряду с чистыми мистическими затворницами, истинными святыми под монастырским кровом обитают монахини, менее подвинувшиеся на путях совершенства, еще не избавившиеся от известных недостатков…
Мы уже начали освобождаться от мерзкого доносительства, когда люди такого же сорта вредили и мучили, гнусно торжествовали над своими жертвами, измышляя клеветнические письма, раздувая пустяковые ошибки. Сейчас этому все меньше придается значения и люди страдают гораздо меньше, однако при незнании психологии еще недостаточно карают за клевету.[10]
Сам Граве появился в Ижевске на следующий день, и даже он поразился размаху террора, начатого фельдфебелем Солдатовым. Ни в чем не повинных людей расстреливали, бросали в тюрьмы. Тюрем не хватало, под них отводили амбары и лабазы, на заводских прудах железные баржи превратили в острова смерти. Доносительство стало почетным ремеслом, провокаторы поощрялись как спасители отечества, спрос на палачей поднялся. Монархисту Граве показалось странным, что главари ижевского мятежа обрушили террор на рабочих, поддержавших ихнюю власть. Так сумасшедший, завладев топором, рубит направо-налево, подсекая собственные силы.[11]
Ваша картинка — это мир ужаса, мир, в котором люди опасаются выходить в сумерки, боясь не бандитов, а стражей закона, ибо как ни крути, но в результате крупных облав бандиты валом валят в ряды блюстителей порядка. Ваша картинка — это мир взяточничества, шантажа и провокаций, мир коронных и подставных свидетелей. Мир шпионства и признаний, полученных под пытками. Доносительства и страха перед доносом. И неизбежно наступит день, когда в вашем мире, господин префект, станут рвать клещами грудь не того человека, когда повесят либо посадят на кол невинного. Вот тогда-то как раз и наступит мир преступлений и преступников. Короче говоря, — докончил он, — мир, в котором ведьмак будет чувствовать себя как рыба в воде.
Велел, чтоб мир ни в чём не верил
Тому, кто льстил и лицемерил.
Клеветникам в удел
И доносителям неправды государю
Везде носить велел
Противнейшую харю,
Какая изъявлять клевещущих могла.
Такая видима была
Не в давнем времени, в Москве на маскараде
Когда на масленой, в торжественном параде,
Народ осмеивал позорные дела.[12]
Бог похож на дед-мороза,
Но, пожалуй, чуть добрей.
Он сказал: «Утри-ка слёзы,
И не стой-ка у дверей!» «Ты невинен и невзрачен. Не тревожься ни о чем. Ты навечно предназначен Быть на небе стукачом».
И сошел наш небожитель
На небесные луга.
Стал он ангел-доноситель,
Бога доброго слуга.[13]
↑ 1234Щеголев П. Е. Первенцы русской свободы. Вступит. статья и коммент. Ю. Н. Емельянова. — М.: Современник, 1987 г.
↑ 12Софья Короленко, «Книга об отце». Под редакцией доктора филологических наук А. В. Западова. — Ижевск: Издательство «Удмуртия», 1968 г.
↑ 12В. А. Рубин. Дневники. Письма. Кн. 1-2 / Предисл. И. М. Рубиной, науч. ред. Л. Дымарская-Цигельман, обл. А. Резницкого. — Израиль, издательство А.Резницкого, 1988 г.
↑ 12Александр Яковлев. «Омут памяти». В 2-х томах. Том 1. — М.: Вагриус, 2001 г.
↑ 1234Роковая книга Средневековья // Молот ведьм / Я. Шпренгер и Г. Инститорис; Пер. с лат. Н. Цветкова, предисл. проф. С. Г. Лозинского и проф. М. П. Баскина. — 1-е изд. — Борисов: ОГИЗ ГАИЗ Атеист, 1932.