Цитаты о «Путешествиях Гулливера»

Здесь представлены цитаты о романе Джонатана Свифта «Путешествия Гулливера» 1726 года.

В целом

	Каждое новое возвращение Гулливера к «обычным» людям сопровождается обвинением его в безумии. Раз за разом Свифт ставит перед читателем вопрос: кто же является ненормальным — его герой или общество? — вариант трюизма
	— Мария Штейнман, Александр Ливергант, 2003

XVIII век

[Наряду с достоинствами] я обнаружил в книге месье Свифта непроницаемые иносказания, пресные намёки, мальчишеские выходки, тривиальные рассуждения, низкие мысли, скучные повторы, скабрезные грубости, пошлые шутки, места, которые, будучи переведены на французский язык буквально, показались бы непристойными, прискорбными, непозволительными; которые возмутили бы хороший вкус, царящий во Франции, смущали бы меня самого и непременно вызвали бы заслуженные упрёки по моему адресу, будь я столь слабодушен и столь неосторожен, чтобы представить взору публики. Я знаю, что некоторые ответят, что вся соль как раз в этих местах, которые потрясают лядей знающих. Я же не нашёл их таковыми и заподозрил своих знакомых в превознесении книги, и не могу и не хочу искать объяснение всем этим прекрасным тайнам, и потому заявляю, что счёл своим долгом изгнать их из текста целиком и полностью. Если что-нибудь в этом духе и осталось в моём переводе, то я заклинаю публику вспомнить, что переводчику столь естественно дать себе волю и быть чересчур терпимым к своему автору. В остальном же я полагал себя способным восполнить эти дефекты и заполнить эти пропуски с помощью своего воображения, а также придавая неприятным для меня местам иной оборот.:с.127-8 — в пересказе он опустил примерно половину романа, дописав собственный текст, а остальное значительно переписал:с.128 (подробнее — в статье о нём)

— Пьер Дефонтен, предисловие к своему пересказу романа, 1727

Во всех поразительных открытиях Гулливера нет ничего прекрасного или полезного. А ведь их можно было повернуть так, чтобы человечество не только удивлялось, но и совершенствовалось бы. В четвёртом путешествии Свифт хотел нарисовать утопию: но у него это не вышло. Его гуигнгнмы холодны и пресны, а придумав гадких еху, декан Свифт сам уподобился таковым. Вообще, его выдумки не развлекают, а внушают отвращение, не наставляют, а шокируют. За всё это Свифта надо решительно осудить: он позволил себе мизантропию, недопустимую в приличном обществе. В лице человечества он оскорбляет бога, ибо человек — божья тварь, а мир устроен божьей волею. — парафраз:с.105

— Джон Бойль (лорд Оррери), «Заметки о жизни и сочинениях д-ра Джонатана Свифта» (Remarks on the Life and writings of dr. Jonathan Swift), 1752

	Преувеличенная сатира, <…> нравственное уродство, <…> способна лишь обижать, а не творить добро, <…> лучше бы она осталась ненаписанной.:с.108
	— Патрик Дилэни, «Замечания на „Заметки о жизни и сочинениях д-ра Джонатана Свифта“ лорда Оррери»

	Автор явно имел в виду во всех четырёх частях умерщвление гордыни, которая, и вправду, не для человека создана и порождает не только смехотворнейшие безумства, но опустошительнейшие бедствия. Физическая сила и красота, мудрость и добродетель человечества представлены здесь не как поводы для гордыни. Смиряться побуждает нас зрелище крохотного роста и жалкой слабости лиллипутов, устрашающего уродства бробдингнежцев, учёного безумия лапутян, а также сравнение нравов гуигнгнмов с нашими.:с.104 — его комментарии многократно переиздавались:с.104
	To mortify pride, which, indeed, was not made for man, and produces not only the most ridiculous follies, but the most extensive calamity, appears to have been one general view of the author in every part of these Travels. Personal strength and beauty, the wisdom and the virtue of mankind, become objects, not of pride, but of humility, in the diminutive stature and contemptible weakness of the Lilliputians; in the horrid deformity of the Brobdingnagians; in the learned folly of the Laputians; and in the parallel drawn between our manners and those of the Houyhnhnms.:ch.29
	— Джон Хоуксворт, комментарий к роману, 1755

	Декан Свифт <…> понял, что ко всем предшествовавшим ему произведениям поэтов примешан романтический дух, или, другими словами, что они описывали природу с самой приятной стороны. Поэтому для него всё ещё оставалось место, которое, не заботясь о порицании, должно было описать таким, каким оно было, со всеми уродствами; поэтому он прославился не столько величием своего гения, сколько смелостью оного.:с.116
	Dean Swift <…> perceived that there was a spirit of romance mixed with all the works of the poets who preceded him; or, in other words, that they had drawn nature on the most pleasing side. There still therefore was a place left for him, who, careless of censure, should describe it just as it was, with all its deformities; he therefore owes much of his fame, not so much to the greatness of his genius, as to the boldness of it.:ch.34
	— Оливер Голдсмит, «История Англии в серии писем благородного человека своему сыну», 1769

	Стоило только подумать о маленьких и больших людях, и написать остальное не составляло труда.:с.117 — в беседе о первых двух путешествиях
	When once you have thought of big men and little men, it is very easy to do all the rest.:ch.40
	— Сэмюэл Джонсон, март 1775

	Критика на время потерялась от изумления: никакие правила суждения не подходили к книге, написанной в открытом противоречии с истиной и порядком вещей.:с.117
	Criticism was for a while lost in wonder; no rules of judgment were applied to a book written in open defiance of truth and regularity.
	— Сэмюэл Джонсон, «Свифт» (из цикла «Жизни наиболее выдающихся английских поэтов», 1781)

Джонатан Свифт

The Spectator сочиняет Стиль с помощью Аддисона <…>. Во вчерашнем номере, например, он воспользовался превосходным замыслом, который я задолго до того подсказал ему ещё для его Tatler, насчёт индейца, будто бы описывающего своё путешествие в Англию. Весьма сожалею о своём поступке: я собирался написать об этом целую книгу, а ему, судя по всему, хватило только на один листок; и все частности там тоже мои;.. — о прототипе романа:с.16

