Со́фья Васи́льевна Ковале́вская (1850 — 1891) — русский математик и физик-механик, за два года до смерти получившая звание иностранного члена-корреспондента Петербургской Академии наук. Также известна как беллетрист: автор повестей «Нигилистка» и «Воспоминания детства».
Сто́ит мне только коснуться математики, как я опять забуду всё на свете.[1]:31
Даже мной нередко овладевает мучительное чувство, что то, чему я отдаю все мои помыслы и мои способности, может представлять некоторый интерес только для крайне небольшого числа людей.[1]:31
Друзья мои, мои милые друзья! И в особенности вы, мои дорогие подруги. Несколько лет назад женщин, стремившихся к знанию, было мало – единицы. Теперь нас сотни... Боритесь же за счастье быть самостоятельными, за право жить, работать и творить ради высшего идеала.[1]:100
...В математике на самостоятельные исследования в большинстве случаев приходится наталкиваться путём чтения мемуаров других учёных.[1]:232
Моя слава лишила меня обыкновенного женского счастья... Почему меня никто не может полюбить? Я могла бы больше дать любимому человеку, чем многие женщины, почему же любят самых незначительных, и только меня никто не любит?[2]
Этим обрывом и заканчивались с этой стороны владения Баранцовых. На противоположном берегу ручья шла уже земля другого помещика, Степана Михайловича Васильцева. Этот последний, впрочем, до сего времени мало беспокоил графов, так как никогда не жил в своей усадьбе. Дом его, деревянный и одноэтажный, вечно стоял с забитыми дверями и с заколоченными ставнями, а запущенный сад превратился в зелёный, тенистый пустырь, в котором, под сенью старых лип, лопух достигал громадных, баснословных размеров, и пушистые головки куриной слепоты повсюду белели рядом с мелкими цветами одичавших колокольчиков, гвоздики и венериных голубков. Про Васильцева шла молва, что он очень учёный человек. Зимой он жил в Петербурге, где состоял профессором в Технологическом институте; летом, в каникулярное время, уезжал обыкновенно за границу, о своём же небольшом, унаследованном от отца именье он, по-видимому, совсем и забыл. Но в эту достопамятную зиму перед крыльцом васильцевского дома остановились однажды почтовые сани с бубенчиками; в санях сидели два жандарма, а между ними сам владелец усадьбы.[3]
Детская наша так и рисуется перед моими глазами. Большая, но низкая комната. Стоит няне стать на стул, и она свободно достанет рукой до потолка. Мы все трое спим в детской.[4]
Когда мне случалось уронить куклу, няня должна была подымать её и докладывать мне, цела ли у неё голова; в противном случае она должна была её уносить, не показывая мне. Я помню и теперь, как однажды Анюта, поймав меня одну без няни и желая подразнить, стала насильно совать мне в глаза восковую куклу, у которой из головы болтался вышибленный чёрный глаз, и довела меня до конвульсий.[4]
...во мне рано развилось убеждение, что я нелюбимая, и это отразилось на всём моём характере. У меня всё более и более стала развиваться дикость и сосредоточенность.[4]
Одна из девушек воткнула большую гроздь ярко-красной рябины в свои чёрные спутанные косы; другая устроила себе род каски из листапапоротника; третья воткнула на палку чудовищный мухомор и держит его над собой в виде зонтика. Соня опутала себя всю гибкою веткою лесного хмеля; желтовато-зелёные шишки его перепутались с её каштановыми, беспорядочно рассыпавшимися по плечам волосами и придают ей вид маленькой вакханки. Щёки её пылают, и глаза так и искрятся.[3]
Как нередко случается в русскихсемьях, отец вдруг сделал неожиданное открытие, что дети его далеко не такие примерные, прекрасно воспитанные, как он полагал. До сих пор все твердили, что сестра моя чуть ли не феноменальный ребёнок, умный и развитой не по летам. Теперь же вдруг оказалось, что она не только из рук вон избалована, но для двенадцатилетней девочки до крайности невежественна, даже правильно писать не умеет по-русски.[4]
Самая форма, самый размер стихов доставляли мне необычайное наслаждение; я с жадностью поглощала все отрывки русских поэтов, и чем высокопарнее была поэзия, тем более она мне приходилась по вкусу. Баллады Жуковского долго были единственными известными мне образцами русской поэзии; хотя у нас была обширная библиотека, но она состояла преимущественно из иностранных книг; ни Пушкина, ни Лермонтова, ни Некрасова в ней не было.[4]
Первоначальным систематическим обучениемматематике я обязана И.И.Малевичу. В особенности хорошо и своеобразно Малевич преподавал арифметику. Однако я должна сознаться, что в первое время, когда я начала учиться, арифметика не особенно меня интересовала. Только ознакомившись несколько с алгеброй, я почувствовала настолько сильное влечение к математике, что стала пренебрегать другими предметами. Любовь к математике проявилась у меня под влиянием дяди, Петра Васильевича Корвин-Круковского. Многие и долгие часы проводили мы с ним в угловой комнате нашего большого деревенского дома, в так называемой башне, она же и библиотека. От него между прочим мне пришлось впервые услышать о некоторых математических понятиях, которые произвели на меня особенно сильное впечатление. Дядя говорил о квадратуре круга, об асимптотах – прямых линиях, к которым кривая постепенно приближается, никогда их не достигая, и о многих других совершенно непонятных для меня вещах, которые, тем не менее, представлялись мне чем-то таинственным и в то же время особенно привлекательным.[4]
