Ба́бье ле́то (уст.ма́рфино лето), в Северной Америке: инде́йское лето — отчётливо выраженный период тёплой и сухой погоды в Европе и Северной Америке, длящийся примерно одну-две недели в конце сентября или в первой половине октября и связанный с устойчивым антициклоном. Бабье лето наступает после похолодания и в некоторых случаях может сопровождаться вторичным цветением некоторых растений, обычно цветущих один раз в год. Близкое к бабьему лету понятие — золотая осень.
Согласно словарю Брокгауза и Эфрона, бабье лето — это начало осени (обыкновенно с 1 до 10 сентября), когда по воздуху носятся белые нити.
Сентябрь. Бабье лето наступило. Лес расцветился пестрыми красками, лист на деревьях сделался жесток и шумит по-осеннему, но еще не тронулся ― морозов не было. Небо серо, моросит осенний мелкий дождичек, солнышко если и выглянет, то сквозь туман, и светит, и греет плохо. Мокро; но это славу богу, потому что «коли бабье лето ненастно ― осень сухая». Со дня на день ждем морозов; мы в деревне всегда чего-нибудь ждем: весною ждем первого теплого дождика, осенью ― первого мороза, первого снега; хоть мороз нам вовсе не нужен, но нельзя же осенью без мороза, как-то неспокойно, что нет мороза; все думается, не было бы от этого худа.[3]
Воздвиженье — третья встреча осени (первая — на Семен-день, вторая на Малую Пречистую), «первые зазимки». Об этом дне и связанных с ним поверьях-приметах и обычаях ходит в народной Руси расцвеченный красными-крылатыми словами длинный сказ, стоящий наособицу ото всех других. Бабьему лету — конец. «Со Воздвиженья осень к зиме все быстрее движется!» — замечают деревенские погодоведы...
От Ивана Постного осень считается на деревенской Руси вступившею во все свои неотъемлемые права. «Иван Постный — осени отец крестный!» — говорят в народе: «С Постного Ивана не выходит в поле мужик без кафтана!», «Иван Предтеча гонит птицу за море далече!», «Иван Поститель пришел, лето красное увел!». С «Иван-поста» мужик осень встречает, баба свое — бабье — лето начинает. Бабе — по деревенской поговорке приметливой — «с Ивана Постного последнее стлище на льны!». «Если журавли с Ивана Крестителя на Киев (на юг) пошли-потянули — будет короткая осень, придет нежданно-негаданно ранняя зима».
— Аполлон Коринфский, «Народная Русь : Круглый год сказаний, поверий, обычаев и пословиц русского народа — Иван Постный», 1901
Бабье лето наступило в полной красоте. Серебряные паутины сверкали на солнце; золото и багрянец опавших листьев покрыли дороги и прогалины леса; калина и рябина огнились своими гроздьями… Аненка с матерью отбывала вторую страду: по грибы, за орехами, за калиной. В лесу праздник. Шум и многолюдие. Пестрят сарафаны и рубахи. Смех, песни, ауканье…[4]
Сентябрь — месяц оклеветанный… Не говорят люди «замайнило», «заавгустело», «задекабрило», а «засентябрило» говорят. И тут полагается вспомнить плаксивое небо, туманную изморось, слякоть на дороге и надоедливый знобкий ветер. Неверно это! Клевета на хороший месяц. Дождь, студеные вихри ― со всяким месяцем такое случиться может, даже с январем, ― разве что в сентябре почаще. Зато в какую еще пору могут стоять такие прозрачные и ласковые дни, как в сентябре? После ненастья безоблачное небо, ясное, как умытое, солнце и там, наверху, такая голубизна, что, смотрясь в нее, лужи на пашне и узкое плесо речушки становятся похожими на осколки южного моря.[5]
Автомобиль прокатил их мимо последней решётки Нескучного сада и остановился, не доезжая моста через окружную железную дорогу. Было предполуденное время тёплого октябрьского дня, затянувшегося бабьего лета. И мать и дочь были в лёгких плащах, отец ― в генеральскойшинели с распахнутой грудью, с орденами и медалями. Дом строился полукруглый на Калужскую заставу, с двумя крылами: одно ― по Большой Калужской, другое ― вдоль окружной.[6]