— «Дневник для Стеллы», XXI, 28 апреля 1711

	У меня собран материал для трактата, где доказывается, что человек не animal rationale, а всего-навсего rationis capax. На этом прочном фундаменте мизантропии (не имеющей ничего общего с мизантропией Тимона) и строится всё здание моих Путешествий, и успокоюсь я, только когда все честные люди со мной согласятся <…>. О, если бы на свете была хотя бы дюжина Арбетнотов, я бы сжёг свои Путешествия!
	I have got materials toward a treatise, proving the falsity of that definition animal rationale, and to show it should be only rationis capax. Upon this great foundation of misanthropy (though not in Timon's manner) the whole building of my travels is erected; and I never will have peace of mind, till all honest men are of my opinion <…>. O if the world had but a dozen Arbuthnots in it, I would burn my travels!
	— письмо Александру Поупу 29 сентября 1725

Согласимся, что вкусы наций различны, но условимся также, что хороший вкус значит одно и то же всюду, где есть люди умные, рассудительные и знающие. Поэтому если книга мсье Гулливера пригодна только для Британских островов, то этого путешественника следует считать весьма жалким писакой. Те же пороки и те же безумства царят повсюду — по крайней мере, повсюду в цивилизованных странах Европы — и автор, который имеет в виду один город, одну провинцию, одно царство или даже один век, вообще не заслуживает перевода, равно как и прочтения. Сторонники этого Гулливера, которым у нас здесь несть числа, утверждают, что его книга проживёт столько же, сколько наш язык, ибо ценность её не зависит от преходящих обычаев мышления и речи, а состоит в ряде наблюдений над извечным несовершенством, безрассудством и пороками рода человеческого. <…> они считают этого судового врача автором суровым, не отступающим от серьёзности, не склонным к прикрасам и нисколько не претендующим на изобретательность; автором, который довольствуется сообщением публике простой и наивной повести о выпавших ему на долю злоключениях и о том, что он слышал или видел во время своих странствий.:с.32-3 — в письме Дефонтен парафразировал своё предисловие

— ответное письмо Пьеру Дефонтену, июль 1727

Письма Свифту

	… Вы, кажется, предпочитаете явиться к нам грозным ангелом мщенья и излить фиал негодования на головы презренных и жалких тварей мира сего, хотите загнать им в глотки Вашу книгу; надо думать, что лекарства горше и быть не может.:с.22
	— Александр Поуп, 15 октября 1725

… поздравляю Вас прежде всего с изумительной книжкой Вашего кузена, которая ныне забава для publica trita manu, а в будущем, я предрекаю, станет восторгом всего человечества. Иные государственные деятели строят по её поводу преуморительные мины; хотел бы я расписать Вам всех читателей порознь, две недели только их и наблюдаю. <…> Не нахожу, чтобы кто-нибудь достойный внимания сильно осердился бы на эту книгу. Кое-кто, правда, считает, что писано чересчур смело и ни к чему такая всеобщая сатира; но о клеветнических измышлениях при мне речи не было, <…> так что Вам не было нужды так секретничать.:с.25

— Александр Поуп, 16 ноября 1726

	… кажется, у «Путешествий Гулливера» наибольший успех со времён Джона Баньяна. Счастливый человек Гулливер, что мог в наш век написать такую весёлую книгу. <…> Когда я имел честь увидеть принцессу, она как раз читала в «Гулливере» намёки на наследного принца и заходилась от смеха. <…> Гулливер у всех в руках. Лорд Скарборо, отнюдь не выдумщик, говорил мне, что свёл знакомство с одним шкипером: тот, оказывается, хорошо знаком с Гулливером и говорит, что все верно, только наврано, будто капитан живёт в Ротергисе — он в Уэпинге живёт. Один старый джентльмен, которому я дал почитать книгу, тут же уселся наносить на карту новую страну Лиллипутию.:с.24
	… Gulliver's Travels, <…> I believe, will have as great a run as John Bunyan. Gulliver is a happy man, that at his age, can write such a merry work. <…> When I had the honour to see [the princess], she was reading Gulliver, and was just come to the passage of the hobbling prince; which she laughed at. <…> Gulliver is in every body's hands. Lord Scarborough, who is no inventor of stories, told me, that he fell in company with a master of a ship, who told him, that he was very well acquainted with Gulliver; but that the printer had mistaken, that he lived in Wapping, and not at Rotherhithe. I lent the book to an old gentleman, who went immediately to his map to search for Lilliput.
	— Джон Арбетнот, 8 ноября 1726

	Политики все как один согласны, что клеветнических измышлений там нет, но что сатира на человеческое общество чересчур сурова. Время от времени, конечно, попадаются и люди более дотошные, которые доискиваются особых разъяснений к каждой странице, и весьма вероятно, что у нас опубликуют ключ, дабы пролить свет на гулливеровский замысел. Лорд … — самый строгий критик: он винит автора в злонамеренном умысле принизить человеческую природу <…>. Вдовствующая герцогиня Мальборо в упоении: она говорит, что с тех пор, как прочла её, ни о чём другом и думать не может; ей открылось, по её словам, что она попусту провела жизнь, ублажая худшую часть человечества и враждуя с лучшей, и что знай она Гулливера, то, хотя худшего врага у неё не было, она отдала бы все свои нынешние высокопоставленные знакомства за его приязнь.:с.26
	The politicians to a man agree, that it is free from particular reflections, but that the satire on general societies of men is too severe. Not but we now and then meet with people of greater perspicuity, who are in search for particular applications in every leaf; and it is highly probable we shall have keys published to give light into Gulliver's design. Lord —— is the person who least approves it, blaming it as a design of evil consequence to depreciate human nature <…>. The duchess dowager of Marlborough is in raptures at it; she says she can dream of nothing else since she read it: she declares, that she has now found out, that her whole life has been lost in caressing the worst part of mankind, and treating the best as her foes: and that if she knew Gulliver, though he had been the worst enemy she ever had; she should give up her present acquaintance for his friendship.
	— Джон Гей, 17 ноября 1726

XIX век

	Пожалуй, чересчур сказать, что автор имел отчётливое намерение очернить и оклеветать человеческую натуру, но по крайней мере его произведение являет очевидные признаки больного воображения и истерзанного сердца <…>. Читатель встаёт от «Путешествий Гулливера» с помутнённым рассудком, эгоистичный, недовольный, а от некоторых частей, смею сказать, почти оскотинившись.:с.158
	It would, perhaps, be too much to say that the author had an express design to blacken and calumniate human nature, but at least his work betrays evident marks of a diseased imagination and a lacerated heart <…>. We rise from Gulliver's Travels <…> giddy, and selfish, and discontented, and, from some parts, I may almost say brutified.:ch.58
	— Джон Данлоп, «История художественной литературы» (History of Fiction, гл. XIV), 1814

