У этого термина существуют и другие значения, см. Петух (значения).
Да́ть петуха́, дава́ть петуха́(разг.) — устойчивое сочетание, иронический фразеологизм, означающий срыв голоса во время пения или разговора в напряжённый момент или на высокой ноте, когда вместо отчётливых звуков появляются хрипение, сипение, писк или фальцет. В переносном значении, если речь идёт об ответственном деле, «дать петуха» значит публично сорваться, оскандалиться или опозориться.
Этот фразеологизм представляет собой устойчивую речевую конструкцию, метафору формульного типа, употребление которой отличается очень высокой степенью стереотипности, в большинстве случаев не меняется ни порядок слов, ни их соподчинение. Происхождение фразы очевидным образом связано с утренним «пением» петухов, в котором обычно не бывает «чистых нот», но постоянное блуждание, хрипение, вибрация и детонация звука.
...это именно тот ужас, когда вдруг замечаешь перед собой зрительный зал ― черную ямину, полную глаз, и все они ждут скандала, когда сразу опускаются руки и голос даёт петуха.[1]
Уже я петуха даю, а там уж
и подпись обретает закорючку.[2]
— Глеб Семёнов, «Уже я петуха даю, а там уж...», 1966
Чем дальше, тем больше вздувались жилы на шее Параски и тем больше краснело её лицо и на более высокой и пронзительной ноте брала она следующий куплет песни, и казалось, сейчас сорвётся и даст петуха, но не срывалась.[3]
Несколько месяцев обычно уходит на то, чтобы голос стабилизировался. Да, особенно это заметно у юношей. Иногда говорят, что мальчик вдруг «дал петуха». Но пройдёт время, и голос станет ровным, привычным, нормальным.[5]
— Смешно! Все слиняют, гады, одного меня здесь оставят! А какой я начальник станции без населения? Капитан без корабля! ― он повысил голос, но дал петуха и замолчал.[10]
...вдруг он поражался тому, насколько складно у него выходит музыка, при полном неумении въяве. Он тут же терял это волшебство и давал петуха: мощный рёв бил из раструба в лицо ― оглушительный, тревожный, он пробирал, перетряхивал нутро, закладывал уши.[11]
Освященная традицией стыдобища. Можно топать ногами и махать руками. Голос даёт петуха. Проораться, чтобы смыть неловкость и тоску малообъяснимого с точки зрения внутренней логики сожительства. Изжить стыд через стыд.[12]
— Евгения Пищикова, «Пятиэтажная Россия», 2007
Эта песня у вас звучит слишком фальшиво, господин Президент. К тому же вы слишком часто даёте петуха, господин Президент.
— Михаил Бару, «Не пишется проза, не пишется», 2011
Подъём, подъём, кто спит, того убьём (и трубят в ухо пионерскую зорьку, нарочито давая в финале того самого петуха). Вставай, наконец[14]
— Екатерина Завершнева, «Высотка», 2012
Настоящий артист обязан умереть на сцене, певец должен дать последнего петуха и рухнуть в зал, Цой должен умереть молодым, а Кобейн – сдохнуть от передоза, тогда всё по-правде, по-настоящему. Потому что так правильно.[15]
А разочарования она боялась другого ― боялась, что он даст петуха в следующем своём сочинении, боялась, что он будет заботиться об успехе, а не чувстве собственного достоинства.[16]
Получался эдакий футбол для футбола, разновидность австрийской школы, показ высокой техники для зрителей. Ну что ж, москвичи были довольны и не раз награждали гостей аплодисментами. Но довольны ли были французские гости? Ведь некоторые из них походили на певца, который поёт в среднем регистре, а когда пытается взять верхний, то даёт «петуха»… У ребят из «Реймса» явно не хватало «футбольной экспансии»...[17]
Верно ли, что при половом созревании происходит ломка голоса? <...> Наступает момент, когда голос начинает активно изменяться. Был высокий, становится низким, чуть басовитым. И даже если он не совсем бас, а тенор, всё равно он чуть-чуть ниже, чем был. Несколько месяцев обычно уходит на то, чтобы голос стабилизировался. Иногда говорят, что мальчик вдруг «дал петуха». Да, особенно это заметно у юношей. Но пройдёт время, и голос станет ровным, привычным, нормальным.[5]
«Soul Rush» ― не очень, может быть, яркая, но вполне симпатичная повестушка, где в главных героях значится собственно вокал Н. Дангера, который рецензенты непременно назовут «чувственным», «задушевным» и проч. Именно с ним и происходят на пластинке хоть какие-то события: он то сбивается на стадионный вопль, то вдруг даёт какого-то неприличного петуха, то разрешается довольно фривольным йодлем (не раз и не два) или вообще превращается в мычание, каким обычно заменяют позабытые слова незадачливые сочинители.[18]
— Прошу вас, господин Президент. Хватит петь сладкую песню, господин Президент. Эта песня у вас звучит слишком фальшиво, господин Президент. К тому же вы слишком часто даёте петуха, господин Президент. И главное: это слишком старая песня, господин Президент. Спойте что-нибудь поновее. Например, песенку про подлость. Про свою подлость, господин Президент. А мы Вас с радостью послушаем. Ровно до того момента, когда ваша песня будет спета. — И тогда..., тогда у нас начнётся уже совсем другая песня. И слова у неё будет совсем другие.
