У этого термина существуют и другие значения, см. Пауза (значения).
Па́уза (греч.παυσις — прекращение, перерыв) — музыкальный термин, постепенно проникший в разговорную и литературную речь как развёрнутая метафора. Первоначально пауза означала временное молчание, свободный или точно выписанный перерыв в звучании музыкального произведения в целом, какой-либо его отдельной части или одного из голосов.
В более узком значении паузой называют музыкальный знак (символ), обозначающий длительность этого молчания. Поскольку в русском языке не нашлось полного синонима к этому короткому и благозвучному слову, из музыки пауза проникла сначала в другие искусства (прежде всего, театральное), а затем — в дидактику, риторику, психологию и повседневную речь.
Предложение ― это относительно законченная мысль, непосредственно соотнесенная с другими мыслями того же говорящего в целом его высказывания; по окончании предложения говорящий делает паузу, чтобы затем перейти к следующей своей же мысли, продолжающей, дополняющей, обосновывающей первую. Контекст предложения ― это контекст речи того же речевого субъекта (говорящего)...[2]
Возьмем для примера отрывок из известного рассказа «Чук и Гек» А. Гайдара: «Жил человек в лесу возле Синих гор […] он совсем заскучал […] и послал своей жене письмо, чтобы она приезжала вместе с ребятишками к нему в гости». Можно понять это сообщение как простое сообщение о событиях, иначе говоря, уловить только внешнее значение этой фразы. Однако можно прочесть эту же фразу иначе, применив прием пауз, которые подчеркивают внутренний смысл текста: «Жил человек […] возле Синих гор» и т. д. В этом случае первая часть «жил человек» говорит о длительном, оторванном от других людей существовании; «в лесу» указывает на его одиночество; «возле Синих гор» указывает на то, что он жил где-то далеко...[3]
Плутарх в своих «Избранных жизнеописаниях», рассказывая о косноязычии молодого Демосфена, стремившегося стать оратором, писал:«… его первое выступление народ встретил недовольными криками и насмешками… К этому добавлялись некоторая слабость голоса, неясное произношение и прерывистое дыхание, создавшее паузы между периодами и затемнявшее смысл произносимого… Физические недостатки свои он старался преодолеть упражнениями, о которых рассказывает Деметрий Фалерский, уверяя, что слышал это от самого Демосфена, уже глубокого старика.[4]
В более спокойные времена лето обычно становилось периодом относительного затишья, и отрезок с середины июля до конца августа можно было характеризовать как политические каникулы. Сейчас события не делают пауз никогда, и все же цикл осень ― лето по привычке считается очередным политическим сезоном, итоги которого можно подводить ― А что вообще в мире делается? ― Стабильности нет.[5]
Сквозь поредевшую листву просматриваю в последний раз глухаря — он сидит на длинном сучке и разговаривает с собакой. Вот пауза, нужно стоять смирно и стрелять, когда глухарь опять забормочет. В это время он не слышит выстрелов, и можно из малокалиберной винтовки «отвесить» по нем раз десять. Вот опять бормотание, выстрел, и облачко дыма мешает разглядеть результаты. Нет, глухарь сидит на старом месте и только сильнее вытянул шею по сучку, — значит, пуля пронесла верхом. Второй выстрел заставил его подскочить — пуля обнизила. Обыкновенно в таких случаях глухарь улетает, но этот непуганый и после небольшой паузы начинает опять разговаривать.[6]
Глухарь в пернатом царстве напоминает какой-то дубоватой простотой медведя. В обыкновенное время очень чуткая и сторожкая птица, за исключением периода весеннего токования, на лиственнице он делается совсем глупым, особенно, когда завидит собаку. Не нужно было даже говорить, кого облаивала Мучка: она так выразительно тявкала раза два — три и делала выжидательную паузу, давая время подойти. Заслышав наши шаги, она снова начинала лаять, чтобы отвлечь внимание глупой птицы на себя.[7]
Затем он начал читать монологи пьяным, хриплым голосом, с воплями, завываниями и неожиданной икотой в драматических местах. Иногда он забывал слова и, с трудом вспоминая их, делал вид, что длинной паузой усиливает смысл фразы; тогда он молча и бессильно раскачивался на стуле с рукой, застывшей в трагическом жесте, и со страшными, вращающимися глазами. Но так как оба его соседа начинали чувствовать себя неловко, а многие посетители, оставив свои места, собирались вокруг почётного столика, то сам хозяин подошёл к пьяному актёру и стал его уговаривать:
― Меркурий Иваныч, не разоряйтесь, пожалуйста. Знаете ли, безобразно… и другие гости обижаются.[8]
Живёт в каком-то другом, не нашем мире. О французах слабо помнит — «так, — как зук находит». Ему не дают есть, не дают чаю, — «ничтожности жалеют», как сказал Григорий.
Говорит с паузами, отвечает не сразу.
— Что-ж, хочется еще пожить?
— А Бог ё знает... Что-ж делать то? Насильно не умрёшь.
— Ну, а если бы тебе предложили прожить ещё год или, скажем, пять лет? Что бы ты выбрал?
— Что ж мне её приглашать смерть-то? — (И засмеялся и глаза осмыслились.) — Она меня не угрызёт. Пускай кого помоложе, а меня она не угрызёт — вот и не идёт.
