Цитаты об «Улитке на склоне»

Здесь представлены цитаты о сатирико-фантастическом романе братьев Стругацких «Улитка на склоне» 1965 года.

Стругацкие

	Если тоталитарное правительство может обходиться без народа (имея могучую технологию), оно перестаёт [использовать] пропаганду, демагогию и агитацию, перестаёт обращать внимание…
	— рабочий дневник, 1965

Действие происходит на окраине и в дебрях некоего полусказочного леса, вместилища неприятных тайн и грозных загадок. <…> Биолог Кандид — современный человек. Он знает о мире столько же, сколько мы с вами, его цели — наши цели, его мораль — наша мораль. И вот нашим знаниям, нашим представлениям о целях, нашей морали лес противопоставляет свои знания, свою мораль, свои цели, нам совершенно чуждые. Читателю не следует ломать голову над вопросом, где же именно происходит действие: в глухом неисследованном уголке Земли или на отдалённой фантастической планете. Для понимания повести это не играет роли, потому что лес — это скорее символ непознанного и чуждого, чем само непознанное и чуждое…

— Предисловие

	Это был для нас с братом своеобразный эксперимент, мы решили писать её, подчиняясь лишь свободному ходу мысли, <…> многие наши друзья и критики, чьему мнению мы, безусловно, доверяем, не могли дать этой книге однозначного толкования.
	— Аркадий, интервью «Румата делает выбор», осень 1974

	Кандид и Перец — образы в какой-то степени автобиографические. Вообще автобиографические образы — это у нас довольно частое явление. Как бы хорошо мы ни знали своих близких, <…> уж себя-то мы видали в самых разных ситуациях.
	— Аркадий, интервью «В подвале у Романа», 17 марта 1982

Борис Стругацкий

• см. «Как создавалась «Улитка на склоне», история и комментарии», 13 апреля 1987

«Улитка…» идеологическими органами была воспринята как пасквиль на нашу действительность, хотя это повесть чист философского плана. Мы писали о том, что больше всего ненавистно нам и что больше всего пугает нас в реальном мире: о фашизме в широком смысле слова и о бюрократизме. <…> Общество амазонок в Лесу, <…> размножающихся партеногенезом, — <…> это разновидность фашизма, биологический фашизм, если угодно. Биологическая цивилизация, созданная хозяйками Леса, <…> почти всемогуща. Но это мир, в котором отсутствует гуманное начало, подменённое «рациональным» подходом, в котором уничтожается всё «неперспективное», лишнее, мир, подчинённый одной идее. <…> в середине 60-х годов мы вдруг поняли, что будущее на самом деле всегда чужое. Это главное свойство будущего. <…> До этой идеи, к счастью, тогдашние критики не докопались. А то бы мы, конечно, были объявлены врагами будущего, несмотря на то, что всю жизнь пишем и думаем о нём.

Мы долго ломали голову и наконец придумали повесть, которая тоже в значительной степени была повестью нового типа. Причём не только формально — я имею в виду вкладывание одной части в другую — но и по сути, через стыковку двух совершенно разных миров. <…> Различны даже методики их воплощения. Если мир Леса мог быть написан ранними Стругацкими, то мир Управления уже ранними Стругацкими написан быть не мог, потому что это мир полубредовый… Нас тогда всё время обвиняли в том, что мы подражаем Кафке. Наверное, это имело место, но главным источником здесь был, конечно, бюрократический мир, описанный Салтыковым-Щедриным. <…> Когда Салтыков-Щедрин пишет о бюрократии, у него появляется такая сумасшедшинка…

— интервью «Между прошлым и будущим», август 1988

Уже летом 65-го мы поняли, что написали не то, что следовало нам писать, и осенью всё переделали, заменив Атоса Кандидом, Горбовского — Перецом, а научно-исследовательскую базу землян-коммунаров — Управлением по делам леса. Только Лес мы оставили в первозданном виде, хотя и он потерял изначальную свою атрибутику вместилища мрачных тайн и сделался символом Будущего, настолько чужого, настолько неадекватного нашей сегодняшней ментальности, что мы, по определению, не в силах даже понять — дурное оно, это Будущее, или хорошее… «Линия Горбовского» в романе исчезла полностью. Сформулированные там идеи потеряли (для нас) всякую актуальность.

