Клевета — заведомо ложная порочащая информация или распространение заведомо ложных сведений, порочащих честь и достоинство другого лица или подрывающих его репутацию.
Клевета похожа на докучную осу: если у вас нет уверенности, что вы тут же на месте убьете её, то и отгонять её не пытайтесь, не то она вновь нападет на вас с ещё большей яростью.
Ты не отречёшься от клеветы, но будешь клеветать потихоньку. Ты не отречёшься от клеветы, но, клевеща, будешь озираться кругом, не подслушивает ли тебя кто-нибудь. Ты не отречёшься от клеветы, но при первом шорохе струсишь, но при первом настоятельном вопросе отопрёшься и скажешь: «Это не я, это индейкина дочь!»[1]
Самая простая и вместе с тем самая действительная манера поднимания ноги — это сплетняа и клевет, и глуповец пользуется ею до пресыщения. Я бы сказал, что сплетня разъедает Глупов, что со временем она должна вконец уничтожить его, если бы не знал наверное, что тут ни разъедать, ни уничтожать нечего, что тут живёт одно тление, которое потому и живёт, что оно тление. Сплетнею и клеветой занимался Глупов ещё до ошпаривания, ещё в то время, когда он, в веселии сердца, унавоживал дно горшка. Он был великий на это художник и предпочитал этому искусству разве искусство смешить и увеселять своих добрых начальников. Первое он называл своим незаконопротивным упражнением души и сердца, второе — своею политикой. Первое доставляло ему утешение; второе бросало ему в рот катышки со стола богатого Лазаря.[1]
Тогда из грязи, смешанной с тремя плевками изменника, пария и раба, — вырос Клеветник. Трусливый и низкий, как изменник, презренный и прокаженный, как парий, подлый, как раб, обокравший своего господина. Грязный ― как сама грязь. Случилось так, что в то время, когда он рождался, мимо пробежала собака. С тех пор Клеветник не может спокойно видеть ничего высокого без того, чтоб сейчас же не сделать какую-нибудь мерзость. Из болотных камышей на его рождение глядел бегемот. И оттого кожа Клеветника так толста, что ее ничем не прошибешь. Увидев его, говорят, сам Сатана, с любовью глядевший на свой мерзкий облик в волнах океана, ― и тот не выдержал и плюнул на него.[2]
Сентябрь — месяц оклеветанный… Не говорят люди «замайнило», «заавгустело», «задекабрило», а «засентябрило» говорят. И тут полагается вспомнить плаксивое небо, туманную изморось, слякоть на дороге и надоедливый знобкий ветер. Неверно это! Клевета на хороший месяц. Дождь, студеные вихри ― со всяким месяцем такое случиться может, даже с январем, ― разве что в сентябре почаще. Зато в какую еще пору могут стоять такие прозрачные и ласковые дни, как в сентябре? После ненастья безоблачное небо, ясное, как умытое, солнце и там, наверху, такая голубизна, что, смотрясь в нее, лужи на пашне и узкое плесо речушки становятся похожими на осколки южного моря.[3]
Навет ― значит клевета. За эти две тысячи лет прошло очень много судебных процессов, которые в разные века разбирали этот вопрос ― употребляют ли действительно евреи христианскую кровь с ритуальными целями? И я, не имевший возможности изучить эту ритуальную премудрость, все же позволю себе предложить гипотезу о том, как возник кровавый навет, иначе сказать ― кровавая клевета. Я думаю, что он возник в те самые минуты, когда еврейские старшины, а за ними и народ иерусалимский потребовали от римского наместника Пилата, чтобы он распял Христа на кресте. Это и был, по моему мнению, тот первый навет или та первая клевета, которая предрешила все дальнейшее. Христос не имел никаких политических планов. Клевета возымела свои действия и покрылась кровью. Христос был распят.[4]
Профессор поднял над головой кулаки, потряс ими. ― Буржуазные писаки вопят, что мы палачествуем над народом. Пусть клевещут! У клеветы ― короткие ножки, клевета всегда идет по песку, чем дальше ― тем труднее. Я ― профессор астрономии и большевик ― скорее отрублю себе обе руки, чем обижу сельского труженика… Голос профессора, наливаясь гневом, усиливался, и гневные слова разносились по промозглому залу.[5]
А то, что любимая моя «Правда» (не могу все-таки без нее, каждый день покупаю) как-то, а точнее в номере от 13 января 1977 года, в заметке «Продажные провокаторы» обвинила чешских диссидентов в том, что они «грубо и лживо клевещут на нынешний чехословацкий режим». Лживая клевета! Какая прелесть! Значит, есть и правдивая? Грубая? Значит, есть и нежная, воркующая? Вот я со спокойным сердцем иной раз и занимаюсь этим ― нежно и правдиво клевещу. Но шутки шутками, а если говорить серьезно, долг каждого честного человека, оказавшегося в условиях, в которых оказался я, пользоваться каждым подвернувшимся случаем, чтоб говорить и доносить ПРАВДУ до тех, кто лишен возможности знать ее.[6]
И всюду клевета сопутствовала мне.
Ее ползучий шаг я слышала во сне
И в мертвом городе под беспощадным небом,
Скитаясь наугад за кровом и за хлебом.
И отблески ее горят во всех глазах,
То как предательство, то как невинный страх.
Я не боюсь ее. На каждый вызов новый
Есть у меня ответ достойный и суровый.[8]
— Анна Ахматова, «И всюду клевета сопутствовала мне...», январь 1922
Клевета расстилала мне сети,
Голубевшие, как бирюза,
Наилучшие люди на свете
С царской щедростью лгали в глаза.[9]