	Ни одно слово не слетает с пера Гулливера напрасно. Там, где его сочинение на мгновение перестаёт высмеивать пороки человечества в целом, оно строго взирает на партии, политиков и суды Британии; где оставляет предмет порицания, там представляет живую картину пороков и безумств высшего света или тщетных занятий философией, в то время как части повествования, относящиеся к собственным приключениям путешественника, образуют юмористическую и поразительную пародию на манеру старых путешественников, их сухой и мелочный стиль, маловажные личные происшествия, которыми обременены их дневники.
	No word drops from Gulliver's pen in vain. Where his work ceases for a moment to satirize the vices of mankind in general, it becomes a stricture upon the parties, politics, and courts of Britain; where it abandons the subject of censure, it presents a lively picture of the vices and follies of the fashionable world, or of the vain pursuits of philosophy, while the parts of the narrative which refer to the traveller's own adventures form a humorous and striking parody of the manner of old voyagers, their dry and minute style, and the unimportant personal incidents with which their journals are encumbered.
	— Вальтер Скотт, предисловие

	Хотя вполне вероятно, что без <…> сатиры и наблюдений это сочинение показалась бы детской и нелепой, мы убеждены, что оно радует главным образом новизной и живостью необыкновенных картин…
	Though it is probable enough, that without <…> satire and observation the work would have appeared childish and preposterous, we are persuaded that it pleases chiefly by the novelty and vivacity of the extraordinary pictures…:ch.60
	— Фрэнсис Джеффри, рецензия на собрание сочинений Свифта под ред. В. Скотта

… сила «Путешествий Гулливера» <…> несомненна, и это сила, которая сотрясла мир. Сила эта — не в громких словах и не в пышных банальностях. Свифт оставил то и другое на откуп желающим и сделал то, что лишь при остроте и напряжённости его мысли можно было задумать и выполнить. Он вознамерился лишить пустую гордость и пустое величие того внушительного вида, который придают им внешние обстоятельства. Он увеличивает или уменьшает масштаб, желая показать, как мы то ничтожны, то уродливы в своей высокомерной самовлюблённости. То, что он сделал это математически точно, с полной трезвостью и чрезвычайно сдержанно, сделал так, что это равно доходит до понимания взрослого и ребёнка, ничуть не умаляет достоинств произведения или гения его автора. <…> Он провёл эксперимент с человеческой жизнью, выделив её претензии из сплава обстоятельств; он обмерил её линейкой, взвесил и нашёл большей частью убогой и никчемной, как по сути, так и по видимости. В его системе не осталось ничего прочного, ничего ценного, кроме мудрости и добродетели. Какая клевета на человечество! Какое убедительное доказательство мизантропии! Какая самонадеянность и какая злонамеренность — показать людям, каковы они есть, и учить их, какими они должны быть! <…> Это попытка сорвать с мира лживую маску; и только лжецам дано право на это сетовать. <…> нравственное и прочее словоблудие было не в духе Свифта; и его гений не выражался в составлении бессмысленных панегириков человечеству! <…> Он <…> изобретал лиллипутов и бробдингнежцев, еху и гуигнгнмов, чтобы отвлечься от мучительного понимания того, что происходит вокруг. Они вызывали его смех, а мужчины и женщины — гнев. С лихорадочным нетерпением он следил за хворостями большого младенца — мира; таким же проницательным взглядом и с тем же ревнивым раздражением, с каким родитель взирает на слабости своего отпрыска; но, как хорошо заметил Руссо, никто по этому поводу не ждёт от родителей повышенной нежности к чужим, а не к своим детям.:с.172-4

— Уильям Хэзлитт, «Чтения об английских поэтах» (Lectures on the English Poets), VI, 1818

	«Путешествия Гулливера» замечательны <…> именно их обширностью захвата жизненных вопросов.:с.197
	— Николай Курочкин

	Это путешествие Гулливера по сути более печально, чем странствие Данте по аду. Тщетно вы будете искать здесь просвета и устремляться к небесам. <…> Гулливер путешествует без надежды и без идеала. <…> Открытая им вселенная — не что иное, как громадная система преисподних и тюрем, вращающихся в пустоте.:с.183
	— Поль де Сен-Виктор, сб. «Мужчины и боги» (Hommes et dieux), 1867

Послушайте, что тот же Свифт пишет в прелестном «Письме капитана Гулливера к своему двоюродному брату Симпсону» <…>. Прилично ли мизантропу говорить такие слова? Не показывают ли его «тысячи» всевозможных преобразований, что он — величайший оптимист? Но как же примирить всё это с его собственными словами о ненависти к людям — о мизантропии? Во-первых, не подходите к Свифту с обыденными шаблонами: его искренность необычайна; то, что все другие старательно скрывают, он выпячивает изо всех сил на показ каждому; боясь быть недостаточно искренним, он утрирует свою искренность. Во-вторых, Свифт был несомненно глубоко несчастным человеком; <…> естественно, что Свифт с особенной рельефностью и исключительностью подчёркивает всё то, что вызывает негодование. В третьих, «мизантропия», как и пессимизм, очень часто является лишь обратной стороной глубокого оптимизма, не только очень часто, — это его, можно сказать, почти неразлучный спутник. Бывают исключительные любвеобильные натуры, но они очень редки. В большинстве случаев, кто сильно любит, тот и глубоко ненавидит всё то, что позорит эту любовь. С этой точки зрения мизантропия Свифта не представляет ничего загадочного, и его «Путешествия Гулливера», даже включительно с их омерзительными йеху, составляют необходимую дополнительную часть к разным утопиям, это, в своём роде, — утопия, вывернутая наизнанку. И Свифт не мог бы написать их, если бы его не воодушевляла мечта о лучшем будущем человечества. <…> «Путешествие к гуингнгмам» — это беспредельный гнев, полный скрытой страсти и огня, против жестокости, насилия и вообще животности, присущей человеческой природе.