Сколотили и обили кумачом колесные платформы, смастерили исполинские гайки и фрезы, фанерные макеты станков с ЧПУ, построились в колонны от заводов и районов, поперли с этой бредятиной на Красную площадь. Ну, и разве ж не чудесно такое официальное действо, разве не равно оно разрешению на безумства, на глум и блуд? Всем немного стыдно и бесконечно радостно. Все вполпьяна. Возбуждённые, раскрасневшиеся лица, дрожащие на устах неудержимые улыбки.
Освящённая традицией стыдобища. Можно топать ногами и махать руками. Голос дает петуха. Проораться, чтобы смыть неловкость и тоску малообъяснимого с точки зрения внутренней логики сожительства. Изжить стыд через стыд.
Вот и хорошая семейная сцена — освобождение от рутины, очищение, встряска. Главное ― звук, белый шум. Крик.[12]
— Евгения Пищикова, «Пятиэтажная Россия», 2007
Другой вопрос, что Андрей Януарьевич слишком вольно, обгоняя здесь всех прочих советских прокуроров, трактовал социалистическое право: «Не буква закона, не слепое подобострастное преклонение перед законом, а творческое отношение к закону, такое отношение, когда требования закона корректируются пониманием цели, которой он призван служить. Сочетание революционной законности и революционной целесообразности — эти вопросы нашей партией разрешались с исчерпывающей ясностью, не оставляющей места для каких-либо сомнений и лжетолкований».
Почему далеко не самый зашоренный и глупый юрист давал такого «профессионального петуха», видно из характеристики на него другого профессионала, главного военного прокурора СССР Н. П. Афанасьева: «Так каков же был Вышинский? Внешне строгий, требовательный — в общем, человек, чувствующий свой “вес”, явно показывающий, что близок к “верхам” и сам являющийся одним из тех, кто на самом верху вершит дела. Таким Вышинский был перед подчинёнными. А на самом деле Вышинский был человек с мелкой душонкой — трус, карьерист и подхалим. Так что вся “значимость” Вышинского — позёрство и трюки провинциального актёра, до смерти боящегося за свою карьеру, а главное, конечно, за свою меньшевистскую шкуру».[19]
— Михаил Захарчук, «Литература и прокуратура», 2012
Житинский иногда любит рассуждать про то, что творчество, извините за это слово, Художника (певца, композитора, поэта, не важно) не может рассматриваться в отрыве от его судьбы или, называя вещи своими именами, смерти. Ну, грубо говоря, стихи Пушкина не стали бы хуже, если бы его не убили на дуэли, но вряд ли их кто-нибудь помнил бы до сих пор, так же, как мало кто помнит стихи Жуковского, Кукольника или Баратынского.