Но более всего увлекался дядя, когда нападал в каком-нибудь журнале на описание нового важного открытия в области науки. В такие дни за столом велись жаркие споры.[4]
– А читали ли вы, сестрица, что Поль Бер придумал? – скажет бывало дядя, обращаясь к моей матери. - Искусственных сиамских близнецов понаделал, срастил нервы одного кролика с нервами другого. Вы одного бьёте, а другому больно. <...> И начнёт дядя передавать присутствующим содержание только что прочитанной им журнальной статьи, невольно, почти бессознательно украшая и пополняя её, и выводя смелые заключения...[4]
Тыртов привез нам как-то свой элементарный учебник физики. Я попробовала читать эту книгу, но, к своему горю, встретила в отделе оптики тригонометрические формулы. Не зная тригонометрии, сообразуясь с формулами, бывшими в книге, я попыталась объяснить себе их сама. При этом по странному совпадению я пошла тем же путём, который употреблялся исторически, то есть вместо синуса брала хорду. Для малых углов эти величины почти совпадают друг с другом. Когда я рассказала Тыртову, каким путём я дошла до объяснения тригонометрических формул, он стал горячо убеждать отца в необходимости учить меня серьёзно.[4]
Летом разной ягоде конца не было. Сначала пойдёт, бывало, земляника, которая, правда, поспевает в лесу несколько позже, чем на полях, но зато бывает гораздо сочней и душистее. Не успеет она отойти, как уже, смотришь, пошла голубица, костяника, малина, потом брусника; а тут, того и гляди, подоспеют орехи, а затем начинается грибное раздолье. Подберёзовиков и подосинников попадается немало и летом, но для груздей, для боровиков, для рыжиков настоящая пора осень. На баб, на девок да на ребятишек во всех окрестных деревнях находит в это время просто исступление какое-то.[3]
Мы так сильно увлекались новыми идеями, открывавшимися перед нами, мы так глубоко были убеждены, что существующее состояние общества не может долго продлиться, мы уже видели наступление нового времени, времени свободы и всеобщего просвещения, мы мечтали об этом времени, мы были глубоко убеждены, что оно скоро наступит! И нам была невероятно приятна мысль, что мы живём одною общей жизнью с этим временем.[5]
— Софья Ковалевская «Из моих личных воспоминаний»
Лекции начались тотчас после нашего приезда. Днём мы все время проводили в университете, а вечера свои посвящали также занятиям. Но зато по воскресеньям мы всегда делали большие прогулки в окрестностях Гейдельберга, а иногда ездили и в Мангейм, чтобы побывать в театре; знакомых у нас было очень мало, и мы только в очень редких случаях наносили визиты некоторым профессорским семьям.[5]
— «Из моих личных воспоминаний»
Приношу вам живейшую благодарность за все ваши хлопоты о моём назначении в Стокгольмский университет. Что касается меня, я всегда с радостью приму место доцента университета. Я никогда и не рассчитывала ни на какое другое положение и, признаюсь вам в этом откровенно, буду чувствовать себя менее смущённой, занимая скромное место; я стремлюсь применить свои познания и преподавать в высшем учебном заведении, чтобы навсегда открыть женщинам доступ в университет; теперь, как бы то ни было, этот доступ есть исключение или особая милость, которой всегда можно лишить, что и произошло в большинстве германских университетов. Хотя я и не богата, но располагаю средствами для того, чтобы жить вполне независимо; поэтому вопрос о жалованье не может оказать никакого влияния на моё решение. Я желаю главным образом одного – служить всеми силами дорогому мне делу и в то же время доставить себе возможность работать в среде лиц, занимающихся тем же делом, – это счастье никогда не выпадало мне на долю в России; я пользовалась им только в Берлине. Всё это – мои личные желания и чувства.[5]
— письмо к Миттаг-Леффлеру, Берлин, 8 июля 1881 г.
Профессор Вейерштрасс, основываясь на существующем в Швеции положении дел, считает невозможным, чтобы Стокгольмский университет согласился принять женщину в число своих профессоров и, что ещё важнее, он боится, чтобы вы не повредили сильно сами себе, настаивая на этом нововведении. Было бы слишком эгоистично с моей стороны не сообщить вам этих опасений нашего уважаемого учителя, и вы, конечно, поймёте, что я пришла бы в отчаяние, если бы узнала, что вы за меня поплатились какой-нибудь неприятностью. Я полагаю поэтому, что теперь, быть может, было бы неблагоразумно и несвоевременно начинать хлопотать о моём назначении: лучше подождать до окончания начатых мною работ. Если мне удастся выполнить их так хорошо, как я рассчитываю, то они послужат к достижению намеченной цели.[5]
— письмо к Миттаг-Леффлеру, Одесса, 8 июля 1881 г.