Осенние письма длиннее летних, в среднем, на три, а то и на четыре прощальных предложения. Начиная с первого дня бабьего лета, дольше смотрят вслед при расставании, а когда бабье лето кончается, то к взгляду присоединяют тяжелый вздох, а то и слезу. Удлиняется и обед. К нему прибавляются разные закуски, вроде грибной или баклажанной икры, к чаю прибавляются пончики с повидлом, шарлотки с яблоками, вишневые наливки, смородиновые настойки, тайком расстегнутые пуговицы и долгие разговоры о таком количестве мешков выкопанной картошки и запасенных на зиму трехлитровых банок с солеными огурцами, маринованными помидорами и связок с сушеными грибами, которого, кажется, хватило бы не только на зиму, но даже и на небольшой ледниковый период.[1]
Бабье лето в Москве ― это тонкая, точно флейта, на которой она играет, девушка у входа в метро на станции «Полянка», это медленно выплывающая из флейты в голубое небо еще более тонкая серебристая ниточка мелодиипод небом голубым есть город золотой с темнокожим продавцом роз по триста рублей за десяток, с полупьяным нищим, одной рукой собирающим подаяние, а другой прикуривающим сигарету от зажигалки, со старухой, торгующей белыми грибами, и тихим вечерним звоном с колокольни храма Григория Неокесарийского. [1]
После дождливой ночи настал прекрасный, теплый день, какие у нас бывают иногда в сентябре под названием бабьего лета. Поля были усеяны рабочими, которые самым усердным образом торопились засевать их, пользуясь красным денечком. Вид человеческого трудолюбия и живительный воздух рассеяли несколько молчаливую тоску путешественника. Он внимательнее стал смотреть на красивое местоположение, на перелески, озера, холмы, он чувствовал, что человек никогда не может быть равнодушен к красотам природы.[7]
— Рафаил Зотов, «Два брата, или Москва в 1812 году» (часть I), 1850
Прижавшись боком к мягкому кузову, я молча курил сигару и лениво глядел на бегущие мимо нас грядки однообразных полей; солнце светило по-летнему; по темной зелени перелесков играл подсохший лист, поблескивая золотистыми искорками, словно редкая седина в голове еще не устаревшего человека, цепляясь концами за жниво, кругом нас плавала длинная паутина: ее было столько, что издали, на припоре света, поле было как будто накрыто хрустальным ковром; даль терялась кругом в глубоком тумане; кой-где гуляло стадо по изложинам: курился дымок, две-три бабы вертелись с граблями по жниву, да стрепета свистели крыльями, перелетывая стаями с пашни на пашню. ― Вот и бабье лето подошло, ― проговорил наконец Лука Лукич, поймав летучее волокно паутины. ― Да, как бы не пошло на сушь; тогда плохо! ― прибавил Атукаев в раздумье. (Не по душе это бабье лето псовому охотнику; ему с руки ― изгарь, прохолодь, частые перемочки, серые деньки…[8]
В лесу пахло уж осенью, но в полях густые зеленые озими и трава, местами скошенная вторично, обманывали глаза. Летучая паутина носилась по воздуху длинными тонкими нитями; головки репейника, изгороди, кусты и даже земля местами затканы были как сетью их золотистою пряжею.
― Бабье лето! ― сказал я. ― Знаешь ли, отчего оно так названо?
― Оттого, что не настоящее, ― отвечала Ольга. ― Все, что фальшиво, призрачно и эфемерно, все это у вас ― бабье.
Выходка эта, несмотря на ее горький тон, обрадовала меня. В ней слышалось что-то, напоминавшее прежнюю Ольгу.[9]
― Нет, нет! Неужели вы не видите?
― А что такое? ― спросила Торопецкая.
― Да ведь солнышко, солнышко! ― восклицала Людмила Сильвестровна, играя платочком и даже немного подтанцовывая. ― Бабье лето! Бабье лето!