— 1995

• см. соотв. главу «Комментариев к пройденному», 1999

• см. Off-line интервью: 15 и 21 июня 1998, 21 января 1999, 16 марта и 10 августа 2000, 13 июня 2001, 8 ноября 2002

1960-е

Когда речь заходит о новаторских исканиях в советской фантастике, критики в первую очередь называют Аркадия и Бориса Стругацких. И пусть не каждая новая их вещь лучше предыдущей — она всегда необычна, своеобразна, является плодом серьёзных раздумий и смелого творческого поиска. Такова и «Улитка на склоне», представляющая собой законченный фрагмент из новой повести Стругацких. В ней всё нарочито замедленно — и движение событий, и поток мыслей, и тягучие речи персонажей, и ритм самого повествования. Всё это действительно ассоциируется с образом ползущей улитки. <…> Трудно сказать, на какой планете и в какой звёздной системе всё это происходит. А может быть, точный адрес и не обязателен? Ведь вся эта обстановка с такими странными, тщательно выписанными деталями и захватывающими воображение пейзажами, словно перенесёнными из каких-то жутких сказок, может быть, только иллюстрирует этические воззрения авторов? Поначалу повесть может вызвать у читателя недоумение. Она не укладывается ни в какие привычные рамки. Непрерывно нагнетается ощущение какой-то неминуемой опасности, связанной с этим ужасным лесом. <…> В таком таинственном окружении оказывается герой повести Кандид, <…> [которого] подобрали, выходили и оставили у себя жители лесного селения. Дремучие, как сам лес, который их окружает, косноязычные, инертные, они способны выразить словами лишь простейшие эмоции. И через речевую характеристику <…> Стругацкие очень точно раскрывают их убогий духовный мир, умело используя при этом старинный простонародный говор и фольклорные изобразительные средства. И в этом смысле они как бы продолжают экспериментальную работу над словом, которая была начата в повести «Понедельник начинается в субботу». Язык лесных жителей <…> топчется на одном месте, как и сама их рутинная жизнь. <…> И всё же эти первобытные люди не лишены каких-то простейших душевных движений и делятся с Кандидом тем немногим, что у них есть. <…> [Финальная] декларация Кандида ставит повесть в один ряд с предшествующими вещами Стругацких, такими, как «Попытка в бегству» и «Трудно быть богом». Во всех этих произведениях гневно осуждаются те раковые наросты, которые появляются время от времени на пути общечеловеческого прогресса <…>. И таким образом, оправдывая действия Кандида, Стругацкие ещё раз ответили утвердительно на ими же поставленный вопрос в повести «Трудно быть богом»: прав ли был посланец Земли Антон, вступивший в единоличную борьбу с феодально-фашистской диктатурой на далёкой чужой планете. И ещё одна мысль, на которую наталкивают последние книги Стругацких: любые действия, любые начинания, хотя бы даже вытекающие из каких-то объективных закономерностей, не могут быть оправданы и признаны прогрессивными, если в основе своей они антигуманны и аморальны.

— Евгений Брандис и Владимир Дмитревский, предисловие к сборнику «Эллинский секрет», 1966

	У Славных Подруг есть конечная цель — Одержание. В результате должны погибнуть нерационально устроенные люди. <…> Одержание ради Одержания. <…> Технический прогресс без целей, с одной стороны, цели за вычетом человечности — с другой. Предостережение серьёзное…
	— Искра Михайлова

Не ищите в этой повести восторженного описания грядущих чудес науки и техники. Не ищите также пророчеств и предвидений в области социологии и морали. Тот, кто любит фантастику именно такого рода, пускай обратится, например, к <…> повести тех же авторов «Возвращение» <…>. «Улитка на склоне» — это фантастика совсем другого рода. И другого уровня — гораздо более сложная, рассчитанная на восприятие квалифицированных, активно мыслящих читателей. Таких читателей в нашей стране очень много — без преувеличения можно сказать, что больше, чем в какой-либо другой стране мира.