— Валентин Яковенко, «Джонатан Свифт. Его жизнь и литературная деятельность» (гл. V), 1891

	Мелочность человека, отсутствие всякого прочного и глубокого фундамента в его чувствах, гниение общества в лице его законодателей, развратных и негодных дворян, порочность лиц, стоящих во главе государства — всё это и многое другое изображено в этой аллегории с такой горечью и злобой, с таким свирепым ожесточением, каких нельзя встретить ни у одного сатирика ни до Свифта, ни после него.
	— Пётр Вейнберг, статья о Свифте в ЭСБЕ, 1900

XX век

Человек подавляющего интеллекта и силы идёт по жизни между страхом безумия и гневом собственной души, воюющей с жестоким веком. В этой битве он истощает разум, сердце и мозг: он исстрачивает себя и погибает полностью опустошённым. Из всех его мучений остаётся одна маленькая книга, его страшное завещание против своего собрата, которая сегодня служит лишь приятной сказкой для молодёжи, известной под названием «Путешествий Гулливера». Это, как и слабое воспоминание о каком-то детском лепете в некоторых его любовных письмах, и есть всё, что мир решил сохранить от Джонатана Свифта, Мастера иронии. Подумайте об этом! Это всё равно, что зажечь вулкан, чтобы посветить ребёнку, когда тот идёт в постель!

— Редьярд Киплинг, речь «Вымысел» (Fiction), июнь 1926

	… все сколько-нибудь серьёзные литературные произведения всегда автобиографичны, и трудно вообразить более автобиографичную книгу, чем «Путешествия Гулливера».
	… all serious work in fiction is autobiographical--that, for instance, a more autobiographical work than "Gulliver's Travels" cannot easily be imagined.
	— Томас Вулф, предисловие к «Взгляни на дом свой, ангел», 1929

… намереваясь сокрушить Дефо, как «безграмотного писаку», желая разоблачить «подлинность» записок Робинзона, Свифт просчитался, если так можно сказать о человеке, который именно в результате «просчёта» создал великую книгу. Но Свифт, как первый, кто решил сокрушить Дефо, действительно просчитался, когда повёл атаку на «Приключения Робинзона» с той стороны, откуда они были как раз неуязвимы. Свифт хотел посмеяться над «подлинностью», над тем то есть, над чем уже посмеялся сам Дефо, взявшись вести литературную игру в «подлинность». Свифт попался, как попались те наиболее наивные читатели его собственных выдумок, которые, читая «Путешествия Гулливера», говорили: «Кое-что всё-таки малодостоверно». <…> Поэтому когда «подлинность» Робинзона пробовал разоблачить и пародировать даже Свифт, то всё, что ему удалось сделать, так это создать конгениального Гулливера

— Дмитрий Урнов, «Робинзон и Гулливер: Судьба двух литературных героев», 1973

1930-е

	Христианство принизило животного в человеке. Свифт <…> злорадствует, когда может напомнить человеку о его животности. Именно роль такого жгучего удара крапивой, такого напоминания человеку о том, что он почти обезьяна, «иегу», всегда играют неприличные шутки Свифта.
	— Анатолий Луначарский, «Джонатан Свифт и его „Сказка о бочке“», 1930

Свифт и Дефо были современниками. <…> Судьба их знаменитых книг оказалась во многом сходной. И самые книги <…> имеют многие черты внешнего сходства. Те же вымышленные, но с деловитой точностью рассказанные путешествия, тот же точный, чуждый украшений, строго прозаический рассказ. Но трудно представить больший контраст, чем между этими двумя книгами двух современников. Связанные эпохой, они резко разделены своей социальной сущностью. В Англии того времени Свифт и Дефо стояли на двух полюсах политики, культуры и социальных интересов. <…> Свифт воплотил в себе весь пессимизм, всю злобу, всю безнадёжность старых разбитых классов, оттесняемых капиталом и новой обуржуазившейся аристократией. С цинизмом отчаяния он изображал нового буржуазного человека, и особенно нового буржуазного аристократа, во всём его гнусном уродстве, не мечтая ни переделать его, ни вырвать мир из-под его власти. Но, колоссально усиленная самым своим бессилием, злоба поднимала его выше узкоклассовой точки зрения и превращала из обличителя буржуазной гнусности в обличителя всего собственнического человечества и его идеологических традиций. Поколением позже попав в руки первых бойцов за буржуазную — пока ещё только культурную — революцию, книга Свифта становится страшным оружием в борьбе против феодализма и поповщины. Человек старой культуры, он в высшей степени сознательный мастер. Всё у него рассчитано, всё заострено; самая грубость и отвратительность выдержаны в «светском стиле», ибо нигде, как в «свете», не научаются так хорошо ранить и убивать одними словами. <…> [Дефо] пишет по крайнему разумению простым, правильным, грамотным английским языком, без украшений и без претензий на литературность. Свифт тоже писал без украшений, но у него это строго рассчитанный приём. Отточенный, экономный язык Свифта совершенно противоположен свободной, гибкой, почти разговорной прозе Дефо.

— Дмитрий Святополк-Мирский, «Робинзон Крузо», 1934

Отрыв Гулливера от Свифта доходит до того, что его книга издаётся в совершенно переделанном виде <…>. Факт вполне законный, так как детский Гулливер — классический пример рассказа, живущего настолько своею жизнью, что он не нуждается не только в авторе, но даже в собственной литературной форме: как миф, сказка или исторический факт, он живёт одной фабулой, которую можно вновь и вновь рассказывать по-новому. <…> Свифт, наследник большой культуры прошлого, относился к Дефо с пренебрежением аристократа и однажды, вынужденный упомянуть о нём, назвал его «безграмотным малым, имя которого я забыл». Это не помешало ему в гениальнейшем своём произведении — в «Гулливере» — самым определённым образом учиться у вышедшего за несколько лет перед тем «Робинзона» «безграмотного» Дефо.

— Дмитрий Святополк-Мирский, «Свифт», 1935

«Путешествия Гулливера» — политический памфлет. Герой его проходит перед нами как чуткий политик и вдумчивый наблюдатель жизни. Мир, по которому он шествует, <…> нарочито смещён с реальных плоскостей и гротескно типизирован сообразно с сатирической задачей Свифта осмеять, показать этот мир людям во всём его порочном «великолепии». <…> «Производственное» значение странствований Гулливера ничтожно, ибо его ведёт не жажда завоеваний и накопления. Поэтому, развёртываясь на намеренно нереальном географическом фоне, события в романе всегда пародируют действительные дела и жизнь современной Свифту Англии. <…> Сарказм Свифта никогда не снижался до добродушного юмора и снисходительной улыбки примирения с несовершенствами жизни и людей. <…> Свифт, добивая жестокой сатирой живучие остатки феодализма, борется одновременно и против буржуазной действительности, но в своей беспомощности выдвинуть положительную программу остаётся мятежником-одиночкой, обречённым метаться в тумане социальных утопий. <…> На арене литературной борьбы «Гулливер» ведёт атаку против фактографического романа приключения Дефо. Членясь на логически законченные главы, концентрирующие внимание на определённом социальном вопросе, он этим самым разрушает стихийное («как в жизни») конструирование материала в приключенческом романе. Типологически «Гулливер» восходит к реалистическому роману Возрождения (Рабле)…