— Так как же? Пять лет или год?
Думает. Потом нерешительно:
— Через пять-то годов вошь съест...
Тут я вышел из оцепенения и взялся за ее пульс. В холодной руке его не было. Лишь после нескольких секунд нашел я чуть заметную редкую волну. Она прошла… потом была пауза, во время которой я успел глянуть на синеющие крылья носа и белые губы… Хотел уже сказать: конец… по счастью, удержался… Опять прошла ниточкой волна.
«Вот как потухает изорванный человек, — подумал я, тут уж ничего не сделаешь»
Но вдруг сурово сказал, не узнавая своего голоса:
— Камфары.
Когда всё было закончено, супруги подняли банку и осторожно водрузили на подоконник — на то же самое место. Анна осторожно обтёрла тёплую банку полотенцем. Николай, чуть помедлив, включил свет. Банка стояла, поблескивая стеклянными боками. А Он еле заметно покачивался в воде, окруженный редкими лавровыми листьями.
— Красиво… — произнесла Анна после долгой паузы.
Да, да, сильнее! От вас прямо-таки разит кислыми щами, господа! Поручик встал, сознательно с грохотом отбросив тяжелое кресло. Слова путались в голове, он не решался сказать того, что думает, а старик молчал, глядя на него с откровенным любопытством. Пауза затянулась, и, чтобы оборвать ее, Гавриил пошел к дверям, так ничего и не сказав.
― Я не отпускал тебя, ― негромко сказал отец.[9]
Пармские фиалки моей первой съемки, пармские фиалки цветущего, еще довоенного Киева… они опять пришли ко мне… таинственная круговерть жизни… зарываюсь лицом и вдыхаю, вдыхаю… Выхожу в фойе. Справа мальчик с лотком, слева девочка с сумочкой для денег. Толпа, разодетая, сияют ордена и звезды фронтовиков, их теперь в Ташкенте много ― вырвались к семьям, к родным, просто опомниться от войны. Слушаю комплименты, излияния! К лотку потянулась первая рука ― оцениваю… молодые, красивые, у него «Золотая Звезда» на груди, явно не муж и жена. Он берет букетик с сияющей белозубой улыбкой:
― Сколько я вам должен? Не моргнув глазом:
― Сто рублей.
Секундная пауза обалдения, но улыбка не дрогнула ― всё-таки Герой Советского Союза достает из пачки сто рублей. И так через все фойе. Сумочка уже набита деньгами. Я, конечно, совсем уже обнаглела ― муж не муж, жена не жена, сто рублей, и все тут.[10]
Потом вдруг звонил по телефону и сообщал, что плохо себя чувствовал и потому много дней ничего не ел, а только пил водку. Он мог, приехав в Москву, сказать: «Меня нашла такая-то (общая наша знакомая) и просила передать вам письмо (пауза), но я его потерял (пауза), это не имеет значения, потому что она и на словах передала мне это сообщение (пауза) для вас (пауза), но я забыл, про что она говорила». При этом ― я повторяю ― все его фантастические подчас затеи осуществлялись.[11]
— Сергей Юрский, «Вспышки. Заключительная глава книги», 2001
Он сказал, что приехал сюда, чтобы написать книжку об Эрнесто Че Геваре.
— О ком, папа? — вздрогнула Алеида.
— О Че Геваре. Мы должны вернуться к символам нашей молодости, исполнить свой долг. Не смотрите на меня так. В нашей жизни больше не было героев.
Нана подняла брови, выдерживая насмешливую паузу.
— Об этом аргентинском санитаре? Ты от горя сошел с ума? — спросила она, зная, что удары судьбы он преодолевал с таким животным цинизмом, будто только к ним и стремился. — Опиши историю его астмы...[12]
— Вадим Месяц, из рассказа «Алеида в день труда», 2004
Рассказывала она как бы между прочим, неторопливо, закрывая пельмешки, заворачивая голубцы, раскатывая скалкой круг теста или уминая ложкой фарш в пустое нутро болгарского перца. Но в тот момент, когда должна быть произнесена ключевая реплика, приостанавливалась. Вот кто умел держать паузы ― так это моя бабка. Системы Станиславского она не знала. Но оторвать взгляд от движения ее бровей, губ и глаз было невозможно...[13]
Движенья ищет взор, переходя вокруг
С предмета на предмет; но тщетно: сад не дышит;
И, силясь уловить хоть мимолетный звук, Слух напрягается, но ничего не слышит...[14]
Морозовский молотобой Четыха Артемий, Сурьезный (пауза), ясного ума, Мокрым утиральником обматывая темя, В затмении чувствий был от бумаг. <...>
Кулагин явился в чьем-то манто
На сером шелку под котиком. Пауза.
Гай: «Тэк-с… Ну, что ж, брат Антон».
Выдвинул ящик, нащупал маузер.[15]
там лебедь беленький летит дождём он поле моросит
сижу однажды виден в ряд
и ход и щёлканье дерев
и брюхо неба паучка
и вещая их пауза
не сплю не вижу Катеньки
а слышу лишь раскаты огонь да частый передок[16]
.svg)