— Ариадна Громова, предисловие

…Особенно неудачными в идейном и художественном отношении оказались первые два номера журнала «Байкал» за 1968 год. Читатели прежде всего указывают на повесть А. и Б. Стругацких «Улитка на склоне». Это произведение, названное фантастической повестью, является не чем иным, как пасквилем на нашу действительность. Кого изображают А. и Б. Стругацкие, какая фантастика их привлекает? Время действия повести — наши дни. Авторы не говорят, в какой стране происходит действие, не говорят, какую формацию имеет описываемое ими общество. Но по всему строю повествования, по тем событиям и рассуждениям, которые имеются в повести, отчётливо видно, кого они подразумевают. <…> Фантастическое общество <…> повести — это конгломерат людей, живущих в хаосе, беспорядке, занятых бесцельным, никому не нужным трудом, исполняющих глупые законы и директивы. Здесь господствуют страх, подозрительность, подхалимство, бюрократизм. Устами своих героев авторы высмеивают благородные человеческие чувства и порывы, утверждают неверие в какие-либо перемены к лучшему. <…> Целая галерея людей в картонных масках, пошляков, <…> трусов, <…> лицемеров <…> и т. д. и т. п. Многие персонажи с физическими недостатками. Тот без уха, этот без ноги. Чуть ли не у каждого болезнь. <…> Лица у них болезненно-бледные, глаза воспалённые, выпученные. А как они обращаются друг с другом? Без конца только и слышно: «сволочь неуклюжая», «мерзавец», «идиот», <…> «шляпа», «не твоё собачье дело». А вот характеристики, которыми наделяются герои в повести: «алкоголик, зато отличный специалист», <…> «вор ведь, выжига, но зато какой администратор», «убийца, зато как дисциплинирован и предан». В этом, с позволения сказать, обществе никто и не помышляет как-то улучшить жизнь, изменить сложившиеся обычаи и традиции. О будущем герои произведения говорят с мрачной иронией. <…> Чему учит это произведение? Под знаменем каких идеалов выступают авторы?

— В. Александров, «Против чуждых нам взглядов»

Сквозь всю эту кривляющуюся несуразицу, сквозь всю эту пошехонщину и чертовщину проходят два современных человека — два главных героя повести, — они недоумевают, и ужасаются, и стараются как-то разобраться в закономерностях этого незакономерного мира <…>. Этот мир соткан из самых разноречивых тенденций общественного бытия. Это невероятный мир. Это мир разного рода общественных потенций, порой весьма мрачных. Перед нами как бы эмбрионы тех или иных вероятностных феноменов будущего — того будущего, которое возможно, если дать этим эмбрионам развиться. В повести эти эмбрионы рассмотрены под микроскопом, возможность даётся в перспективе, претензия материализуется, мизерное оказывается чудовищным, мы видим воочию то, чего не должно быть, фантастика вырастает из окружающей действительности. Впрочем, Стругацкие тут не делают никаких открытий. В сущности, они вполне следуют известному принципу: видеть и изображать жизнь в её развитии. Всё дело лишь в том, что они не хотят уподобиться теологам, ибо разве лишь теолог способен ещё в наш век веровать в фатальную предопределённость прогресса и не понимать, что «развитие жизни» вариантностно. <…> Да, «закономерности не бывают плохими или хорошими, они вне морали», история сама по себе не имеет цели. Но вот люди, которые «делают историю», — не вне морали, и они имеют цель. Важно, чтобы цель была правильная. Но ведь даже и в том случае, когда цель избрана правильно, бывает, случаются разного рода уклонения от пути к этой правде, бывают искажения на этом пути. Бывают? Бывают. И тогда важно, чтобы эти уклонения и искажения не заслоняли бы собой и путь к цели, и самую цель. Новая повесть Стругацких вызвана к жизни этой заботой. Не праздной. Ибо существуют, как видно, различные, порой противоположные, представления о том, что же следует считать нормой, нормальным ходом жизни, а что — отклонением от нормы. Для героев новой повести Стругацких, скажем, действительность, окружающая их, — фактически ненормальна. Но встречаются, оказывается, и такие ещё представления о жизни, согласно которым ненормально как раз именно подобное отношение к изображаемой в повести фантастической действительности! Фантастика провозглашается реальностью, нормальная жизнь подменяется нормальной фантастикой. Обстоятельства, которые, согласно Стругацким, не имеют права на развитие, противоестественны, — эти самые обстоятельства вдруг ни с того ни с сего прочно прописываются не где-нибудь, а в нашем социалистическом обществе, объявляются чуть ли не характеристическими для него! <…> по каким характерным чертам совмещает В. Александров фантастическую реальность Стругацких с реальностью, им обозначенной? А вот по каким: «Фантастическое общество <…> повести — <…> это конгломерат людей, живущих в хаосе <…>». Что же, выходит, все эти явления и признаки и есть то «типическое», что сразу же даёт право рассматривать любую фантастику, если она включает в себя подобные элементы, как некий «слепок» с нашей действительности? Хороши же у товарища В. Александрова представления об обществе, его окружающем, ничего не скажешь… <…> Утверждение мечты о прекрасном будущем, романтического порыва вперёд и вверх находит себе необходимое дополнение в развенчании тенденций, претендующих на историческую правомерность и романтический ореол, но несовместимых с идеалом научного коммунизма.