— Израиль Миримский, «Реализм Дефо», 1936

• см. Михаил Левидов, «Путешествие в некоторые отдалённые страны мысли и чувства Джонатана Свифта…» (глава 16), 1939

1940-е

В «Путешествиях Гулливера» нет уже латинской премудрости и усложнённой композиции «Сказки о бочке». В «Гулливере» Свифт пародирует уже не прошлые отжившие формы искусства, а современную популярную и весьма плодовитую отрасль литературы — авантюрно-морской роман в стиле Дефо. Он берёт описания бури и снаряжения судна из современных ему произведений и подаёт их так, что описания эти звучат как пародии — столь сгущена в них специальная терминология морских романов. Йэху у Свифта являются пародией не только на «естественного человека», но и на проповедника этой теории —Робинзона Крузо. Свифт предлагает свою версию робинзонады. На необитаемом острове гуигнгнмов он поселил Робинзона и его подругу. От этой пары англичан и произошло отвратительное племя йэху.

— Михаил Заблудовский, «Свифт», [1941]

	Первые три части «Путешествий Гулливера» являются самой едкой сатирой на человеческое общество, когда-либо написанной. Каждое слово в них до сих пор имеет силу; кое-где имеются достаточно подробные описания политических кошмаров нашего времени. Чего Свифт не смог создать, так это описания расы существ, которыми бы он восхищался. <…> В первых трёх частях книги Свифт показывает, куда приводят людская глупость и гадость; но если у людей отнять глупость и гадость, получается, что остаётся тепловато-безразличное существование, которое не стоит влачить. <…> Свифт с величайшим мастерством может содрать шкуру с епископа или с политика, но когда он пытается изобразить сверхчеловека, у читателя остаётся впечатление, противоположное намерениям писателя: что зловонные еху подают бóльшие надежды, чем просвещённые гуигнгнмы.
	The earlier parts of Gulliver's Travels are probably the most devastating attack on human society that has ever been written. Every word of them is relevant today; in places they contain quite detailed prophecies of the political horrors of our own time. Where Swift fails, however, is in trying to describe a race of beings whom he admires. <…> In the earlier parts of the book Swift has shown where man's folly and scoundrelism lead him: but take away the folly and scoundrelism, and all you are left with, apparently, is a tepid sort of existence, hardly worth leading. <…> Swift can flay a bishop or a politician so neatly, but who, when he tries to create a superman, merely leaves one with the impression the very last he can have intended that the stinking Yahoos had in them more possibility of development than the enlightened Houyhnhnms.
	— Джордж Оруэлл, «Почему социалисты не верят в счастье», 1943

Пылающая ярость угрюмого нелюдима, озлобленного на человечество и весь ход вещей в мире, с одной стороны, и бесцеремонность, с которой толпа калечила творение гениального одиночки, заботясь о своём пищеварении, — с другой, были в равной мере глубоко обоснованны и необходимы. Но не менее необходимо, чтобы люди снова вспомнили о колоссальном предостережении, которое сделано нам автором «Гулливера», и снова ели горькую свифтовскую пищу, так как отбрасывать эти куски или приправлять их своей ложью, если и удаётся, то недолго. Гениальная и страшная книга Свифта сегодня вновь приходит к нам, и она снова и снова будет нас тревожить, нарушая нашу уютную тишину, потому что мысли, которыми она делится с нами, по-прежнему касаются всех нас…

— Герман Гессе, «Джонатан Свифт. „Путешествия Гулливера“», 1945

• см. Джордж Оруэлл, «Политика против литературы: анализ «Путешествий Гулливера», 1946

1950-е

Буржуазные критики, не видящие в гневной и горькой сатире Свифта ничего, кроме сплошного отрицания всех основ человеческой жизни, в один голос называют Свифта человеконенавистником и пытаются объяснить это мнимое человеконенавистничество дурным характером писателя. Клевета на великого сатирика распространяется в интересах господствующих классов, которым невыгодно видеть, что при всей резкости и мрачности сатира Свифта заключает в себе жизнеутверждающую основу, ибо он не теряет надежды, что «разум в конце концов возобладает над грубой силой».

— Евгений Брандис, «Джонатан Свифт и его роман „Путешествия Гулливера“», 1955

Неважно, что при [«очистительной» редактуре] текст теряет смысл: достаточно, чтобы при беглом чтении ничего не показалось скандальным. <…> Возникает порочный круг: «Путешествия Гулливера» чистят из отвращения к жестокому реализму Свифта, но эффект выходит обратный. Вместе с «непристойностями» исчезает или слабеет комизм, выхолащивается юмор, и текст действительно становится устрашающим в новообретённой прямолинейности и наготе. Наказав таким образом читателей и самих себя, редакторы и авторы предисловий ещё пуще сетуют на свифтовскую мизантропию, цитируя в доказательство кого-нибудь из обличителей Свифта.:с.186

— Пьер Даншен, «Может ли английский читатель сегодня знать „Путешествия Гулливера“?», 1958

	Если мы пожелаем вслушаться в Свифта, то нас поразят у него предугаданные фрейдовские теоремы об анальном комплексе, сублимации и универсальном неврозе человечества.:с.150
	— Норман О. Браун, «Экскрементальное прозрение» (The Excremental Vision), 1959

1960-е

Отчёт Гулливера о путешествиях был сделан так, чтобы походить на истинные рассказы путешественников свифтовского времени. <…> Путешествия, как реальные, так и воображаемые, были одним из ведущих литературных жанров. В замысел воображаемых путешествий пота всегда входила сатира на существующий европейский порядок, и достигалась она настоянием на неиспорченности, мужестве и высоких нравственных стандартах простодушных народов, с которыми якобы познакомился путешественник. Но и реальные: путешествия, даже написанные миссионерами и священниками, клонили к тому же. <…> Человеческая натура, представленная в таких рассказах (и вообще в основополагающей литературной традиции — от Монтеня до Руссо), не казалась нравственно ненадёжной, нуждающейся в контролирующих устройствах цивилизации. Напротив того, натура в своём инстинктивном существе оказывалась несомненно хороша, она была лишь испорчена цивилизацией; и если устранить её разлагающее влияние, то совершенствованию человека практически нет пределов. Свифт, целью которого в «Гулливере» было, кроме го прочего, показать тщету этих упований, сознательно берёт на вооружение враждебный ему литературный жанр и использует его по-своему.