Поликсена поглядела на Людмилу Сильвестровну загадочными глазами и сказала: ― Тут анкету нужно будет заполнить.[10]
— Михаил Булгаков, «Записки покойника (Театральный роман)», 1937
День стоял солнечный, ясный, высокий, прозрачный насквозь. Так был сух и звонок воздух, что даже было слышно, как где-то далеко, за оградой, пыхтит автомобиль. Кончалось бабье лето. Ганка остановился, привлечённый далёким звоном журавлиной стаи. Она летела так высоко, что не было даже видно отдельных птиц. Быстро перемещался по небу ажурный, врезанный в синеву косой треугольник. Но Ганка долго стоял, слушал журавлиный крик, в нём пробуждались какое-то печальное умиротворение и тишина, а этого он боялся больше всего.[11]
Тайга перекипела гнусом, успокоилась, зашуршала отгорающим листом, закраснела брусникой, сладкими, будто в варенье, сделались голубика и черника, дичи не переесть, рыбы в речках не переловить. Бабье лето покидало Приполярье, растворялось в прореженной листопадом и ветрами тайге, пятилось к Енисею под напором все ближе подступающих гор. В легком светозарном платье, осыпанном спелыми ягодами, не шагало, а желтым, выветренным листом летело это краткое приполярное лето дальше и дальше, свертывая в трубку расшивной ковер, оставляя сзади хмарь, сбитых с места птиц, безголосые леса, темные туши зародов средь седой от иньев отавы. Светлая льдинка дня обтаивала по краям, самое уже донышко его несмело подсвечивало перегорелым пеплом лета.[12]
Тихий вечер бабьего лета. Над кошеным лугом в мареве согретого воздуха плавно тянутся нити паутины. На кончике каждой — паучок. Он безумно храбрый: пустился в путешествие по ветру, не зная, куда его принесет. Пусть. Бывает, что хочется лететь хоть в неизвестность. Высоко-высоко над лугом косяк гусей-казарок. Они уже явно, в голос, зовут за собой.
У одинокой приметной березки на лугу у меня припрятан кусок проволоки. Решил захватить. Сошел с дороги на кошеное — убавил шаги: колко. Ничего, вспомнил, что надо идти как бы скользя, не прямо ногу ставить.[13]
― И про то, как там все время цветет сирень, я тоже ей расскажу. И про то, какой там белый песок на берегу реки, и про то, какое там бывает теплое бабье лето ― и можно идти по кленовой аллее, шурша оранжевыми листьями, и опавшая листва пахнет, и в воздухе ― паутинки.
― Ты говоришь глупости, Лялька. Как это ― одновременно и сирень, и бабье лето?
― Там все может быть. Хочешь ― будет сирень. Хочешь ― будут кленовые аллеи. Хочешь ― камушки и песок на прогретом солнцем берегу.[14]
Уточки в пестрых коричневых одежках стремительно приближались к мосткам, расталкивая лапами листья, плыли по ровной синеве неба и облакам. Тёте стало вдруг жаль, что Теплого нет рядом, что он не видит уток, не жует горбушку… Но сожаление кольнуло и тут же растаяло — в подвижном золоте дня. После недели дождей, ночных заморозков и испуганно натянутых шапок в Москву, уже второй раз за эту осень, возвратилось лето. Пусть листья все летели и летели на землю, а в воздухе и небе стояла какая-то особенная осенняя пустота и ясность, было солнечно и почти жарко. Август заглянул в гости в середину октября.[15]
Есть в осени первоначальной Короткая, но дивная пора — Прозрачный воздух, день хрустальный, И лучезарны вечера…
Где бодрый серп гулял и падал колос,
Теперь уж пусто все — простор везде, —
Лишь паутины тонкий волос
Блестит на праздной борозде…[16]
Протянуло паутину Золотое «бабье лето»,
И куда я взгляд ни кину ―
В желтый траур всё одето. Песня летняя пропета,
Я снимаю мандолину
И спускаюсь с гор в долину,
Где остатки бродят света,
Будто чувствуя кончину.[17].