— Александр Лебедев, «Реалистическая фантастика и фантастическая реальность»

Авторы могут возразить: какое, мол, это имеет отношение к нашему обществу, к нашей борьбе? Это всего лишь наши догадки, наши субъективные оценки технического прогресса! На самом деле эти модели не столь уж нейтральны и к нашему миру. Рисуя как нечто фатальное, неумолимое и неподвластное социальной воле людей это торжество вещей, авторы — вольно или невольно — обесценивают роль наших идей, смысл нашей борьбы, всего того, что дорого народу. Социальный эквивалент их картин и сюжетов — это в лучшем случае провозглашение пессимизма, идейной деморализации человека.

— Валентин Свининников, «Блеск и нищета „ философской“ фантастики»

Иной раз требование идеологической адресности фантастики некоторые критики подменяют требованием буквальной географической, этнографической и т. п. адресности. Некоторые выступления нашей критики дают пример осмысления любой литературы в понятиях и нормах буквального правдоподобия, а не в системе понятий идеологии. Прототипы фантастики ищут не в широких социальных явлениях, процессах, не в обобщающих социальных идеях, а в данной, конкретной стране, в каких-то конкретных деталях, частностях. В целом же художественное творчество сводится к простому назиданию, к элементарной дидактике, вместо того чтобы выяснить специфику идеологического воздействия художественной литературы. <…> В «Улитке на склоне», во «Втором нашествии марсиан» предметом обличения является буржуазное сознание. Формы этого обличения не обычны, но для того перед нами и фантастика — новый вид литературы, — чтобы и здесь быть необычной. Что же касается, так сказать, «географии идей», то здесь у грамотного читателя не может быть и тени сомнения. Идейная сущность буржуазности создаёт здесь эффект адресности гораздо вернее, чем это дала бы любая научно строгая география, любая этнография. — единственная прямая защита этих повестей в печати до конца 1980-х

— Захар Файнбург, «Иллюзия простоты»

К сожалению, новое произведение Стругацких принципиально ничем не отличалось от повести «Хищные вещи века». Здесь лишь сужены географические пределы повествования: Страна Дураков подменена тёмным и дремучим Лесом, в котором обитают тупые и невежественные существа, отъединённые от места и времени. По некоторым признакам, люди, насильственно загнанные в Лес, пугающий всех застойными болотами и липкой зловонной грязью, отбывают здесь наказание, находясь под неусыпным надзором жестоких, морально опустившихся чиновников. Содержанию произведения соответствует и его форма, здесь отсутствует строго продуманный сюжет, организующий материал повести. Сумбурное нагромождение эпизодов, не подчинённых логическому раскрытию художественного замысла <…>. Примечательно, что в «Улитке на склоне» идейная «внепространственность» повести приходит в противоречие с талантом Стругацких. Как художники они, конечно же, не могли создать образы, представляющие «персонифицированную идею», поэтому и читатель пытается «привязывать» героев повести к той или иной «социальной географии».

— А. Белоусов, «Забывая о социальной обусловленности…»

В отчаянии Антона-Руматы был луч надежды. «Улитка» — безнадёжный крик в ночи. <…> Авторам оттого и пришлось «замотивировать» одиночество Кандида, оттого они и прибегли к психологическому субъективизму, что противопоставили внесоциального одиночку столь же внесоциальному прогрессу. В суждениях Кандида о прогрессе нет и следа конкретной социальной морали. Впрочем, его мысли ошибочны и с точки зрения абстрактной. Ниоткуда не видно, что авторы не разделяют заблуждений Кандида, когда он характеризует прогресс с одной-единственной (и вовсе не определяющей) стороны неумолимых законов природы. Получается, будто человечество перед фатальной альтернативой: либо эти законы совпадают с моралью, либо идут с нею вразрез, но в обоих случаях абсолютно от человека не зависят. <…> В своей модели человек — прогресс Стругацкие абстрагировались от социальных сил, приводимых прогрессом в движение и в свою очередь движущих его. <…> А в «прогрессе» амазонок можно усмотреть и фашизм, и маоистскую «культурную революцию», и пожирающий деревню город, и что угодно — и в то же время ничего. Авторы утратили связь своей фантазии с реальностью. Фантастика превратилась в самоцельный приём абстрактнейшего морализаторства, продемонстрировав «возможности» этого столь красноречиво отстаиваемого некоторыми литераторами направления. В «Улитке» по-своему оправдалось пророчество Камилла: «Вы… оставляете только одну реакцию на окружающий мир — сомнение. „Подвергай сомнению!“… И тогда вас ожидает одиночество». Тихо, тихо ползи, Улитка, по склону Фудзи, Вверх, до самых высот. В этот эпиграф писатели, видимо, хотели вложить некую антитезу безжалостному прогрессу. Но нам кажется, он ироничен по отношению к творчеству самих Стругацких. «Тихо, тихо ползя» не построить ведь коммунистический мир, воспетый в «Возвращении», не одолеть «хищных вещей века», не рассечь бюрократической паутины фантасмагорически изображённой во второй части «Улитки». Не вверх, а вниз по склону фантастики пустили они свою «улитку». Предупреждающая утопия воспарила к таким аллегориям, что потеряла смысл, открывая вместе с тем простор самым субъективным гаданиям. Фантастический роман-предостережение вырождается в малопонятное запугивание, когда предупреждение теряет ясность цели. Фантастическая «дорога в сто парсеков» оборачивается дорогой в никуда.