— Мэйнард Мэк

	Как бы ни были велики литературные реминисценции в «Путешествиях Гулливера» — это книга, в оригинальности которой сомнений быть не может. Совпадения касаются частностей.
	— Александр Аникст

• см. Владимир Муравьёв, «Джонатан Свифт», главу 5 (1968) и «Путешествие с Гулливером» (1972)

Только осмыслив все части романа как целое, можно заключить, что автор вначале намеренно наделил лиллипутское государство и его обитателей некоторыми и привлекательными чертами. Лиллипуты, правда, бывают жестоки, несправедливы и неразумны. Тем самым выясняется, что в них заложены свойства, вытеснившие человеческое в еху. <…> мысль о преобразовании действительности скорее вытекает из глубин сатирического сюжета, чем из отдельных эпизодов, где прямолинейно показаны положительные герои. <…> Таким образом, самостоятельность картины, нарисованной в первой части романа, прежде всего состоит в том, что в ней запечатлено государство и общество, которое начинает свой стремительный путь вниз, в то время как Англия, по мысли сатирика, пала так низко, что дальше некуда. <…> У хлопальщиков и у математики противоположные функции. Наука отвлекает от жизни, а слуги как будто приобщают к ней. В результате такого двустороннего воздействия, которому подвергаются лапутяне, они выглядят как марионетки, как существа неразумные, несамоуправляющиеся. Отсутствие в них индивидуальности выражено также в том, что речь идёт о всеобщих, одинаково проявляющихся свойствах лапутян, о целом. С одной стороны, это средство, позволяющее показать, чти властители Лапуты — масса безликих людей. С друга же стороны, нерасчленённость обобщающего портрета сообщает роману черты памфлета. <…> Когда Свифт хочет, например, показать, к чему приводит фетишизация математики, он сообщает, что на летающем острове оценивают и описывают красоту женщин при помощи ромбов, окружностей, параллелограммов, эллипсов, <…> [и] они приготовляют пищу в виде геометрических фигур. Эстетический вкус лапутян обусловлен схематическим, формально-поверхностным восприятием предметов. <…> Когда прожектёр предлагает переставлять затылки от одной головы к другой, пользоваться для этого пилой, то он не заходит слишком далеко. Во всяком случае автор улавливает в абсурдном проекте наличие определённой логики: во-первых, сделав своё предложение, прожектёр исходит из того, что затылки прекрасно приживутся на новых местах, или, иными словами, существенных различий в устройстве голов нет; во-вторых, идея распиловки головы могла появиться только потому, что партийный лидер, носящий на своих плечах голову, рассматривается как существо механическое, несамостоятельное, находящееся во власти сил, разрушивших человеческие достоинства, неделимость и неповторимость личности. <…> Герой романа, посетивший однажды академика, измазанного человеческими отходами, преисполнился брезгливого отвращения и к учёному, и к тому делу, которым академик был занят. Когда же профессор из школы политических прожектёров предлагает исследовать тот же продукт на предмет обнаружения заговорщицкой деятельности, у Гулливера не возникает никаких отрицательных эмоций. <…> Экскременты выступают здесь в качестве конечного продукта политической деятельности заговорщиков, её материализованного результата. Люди порождают дерьмо в прямом и переносном смысле слова. <…> Свифта роднит с Шекспиром стремление показать неразъединимость комического и трагического…

— Иосиф Дубашинский, «„Путешествия Гулливера“ Джонатана Свифта», 1969

1980-е

	… в «суровом» Гулливере легко узнаётся сам [автор], а в «жалком льстеце» — объект его беспощадной сатиры. Но далеко не всегда разграничение голосов подлинного и фиктивного авторов даётся легко, и тогда образуются возможности разных интерпретаций, что, несомненно, составляло важный элемент творческих замыслов Свифта.
	— Вадим Рак, 1986

В гротескно-сатирическом описании всех трёх стран, которые посещает Гулливер перед своим заключительным путешествием, содержится контрастирующий момент — мотив утопии, идеального общественного устройства. Хотя мотив утопии используется и в функции, собственно ей присущей, <…> как авторская идея в чистом виде он с трудом поддаётся вычленению, ибо на него всегда падает отсвет гротеска. Мотив утопии выражен как идеализация предков. <…> Жестокости гуигнгнмов по отношению к еху Гулливер, естественно, не замечает. Но её видит автор: <…> в идеально утопическом мире Гулливера Свифт наметил антиутонические контуры рабства. <…> В своих странствиях Гулливер не раз подвергался мучительным испытаниям пленения, заключения в клетку, ограничения свободы передвижения, и каждый раз получение свободы было для него желанным и радостным событием. Тем многозначительней, что, очарованный интеллектом гуигнгнмов, Гулливер чувствует лишь отвращение к существам, подобным себе, которых он видит «привязанными за шею к бревну», и преспокойно использует «силки, сделанные из волос еху». Так Свифт подвергает испытанию смехом рационализм просветителей и там, где они усматривали неограниченную перспективу для развития личности, видит возможность её вырождения.

— Иван Чекалов, 1986

О третьей части

	Королевское общество на ранней стадии своего развития сулило гораздо больше, чем могло осуществить, и это обстоятельство отчасти оправдывало в тот момент насмешки, которые оно вызывало со стороны интеллигенции, не имеющей отношения к науке, и наиболее известным примером которых является сатира Свифта «Путешествия Гулливера». — типичное суждение
	— Джон М. Мерри, «Наука в истории общества» (Science in History), 1954

Книга третья, в конечном счёте, ставит в тупик. Точка зрения беспрерывно меняется. Глупость обитателей летающего острова кажется сперва поразительной, но при ближайшем рассмотрении в неё перестаёшь верить. Лапутяне так поглощены отвлечённым знанием, что обнаруживают совершеннейшую неспособность во всех практических сторонах жизни <…>. Почему, спрашиваешь себя, лапутяне умеют делать такие хорошие телескопы и не способны сшить хороший костюм? <…> О науке, отвлечённой или прикладной, Свифт ничего не знал. Он попросту поддался распространённой среди остроумцев моде высмеивать учёных. Сильный и оригинальный ум Свифта остался здесь без применения. — типичное суждение

— Джон М. Мерри, «Джонатан Свифт»

Приходится только удивляться, как хорошо угадал Свифт спутники Марса. <…> Нам лично представляется, что гениальная догадка Свифта была вполне закономерной. По-видимому, он исходил из хорошо известного факта, что Земля имеет один спутник, а Юпитер — четыре, <…> исходя из геометрической прогрессии, Свифт предположил, что у Марса должно быть два спутника. В этой связи заметим, что пифагорейские идеи о гармонии чисел были ещё распространены во времена Свифта. Из того факта, что никто из астрономов в существовавшие тогда телескопы спутников Марса не обнаружил, Свифт справедливо предположил, что последние должны быть достаточно маленькими. Гениальность Свифта проявилась в том, что он отнёс спутники Марса на сравнительно небольшое расстояние от планеты, так как, по-видимому, понимал, что даже очень маленькие спутники на достаточно большом расстоянии вполне могли быть наблюдаемыми.