...я не считаю себя вправе скрывать от вас, что я во многих отношениях признаю себя весьма малоподготовленною для исполнения обязанностей доцента. Я до такой степени сомневаюсь в самой себе, что боюсь, как бы вы, всегда относившийся ко мне с такою благосклонностью, не разочаровались, увидя, что я мало гожусь для избранной мною деятельности. Я глубоко благодарна Стокгольмскому университету за то, что он так любезно открыл передо мною свои двери, и готова всей душою полюбить Стокгольм и Швецию, как родную страну. Я надеюсь долгие годы прожить в Швеции и найти в ней новую родину. Но именно поэтому мне не хотелось бы приезжать к вам, пока я не буду считать себя вполне заслуживающей хорошего мнения, которое вы обо мне составили.[5]
— письмо к Миттаг-Леффлеру, Берлин, 28 августа 1883 г.
Здесь, в Стокгольме, чувствуешь действительно, что в жизни существует известная связь между убеждением и делом. Вообще говоря, уверить в чем-нибудь шведа дело нелегкое, но раз это удалось, он на полдороги не останавливается и тотчас, как само собою понятное последствие, прилагает своё убеждение к практике, облекает его в вещественную форму.[5]
— из писем Софьи Ковалевской
Прежде всего я должна была позаботиться о своих трёх лекциях в неделю на шведском языке. Я читала алгебраическое введение в теорию Абелевских функций; повсюду в Германии лекции эти считаются самыми трудными. У меня чрезвычайно много слушателей, и все они остаются мне верными, за исключением двух-трёх.[5]
— из письма, осень 1884 г.
Я и теперь пробую работать по мере возможности и пользуюсь всякою свободною минутой, чтобы обдумывать своё математическое сочинение или изучать гениальные трактаты Пуанкаре.[комм. 1] Я не могу заниматься литературою; всё в жизни кажется таким бледным и неинтересным. В такие минуты нет ничего лучше математики.[5]
— из письма, весна 1887 г.
Мой девиз: «Dis ce que tu sais, fais ce que tu dois, adviendra que pourra!» Говори, что знаешь; делай, что обязан; и пусть будет, что будет!
«О дифференциальных уравнениях с частными производными» (диссертация) «Zur Theorie der partiellen Differentialgleichungen» (1874, «Journal für die reine und angewandte Mathematik», том 80)
«Об Абелевских интегралах» «Über die Reduction einer bestimmten Klasse Abel’scher Integrale 3-ten Ranges auf elliptische Integrale» («Acta Mathematica», 4)
«Дополнения к Лапласу о форме кольца Сатурна» «Zusätze und Bemerkungen zu Laplace’s Untersuchung ü ber die Gestalt der Saturnsringe» (1885, «Astronomische Nachrichten», т. CXI)
«О преломлении света в кристаллах» «Ueber die Brechung des Lichtes in cristallinischen Medien» («Acta mathematica» 6,3)
«О проблеме вращения твёрдого тела вокруг неподвижной точки» «Sur le problème de la rotation d’un corps solide autour d’un point fixe» (1889, «Acta mathematica», 12,2)
«О свойствах системы дифференциальных уравнений, определяющих вращение твёрдого тела» «Sur une propriété du système d’equations differentielles qui definit la rotation d’un corps solide autour d’un point fix e» (1890, «Acta mathematica», 14,1)
«Вместе с другими» или «Отрывок из романа, происходящего на Ривьере», письмо в неизвестную редакцию (переведённая со шведского языка повесть «Vae victis», — горе побеждённым).
«Семья Воронцовых» (или «Вера Воронцова») роман из жизни русской молодёжи конца 1860-х (написан на шведском языке).
«Воспоминания о польском восстании» (написаны на шведском языке).
«Борьба за счастье». Две параллельные драмы. Совместное сочинение Софьи Ковалевской и шведской писательницы А.К.Леффлёр (Киев, 1892, в переводе М.Лучицкой). В оригинале, написанный на шведском языке, драма называлась «Kampen för Lyckan, tvänne paralleldramer of К. L.» (Стокгольм, 1887)
Несколько фельетонов, напечатанных в «Новом времени» и в «Русских ведомостях» (середина 1880-х)
↑Высокая оценка Софьей Ковалевской трудов Пуанкаре не осталась односторонней. Также и французский математик заметил и подтвердил её исследования. Вот один из его отзывов: «Госпожа Ковалевская в значительной степени упростила теоремуКоши и придала ей окончательную форму».
Статья в Википедии
Произведения в Викитеке
Медиафайлы на Викискладе