— Анатолий Бритиков, «Русский советский научно-фантастический роман», 1969

1970-е

	… биологическая цивилизации в романе <…> символизирует фашизм, вошедший в плоть и кровь его носителей.
	— Юлий Кагарлицкий, «Что такое фантастика?», 1973

	Знак формального мастерства, соединённого, возможно, с некоторым социологическим замешательством, может быть увиден в изменении главного героя Стругацких. К этой стадии он превратился в выразителя основной точки зрения. Как правило он, подобно вольтеровскому Кандиду, обладает наивным взглядом на всё более отчуждённый и дисгармоничный мир, но он отягощён дополнительной проблемой XX века — как понять смысл событий, происходящих в массовом обществе, в котором установлена монополия на распространение информации. Это вызывает беспокойство, как в «Улитке на склоне»… <…> беспокойство двух главных героев в «Улитке на склоне» <…> — скорее, кафкианское. Видимое мироздание уменьшилось до размеров фантастического болотистого леса — традиционное российское противопоставление цивилизации неотчётливо видится сквозь мучительную борьбу героев за понимание. В двух частях книги Лес виден глазами червя и глазами птицы; это — многозначащий символ с тягучим замедленным временем кошмаров, чьи полупромелькнувшие «неприятные секреты и страшные загадки» означают людей, будущее, квази-этатистскую силу микрокосма и т.д. <…> Хотя вторая часть <…> выглядит несколько перегруженной, книга в целом находится в ряду наиболее интересных произведений Стругацких, а часть «Кандид» — самодостаточная жемчужина современной российской литературы.
	A sign of formal mastery, joined perhaps to a certain sociological bewilderment, can be seen in the changing Strugatskii protagonist. By this phase he has turned into the privileged point of view. As a rule he is, like Voltaire's Candide, a naive glance at the increasingly estranged and disharmonious world, but burdened by the additional twentieth-century problem of how to make sense of the events in a mass society with monopolized information channels. This makes for anxiety, as in The Snail on the Slope… <…> the anxiety of the two protagonists in The Snail on the Slope <…> is rather Kafkian. The visionary universe is reduced to a fantastic swampy forest—the traditional Russian counterpart to civilization—seen indistinctly through the protagonists' painful struggles to understand. In the two parts of the book, the Forest is seen through a worm's and a bird's eye's view; it is a multivalent symbol with a viscous and slowed-down nightmarish time, whose half-glimpsed "unpleasant secrets and terrible puzzles" stand for the people, the future in store for it, a quasi-etatist power microcosm, and so on. <…> Though the second half <…> seems somewhat overloaded, the whole double story is among the Strugatskiis' most interesting creations, and the Kandid half a self-contained gem of contemporary Russian literature.
	— Дарко Сувин, «Творчество братьев Стругацких», 1974

Из той фантастики, которую нынче исповедуют Стругацкие, совершенно выпал коллективизм, на который они ориентировались, когда следовали научным принципам социальной фантастики. Фантастика, превращаемая в простой приём, привела к удивительной апологии духовного одиночества, подчёркиваемого в рефлексиях Кандида даже стилистически <…>. Отказ от научного критерия развиваемых в «Улитке» философско-психологических проблем завёл писателей в искусственно сконструированную беспросветно пессимистическую ситуацию, когда и самый нравственный выбор не оставляет никакой надежды. Здесь уже впору говорить не о кризисе миропонимания. Видимо, это — нераздельные вещи.

— Анатолий Бритиков, «Что скрывалось за «кризисом» современной фантастики», 1975

• см. предисловие Дарко Сувина, 1978, 1980

1980-е

Пример полного использования структуры волшебно-сказочного Леса <…> даёт первая часть <…>. Буквально все <…> сопоставления и противопоставления, образующие структуру волшебно-сказочного Леса, реализуются в «Улитки на склоне». <…> Устойчивая функция образа Леса у Стругацких — служить границей между «своим» земным и «чужим» инопланетным мирами. <…> Вместе с тем у Стругацких постоянно используется символика Леса-Прошлого, противопоставленная Саду-Будущему.