— Иосиф Шкловский, «Вселенная, жизнь, разум» (2-е изд.), 1965

• см. Юлий Кагарлицкий, «Что такое фантастика?» (гл. III), 1973

О четвёртой части

	Фантазия читателя удовлетворяется и очаровательно развлекается в новых описаниях земель, которые для него открывает Гулливер, но эта нескончаемая серия всё новых и новых трюков, нелепостей и побасенок наконец набивает оскомину. Ничто неестественное не может нравиться долго;..:с.134
	The reader’s imagination is pleased and charmingly entertained by the new prospect of the lands which Gulliver discovers to him ; but that continued séries of new fangles, follies of fairytales, of wild inventions pall at last upon our taste. Nothing unnatural may please long ;..
	— Вольтер, письмо Н.-К. Тьерио марта 1727

Бедный Гулливер! Считают, что он принизил человеческую натуру, потому что он представил её в испорченном виде! А разве он не возвеличил ту же самую натуру в образе своих гуигнгнмов? Благородные взгляды, добродетельные наклонности и прочее из того, что им приписывается, — звериные это или же человеческие качества? Не вывел ли он ту самую человеческую натуру под видом гуигнгнмов и не показал ли для контраста, как люди, по причине своих наклонностей, не могут справиться со слепыми страстями?:с.145

— Иоганн Вазер, предисловие к роману, 1761

	… я считаю, что в последнюю часть свифтовского «Гулливера» <…> заглядывать стыднее, нежели в те книги, что мы запрещаем как самые растлённые и непристойные.:с.110
	I esteem the last part of Swift's Gulliver <…> to be a worse Book to peruse, than those which we forbid, as the most flagitious and obscene.
	— Джеймс Харрис, «Философские умозрения» (Philological Inquiries), [1781]

	… автор <…> явил более глубокое проникновение в истинные принципы политической справедливости, нежели любой предшествующий или современный автор. К несчастью, труд такой неоценимой мудрости в то время, когда был опубликован, не внушил человечеству потребных наставлений лишь ввиду игривости своей формы. Только потомство сумеет оценить его по заслугам.:с.123 — книга V, гл. XXIV
	… the author <…> appears to have had a more profound insight into the true principles of political justice than any preceding or contemporary author. It was unfortunate that a work of such inestimable wisdom failed at the period of its publication from the mere playfulness of its form, in communicating adequate instruction to mankind. Posterity only will be able to estimate it as it deserves.
	— Уильям Годвин, «Исследование касательно политической справедливости», 1793

	… под именем гуигнгнмов и еху Свифт не более чем представил людей в двух разных видах, в их высшем совершенстве и низшем падении, и <…> нет книги, которая сильнее бы дышала благородным негодованием против порока и пламенной любовью ко всему прекрасному и достойному в человеческом сердце.:с.122
	… under the name of Houyhnhnms and Yahoos, Swift has done any thing more than exhibit two different descriptions of men, in their highest improvement and lowest degradation; and <…> no book breathes more strongly a generous indignation against vice, and an ardent love of every thing that is excellent and honourable to the human heart.
	— Уильям Годвин, «Вопрошающий» (The Enquirer), 1797

	Заявления Юнга о том, что Свифт оскорбил человеческую природу с тайным злорадством, так же плоски, как неправдивы. Свифт, больной духом и сердцем, видел перед собой лишь еху, ибо иной породы существ он в своём распоряжении не имел и не мог обрисовать разумное, чистое, справедливое общество (ибо ни на Луне, ни на Сатурне не бывал). Поэтому он и выбрал в пример тот животный образ, в котором сам Творец явил благородство замысла: образ коня. Но свифтовские кони — разумные и справедливые существа, какими и надлежит быть людям. Ему опостылело не назначение и не возвышенные качества рода человеческого, но — как Гамлету — имя и облик человека-животного.:с.148-9
	Young's Declamationen, daß Swift die menschliche Natur mit geheimer Schadenfreude heruntergesetzt habe, sind ebenso flach als unwahr. In seiner Geistes- und Herzenskrankheit sahe er die Yahoos vor sich, und da ihm kein ander Geschlecht zu Gebot stand, eine vernünftige, reine, billige Gesellschaft zu zeichnen (denn im Monde und im Saturn war er nicht gewesen): so wählte er die Gestalt des Thiers, das der Schöpfer der Menschen selbst als eine edle Gestalt dargestellt hat, des Rosses. Swift's Rosse aber sind vernünftige, billige Geschöpfe, wie Menschen es sein sollten; nicht der Zweck, nicht die erhabnen Fähigkeiten und Anlagen des Menschengeschlechts, wohl aber Name und Gestalt des Menschenthiers war ihm, wie dem lebenssatten Hamlet, verleidet.
	— Иоганн Гердер, «Адрастея», 1803