— Михаил Кузмин, «Протянуло паутину....» (из цикла «Осенние озера»), 1908
Так широко, так весело шумит
Зерно в ладонях, пахнущих половой.
Раскрыт амбар, и веялка гремит,
И гаснет день, по-зимнему лиловый.
Несложное хозяйство ― совершенно: Топор остыл и прикорнул к пиле.
И вороха прирезанного сена
Пред мордою жующего милей.
И что ― печаль, и паутина ― что?
Не Вероникино, не бабье лето,
А труд и сила, дружною четой,
Среди крестьянского проходят света![18]
Как трудно обстановку оценить Солдату, что становится поэтом, Когда за танком вьется бабье лето, Когда горит серебряная нить, Как дивный хвост приснившейся кометы,
Я так хочу, чтоб этот ад утих.
Чтоб от чумы очистилась планета,
Чтоб в тишине теплилось бабье лето,
Чтобы снаряды не врывались в стих,
Чтобы рождались не в бою поэты.[19]
Стали дни прозрачнее и суше,
Осыпаться начинает сад,
Пожелтели розовые груши,
Золотые яблоки висят.
От плодов, от солнечного света,
На душе спокойней и ясней,
И сюда теперь приходит лето
Из своих пустеющих полей.
Там летят по ветру паутины,
Все хлеба уже давно в снопах.
Бабье лето! Первые морщины,
Первые седины на висках.[21]
Есть время природы особого света,
неяркого солнца, нежнейшего зноя.
Оно называется бабье лето
и в прелести спорит с самою весною. Уже на лицо осторожно садится летучая, легкая паутина… Как звонко поют запоздалые птицы! Как пышно и грозно пылают куртины!
Давно отгремели могучие ливни,
всё отдано тихой и темною нивой…
Всё чаще от взгляда бываю счастливой,
все реже и горше бываю ревнивой.[22]
Мы пойдём, куда ты захочешь
И когда ты захочешь,
И будем любить друг друга
Даже когда любовь умрет,
Вся жизнь будет словно это утро
В цветах бабьего лета.
On ira où tu voudras,
Quand tu voudras
Et on s'aimera encore,
lorsque l'amour sera mort
Toute la vie sera pareille à ce matin
Aux couleurs de l'été indien[24]
Хоронят няню. Бедный храм сусальный
в поселке Вырица. Как говорится, лепость ―
картинки про Христа и Магдалину ―
эль фреско по фанере. Летний день.
Не то что летний ― теплый. Бабье лето.
Начало сентября… В гробу лежит
Татьяна Саввишна Антонова ― она,
моя единственная няня, няня Таня…
— Евгений Рейн, «Хоронят няню. Бедный храм сусальный...», 1975
После бабьего лета два месяца ― дождь и сеево, слякоть и месиво,
впору пить, и недолго повеситься,
и депрессию вымстить в агрессии,
и не хочешь, а вспомнишь Некрасова,
заразительнонудный задор его,
муза невская ― эвон ― наквасила,
вот и пей тут, и пой за Григорьева.
— Олег Чухонцев, «После бабьего лета два месяца...» (из сборника «Осьмерицы»), 2016
Лён стели к бабьему лету, а подымай к Казанской!
Бабье лето — бабий праздник, бабьи работы!
Кто о бабьем лете жать-косить пойдет, того не то что мужики, а и бабы засмеют!
↑Н. Н. Туроверов. Возвращается ветер на круги свои… Стихотворения и поэмы. Под ред. Б. К. Рябухина; биогр. статья А. Н. Азаренкова. — М.: Художественная литература, 2010 г.
↑О. Ф. Берггольц. Избранные произведения. Библиотека поэта. Л.: Советский писатель, 1983 г.
↑Н. Ушаков. Стихотворения и поэмы. Библиотека поэта. Большая серия. Второе издание. — Л.: Советский писатель, 1980 г.
Зима · 
Весна · 
Лето · 
Осень