— Евгений Неёлов, «Образ леса в народной сказке и сказочной фантастике»

	Эта вещь о том, что творилось, да и сейчас творится в нашей науке, и о чём говорят мало даже сегодня. Если бы это произведение было бы издано тогда в том виде, в каком задумано, массовыми тиражами — уверен, это вовремя принесло бы конкретную пользу науке. Таких произведений, в общем, немало в нашем жанре.
	— Виктор Колупаев

• см. Александр Мирер, «За поворотом, в глубине», август 1988

Кандид <…> возвращается к людям, несовершенным, слабым, но живым, таким же, как он сам. Возвращается, чтобы, <…> не обращая внимания на утопические прожекты, в меру своих сил, возможно, помочь медленно ползущей «улитке» человеческого прогресса. В сущности, этот герой совершает то, что по канонам морали, исповедуемой «новыми людьми» Стругацких, считалось <…> едва ли не самым тяжким грехом: он не пожелал примкнуть к «стажёрам», не приемля их безоговорочное и фанатичное «служение» будущему. Однако отступничество одиночки Кандида на общем положении дел в межгалактических просторах Утопии никак не сказалось.

— Вячеслав Сербиненко, «Три века скитаний в мире утопии», 1989

Роман Арбитман

	В «Понедельнике…» коллектив НИИ жил по законам творчества: работать было интереснее, чем развлекаться. А уже в «Управлении по делам леса» <…> — своеобразном антиподе НИИЧАВО — царит совершенно иная атмосфера: взаимного недоверия, подозрительности, фискальства, бессмысленной секретности.
	— «До и после „Сказки…“», 1987

… в «Улитке на склоне» ощущался некий опасный прорыв в область «недозволенного», и есть в повести определённые черты политического памфлета <…> на казарменный социализм <…>. На сталинский «социализм без любви к человеку», <…> который не исчез полностью с развенчанием культа на XX съезде. На стремительно нарождающийся социализм брежневского типа, взявший на вооружение административно-командные методы, социальную демагогию, уравниловку и породивший лень, апатию, равнодушие, всеобщее «наплевательство» (и «внизу», и «наверху»), словом, то, что позднее было названо «застой». <…> В первую очередь, проблема соотношения нравственности и прогресса. Как долго мы привычно мерили наше благосостояние количеством «перекрытых» рек, «покорённых» территорий, нимало не задумываясь, что вместе с природой, загаженной химическими отходами, терзаемой «пилящими комбайнами искоренения», <…> истребляемой во имя какой-то великой цели, мы теряем и себя, и дискредитируем то дело, за которое взялись.

— «Как догнать „Улитку…“», сентябрь 1988

… обыденное сознание стало привычно отделять мир Книги от мира Реальности — вне зависимости, что это были за книги <…>. Традиционное уважение к любителям Книги подёрнулось ощутимой насмешливостью, слово «книгочей» неожиданно стало приобретать чуть ли не иронический оттенок… Стругацкие одними из первых заметили этот перекос. И в своих произведениях поставили Книгу — в лучшем смысле этого слова — в один ряд с людьми, сделав её героем повестей. Не случайно Перец, <…> оказавшись, словно загнанный зверь, в библиотеке, доверяет именно книгам свои затаённые мысли <…>. Этот разговор с книгами, когда несобственно прямая речь персонажа незаметно переходит в авторскую, очень важен для понимания основной идеи повести, которая лапидарно может быть выражена строками А. Вознесенского: «Все прогрессы реакционны, если рушится человек…» Одновременно с этим указанный эпизод высвечивает ещё одну тему, центральную для произведений Стругацких и потому тесно связанную с темой Книги — «интеллигент и общество». В «Трудно быть богом» <…> звание «книгочея» оплачивается самой дорогой ценой — кровью.

— «„Вернуть людям духовное содержание…“ Человек и книга в фантастике А. и Б. Стругацких», 1989

… Перец мучается, ужасается, негодует, однако бессилен что-либо предпринять, хотя и желал бы. В произведениях реалистических такой персонаж, который никогда не научится бездумно подчиняться, никогда и не имеет власти. И вот Стругацкие предлагают нам невероятное допущение: почему бы и нет? <…> Но… Одарив властью отнюдь не злопамятного хитреца, одержимого маниакальной подозрительностью, и не простака, привыкшего опираться не на интеллект, а на житейскую сметку, и не тщеславного сибарита, <…> — а доверив управление (и Управление) обычному неплохому человеку, Стругацкие показали, как вне зависимости от желания или нежелания руководителей мучительно труден и подчас проблематичен переход от привычной несвободы к демократии.