	Большим недостатком гуигнгнмов является не их мизантропия, и те, кто применяют к ним это слово, должны действительно верить, что сущность человеческой природы <…> состоит в телесном облике. Итак, показать ложность этого убеждения было великой целью Свифта: он докажет, <…> что именно разум и совесть придают прелесть и достоинство не только человеку, но и виду человеческому; что лишённый их и всё же сохранивший сообразительность, он был бы самым отвратительным и ненавистным из всех животных <…>. И каждый сумасшедший дом или бордель могут убедить любого человека — насколько правдива эта картина <…>. Но недостатком работы является её непоследовательность; гуигнгнмов нельзя назвать разумными существами, т. е. обладателями совершенного разума: они не прогрессивны; они имеют слуг, хотя непонятно, чем те ниже их; и, наконец, они, то есть сам Свифт, постоянно стремятся быть мудрее самого Творца <…> и искоренять то, чему Господь велел следовать и покоряться — например, материнское и отцовское чувство. Воистину они сами подобны еху, настойчиво отрицая существование любви, отличной от дружеского чувства и всё же всегда чуждой, а иногда и враждебной похотью.:с.154-5
	The great defect of the Houyhnhnms is not its misanthropy, and those who apply this word to it must really believe that the essence of human nature <…> consists in the shape of the body. Now, to shew the falsity of this was Swift’s great object: he would prove <…> that it is reason and conscience which give all the loveliness and dignity not only to man, but to the shape of man; that deprived of these, and yet retaining the understanding, he would be the most loathsome and hateful of all animals <…>. And how true a picture this is every madhouse may convince any man; a brothel <…>. But the defect of the work is its inconsistency; the Houyhnhnms are not rational creatures, i.e., creatures of perfect reason; they are not progressive; they have servants without any reason for their natural inferiority or any explanation how the difference acted; and, above all, they — i.e., Swift himself — has a perpetual affectation of being wiser than his Maker, <…> and of eradicating what God gave to be subordinated and used; ex. gr., the maternal and paternal affection. There is likewise a true Yahooism in the constant denial of the existence of love, as not identical with friendship, and yet distinct always and very often divided from lust.:ch.62
	— Сэмюэл Кольридж, заметка в издании сочинений Свифта, 1809 или 1810

Что касается юмора и художественных приёмов этой знаменитой небылицы, то, по-моему, она не может не приводить в восхищение; ну а что до морали: на мой взгляд — она ужасна, постыдна, труслива, кощунственна; и каким бы величайшим исполином ни был этот настоятель, я утверждаю, что мы должны его освистать. <…> Когда Гулливер высаживается в стране еху, эти голые, воющие существа карабкаются на деревья и нападают на него, и он пишет, что «едва не задохнулся в грязи, которая на него обрушилась». Читатель четвёртой части «Путешествий Гулливера» в данном случае уподобляется самому герою. Это язык еху: чудовищные, нечленораздельные вопли и проклятия человечеству, изрыгаемые со скрежетом зубовным, — срывание всех покровов скромности до последнего лоскута, без всякого благородства, и чувства стыда; грязны его слова, грязны мысли, и весь он полон ярости, неистовства, непристойности.

— Уильям Теккерей, «Свифт», 1851

Примириться с этой ужасной клеветой на человеческую натуру невозможно; смягчить её трудно; и только чувство, что полностью опустить всё это четвёртое путешествие было бы неоправданно, побудило нас сохранить его; однако мы обошлись с ним так, чтобы сделать его не менее пригодным для широкой публики, нежели предшествующие.:с.163 — последняя фраза означает, что остальные путешествия сокращать было несложно:с.163

— редактор издания 1864 г.

	Не может ли быть так, что портрет гуигнгнмов — лишь новый аспект сатиры на человечество, иные идеалы которого могут быть достигнуты только путём устранения всего, ради чего стоит жить; а с другой стороны — чьи чувства и страсти, вызревая на полной свободе, кончаются мерзостью еху?:с.170
	— Генри Крэйк, «Жизнь Джонатана Свифта» (The Life of Jonathan Swift), 1882

В последних двух частях «Путешествий Гулливера», написанных, по-видимому, гораздо позже первых двух (слишком различаются обе половины книги по характеру сатиры), Свифт отказывается от своей первоначальной веры в то, что просвещённый монарх уничтожит всё зло в обществе. <…> Как всегда, ирония Свифта сложна и противоречива: это издёвка над нелепостью мира, не понимающего очевидных вещей, над королевской властью, но в то же время — над своими собственными надеждами, обречёнными остаться химерическими, над утопией просвещённого абсолютизма. <…> «Путешествие в страну гуигнгнмов» <…> одновременно и утопия и пародия на утопию. Противопоставляя очеловеченных лошадей одичавшим людям, Свифт хочет создать картину «естественного состояния» общества. Он вкладывает в изображение государства лошадей свои политические идеалы — защиту республиканского строя и призыв к патриархальному натуральному хозяйству. Призыв к натуральному обмену в «Письмах суконщика», прославление добродетели патриархального крестьянства в третьей части «Гулливера» завершаются здесь картиной натурального хозяйства гуигнгнмов, не знающих пороков и язв капиталистического строя. Утопия Свифта повторяет судьбу всех других утопий XVIII века. Но отличие его от прочих утопистов в том, что он сам видит несбыточность этой утопии. Ему не хватает красок, чтобы восхвалить этот узкий, ограниченный строй с его овсяной кашицей и отсутствием письменности, с сохранением частной собственности и рабовладения, — да Свифт и не собирается это делать. Здесь больше отчаяния, чем веры. Гуигнгнмы-лошади, помыкающие людьми-йэху, — это грозное предостережение. Вырождение человечества неизбежно, если оно не изменит своего социального порядка. Патриархальная республика на основе натурального хозяйства — тоже химера, и Свифт это сознаёт. Он не может противопоставить безумию современного ему общества реального, уверенного пути к совершенному миропорядку, — и это доводит его до отчаяния, до неистовой горечи в нападках на человеческую глупость и мерзость.

— Михаил Заблудовский, «Свифт»

	Если Джонатан Свифт из чистой мизантропии выдумал страну, в которой <…> изобразил людей отвратительными зловонными тварями, <…> то сколько же любви к человеку, горячей тревоги о будущем нашего биологического вида, сколько потаённой пылающей любви и заботы о человечестве, государстве, морали, обществе в этой фантастической идее!
	— Герман Гессе, «Джонатан Свифт. „Путешествия Гулливера“», 1945

Два с половиною века человечество отказывается признать своё подобие в образе еху, выведенном в четвёртой книге «Путешествий Гулливера». Но с кем ведётся полемика? Со Свифтом ли, пришедшим к мизантропии, в гневе нарисовавшим эту гротескную карикатуру и противопоставившим ей высших разумных существ — лошадей? Или со Свифтом-богословом, облекшим в художественную форму религиозную доктрину природной испорченности человека? Или с Гулливером, который переметнулся из одной крайности в другую, от лести к человеконенавистничеству, и от которого отстранившись стоит умный гуманист-наблюдатель, иронизирующий над этим имеющим глупый вид персонажем и его малопривлекательной, холодной конской Утопией? Каждая точка зрения имеет свои аргументы и находит своих сторонников.

— Вадим Рак