— Роман Арбитман, «Участь Кассандры», ноябрь 1991

1990-е

Освобождённый от условностей детективной и приключенческой литературы (крепкий напряжённый сюжет) и от эмпирического «научного» характера, <…> наиболее экспериментальный роман Стругацких содействует дуальными декорациями наиболее мощному (шизофреническому) погружению в роман. Далее, почти все культурные, философские мотивы, которые <…> зашифрованы в поздних произведениях, уже представлены в «Улитке на склоне». <…> отказ Кандида капитулировать — героический, но бесплодный жест, превращающий его в своего рода юродивого. <…> Аспект романа, который большая часть критиков, по-видимому, пропустила, — идентификация мира Леса с нацизмом. Фактически, сравнение сталинизма и фашизма накладывается на симметрию противопоставляемых в романе мужского и женского миров. <…> Фактически, Стругацкие отдали все аллюзии на нацистскую Германию и генетическую инженерию биологическим сверхженщинам, управляющим женским миром Леса, а не мужскому миру Управления. <…> Впрочем, есть исконно русский прецедент народных, реакционных, антисемитских движений, которые эксплицитно ассоциируются с «женской» стороной национального характера. <…> В таком случае, Лес — в первую очередь символ того, что Бердяев идентифицирует как реакционные, мистические, сектантские тенденции, неотъемлемые от «женского» характера русского народа, и лишь частично — символ нацизма. Иными словами, немецкий фашизм «русифицирован» декорациями Леса. <…> разделённый пейзаж в «Улитке на склоне» является символическим представлением разделённой души и разделённой национальной идентификации. В последнем аспекте роман должен быть рассмотрен как часть литературного и философского наследия, особенно знакомого российским читателям. — перевод А. В. Кузнецовой, 2009

— Ивонн Хауэлл, «Апокалиптический реализм: Научная фантастика Аркадия и Бориса Стругацких»

	По-русски <…> утопия — там где утопленники. Нет? Была треугольная деревня произошло Одержание — возникло треугольное болото. В общем, все умерли. <…> Умерли все (утопия), кто принадлежит прошлому. Для и вместо тех, кому принадлежит будущее. Прогресс!
	— Андрей Измайлов, «Нрав трав, или Владимир Ильич Ленин очень не любил герань»

	… абсурд[ное] <…> всемогущество секса [в Управлении] полностью симметрично с абсурдом полного отказа от него — в «лесной» части.
	— Александр Мирер, послесловие

Попытка шутить с системой кончается трагически — Перец становится её узником, и средством убежать для него остаётся лишь спрятанный в сейфе парабеллум с единственным патроном в стволе. Мораль обоих сюжетов ясна — нельзя вступать в переговоры со злом. Несмотря на различный выбор, Кандид и Перец принадлежали к одной группе — людей мыслящих. <…> «Улитка на склоне» была единственным из четырёх произведений <1965-68 гг.>, широко обсуждаемым в критике. Но здесь есть одна тонкость. После публикации первой части рецензенты смущённо молчали о ней и наверняка молчали бы и дальше, если бы одновременно с окончанием публикации в «Байкале» Стругацкие не «подкинули» напечатанную в журнале «Ангара» «Сказку о Тройке». Эта сатирическая повесть как бы стала сигналом для атаки на «Улитку…» по тому же самому принципу, по какому только «Хищные вещи века» сделали возможной попытку дезавуировать «Далёкую Радугу», «Попытку к бегству» и «Трудно быть богом».

— Войцех Кайтох, «Братья Стругацкие», 1992

Перец — первая в творчестве Стругацких модель интеллектуального героя, действующего не в гипотетических обстоятельствах будущего (или прошлого, подобно Антону-Румате), но переживающего ситуацию настоящего как экзистенциальную. Он являет собой наглядный пример расколотого, «несчастного» сознания, как сказал бы Гегель. И авторы нагружают его бременем вопросов, проблем, разочарований, которыми мучились сами в ту пору, которые нарушали простоту и ясность раннешестидесятнического мировоззрения. <…> Их повесть — явная манифестация экзистенциалистского духа.

— Марк Амусин, «Братья Стругацкие: Очерк творчества», 1996

На трёх полюсах текста — в деревне, в Городе, в Управлении — ведётся лихорадочная и вроде бы целенаправленная деятельность. Все стороны вроде бы пытаются достигнуть результата (пусть и осмысленного только для них). И при этом от начала и до конца в повести ничего не происходит. Нельзя даже сказать, что события двигаются по кругу, ибо «бег по кругу» это всё-таки упорядоченное перемещение. Абсолютная статичность текста подчёркивается речью героев. Подчёркивается замкнутостью Леса, оторванностью Управления от Материка. Впрочем, Материка вообще нет в пространстве повести. Существуют одни только легенды о нём;..

— Сергей Переслегин, «Следствие по делу о гибели мира», 1997

	Вот если бы <…> Кандид и Перец объединили усилия, то, может быть, от Управления полетели бы клочья. Но, как выяснилось гораздо позднее, хорошие люди в нашей стране, объединяться не умеют, зато замечательно умеют проигрывать в одиночку. И тогда подумаешь — а такие ли уж они хорошие?
	— Всеволод Ревич, «Перекрёсток утопий», 1997

2000-е

Зачем <…> переплетены две разные сюжетные линии? <…> традиционный ответ — чтобы показать лес с разных изобразительных точек, снаружи и изнутри. Но наряду с этим мена «точек зрения» подчёркивает сложносочиненный характер истории, её условность и вымышленность — какими бы точными деталями и описаниями эта история ни инкрустировалась. Две линии создают повествовательное напряжение надсмыслового уровня, они заставляют читателя ощутить фактуру текстовости, неявным образом демонстрируют работу приемов и механизмов повествования.

— Марк Амусин, «Стругацкие и фантастика текста»

«Улитка на склоне» ставит по существу те же проблемы, что и «Полдень. XXII век». Но «Улитка…» — произведение гораздо более сложное, изощрённое. Понятно, как и куда не надо двигаться. А вот как надо? Как из полночи XX столетия родиться полудню XXII века? Возникает ощущение тупика. Как будто происходит движение по карте, на которой довольно чётко обозначена цель, но вместо дороги к ней — полное бездорожье.

— Дмитрий Володихин, «Аркадий Натанвич Стругацкий, Борис Натанович Стругацкий», 2000

• см. соотв. главу в «От звёзд — к терновому венку» Леонида Филиппова, 2001

	… противоречить логике истории — хорошая штука, но она красива только в книжках вроде «Улитки на склоне». А когда улитка сползает по склону Фудзи в низину быстро, почти лавинообразно, останавливать её бессмысленно. Только кровь проливать.
	— Дмитрий Быков

	Зажатые между несовместимыми и по-разному абсурдными мирами Леса и Управления, интеллигенты-«прогрессоры» оказываются в принципе бессильны. Их язык разума и культуры непереводим ни на язык народного, докультурного хаоса, ни на язык административного абсурда. Именно поэтому они обречены либо на превращение в юродивых «мутантов», либо на капитуляцию.
	— Наум Лейдерман, Марк Липовецкий, «Современная русская литература» (том 2)

• см. Борис Дубин, «Улитка на склоне… лет», 2006

Лес представляет собой Иное, но неудалённое, располагающееся “за поворотом в глубине”. Лес — мутант нашего мира, его экстраполяция в сферу странного, неведомого, но возможного. Управление по делам Леса связывает эту “иносущность” с вполне посюсторонней реальностью. <…> Почва “Улитки” дыбится и щетинится разнонаправленными и разноуровневыми вопросами, коллизиями и аллюзиями. <…> “Улитка на склоне” — самая удачная пересадка кафкианской поэтики на российскую литературную почву. <…> Сказано: “Поэта далеко заводит речь”. К прозаикам братьям Стругацким это относится в полной мере. Про них не скажешь, что они — уверенные хозяева дискурса. В “Улитке”, как и во многих других вещах, они частенько отпускают поводья, покорно следуют за языком с его строптивым норовом и капризными преференциями. И язык приводит их к находкам и результатам, порой неожиданным для них самих, но выигрышным.

— Марк Амусин, «Драмы идей, трагедия людей», 2009

2010-е

В мире Управления нет зла как такового, ибо эта конструкция бессмысленна до самой своей глубины. В ней присутствует лишь абсурд, одинаково чуждый добру, злу и вообще чему-либо человеческому. Братья Стругацкие стремились создать вневременной текст, ценный в любые времена, ставили перед собой не журналистские, сиюминутные, а литературные задачи. Для придания абсурду именно качества вечного и постоянно торжествующего явления радикально изменялось содержание книги… Можно предположить, что решение создать аллегорический, абсурдистский текст у соавторов оказалось подспудно связано с модой на Кафку и на „кафкианские“ подходы к сюжету произведения.

— Глеб Елисеев, «Улитка на замковой стене», 2011

• см. Дмитрий Володихин, Геннадий Прашкевич, «Братья Стругацкие» (гл. 3), 2011