Я так думаю, что он прав. Читатель (зритель) любит заглянуть на последнюю страницу и узнать, что автор совершенно честно повесился, застрелился или скакал голым по своей клетке. То есть всё что он написал, нарисовал, спел — всё это была чистая правда. Читателю приятно знать, что Гоголь сошёл с ума, а Лев Толстой умер на безвестном полустанке, что Веня Ерофеев честно помер от рака горла, а Олег Григорьев – от цирроза печени. Настоящий артист обязан умереть на сцене, певец должен дать последнего петуха и рухнуть в зал, Цой должен умереть молодым, а Кобейн – сдохнуть от передоза, тогда всё по-правде, по-настоящему. Потому что так правильно.[15]
Мы с Франко Дзеффирелли и Марией <Каллас> в 64 году делали «Норму». У нее были большие проблемы с верхами, и я говорил ей, что она легко может избегнуть критики, транспонировав свою партию на пару тональностей вниз. Всё равно большая часть публики ничего бы не заметила. Я просил ее об этом. Умолял быть благоразумной. Но она отказалась. «Я не могу, — отвечала она, — я должна петь всё, даже если это означает крах моей карьеры. Каллас должна петь партитуру так, как она написана». Никто не мог её переубедить. В результате на одном представлении на «до» третьей октавы ее голос дал сбой и сорвался. Зал Гранд-Опера взвизгнул от ужаса. Оркестр остановился. До сих пор помню ужас в глазах музыкантов. Мария стояла на сцене совершенно белая. Минуту она смотрела в пол, потом подняла руку, прося о тишине, и затем, гордо вскинув голову, дала мне знак начать сначала. Она пела второй раз тот же пассаж. На этот раз всё получилось. Я слышал, как в зале всхлипывали люди. Я сам не мог сдержать слёзы. Какое фантастическое мужество. Фантастическое!
Сельвинский предложил почитать стихи. Он тут же разделался с овалом и рисовал рукой угол. Он словно и не боялся и читал стихи в своей напористой манере, рубя ладонью воздух и голосом давая петуха.[4]
Ди Стефано потряс меня своей удивительной музыкальностью ― даже не голосом, а именно музыкальностью, которой я прежде ни у кого не встречал. Я слушал его в «Любовном напитке» Доницетти. Хотя партия Неморино не особенно высокая ― там всего один ля-бемоль, ― но именно на этой ноте Ди Стефано и «дал петуха»: голос его тогда не слушался. Если бы это был кто-нибудь другой, итальянская публика его бы освистала. Но только не Ди Стефано. Даже когда кто-то в ложе попытался свистнуть в адрес певца, на этого «свистуна» сразу стали шикать. Ди Стефано прощали его «петухов», настолько он был обаятельным.[20]
По случаю трудовой победы нашей бригады я был направлен в составе делегации завода № 22 на слет ударников молодежных хозрасчетных бригад города Москвы в Колонный зал Дома союзов. Выступить с высокой трибуны поручили мне. Оказавшись третий раз в Колонном зале, я получил возможность во весь голос вещать о трудовых победах комсомолии завода № 22 и нашей хозрасчетной бригады в частности. Мне потом объяснили, что я «дал петуха», вместо нормальной речи вдруг пошёл детский лепет на высоких нотах. Зал чуть затих, а затем грохнул смехом. Не растерявшийся в этой ситуации Лукьянов начал аплодировать, зал дружно подхватил аплодисменты. Я пришёл в себя и, поощренный криком с места: «Давай, продолжай, не робей!», ― нормальным голосом закончил пламенную речь.[6]
У бельгийского посла вчера ощенилась сука ― дог. Роды были трудные, акушеру пришлось накладывать щипцы, ха-ха, смешно… собака и… щипцы. Тенор Панов на арии «милые женщины» дал петуха, галёрка свистала.
Сенатору Б, в Английском клубе подменили шинель в бобрах на какой-то драный архалук.[21]
Я сам был когда-то в таком положении ― это именно тот ужас, когда вдруг замечаешь перед собой зрительный зал ― черную ямину, полную глаз, и все они ждут скандала, когда сразу опускаются руки и голос даёт петуха.[1]
— Нет-нет, это просто инерция. Это должно со временем пройти. Не забудьте, преисподняя вечна, возврата нет, а вы ведь еще только в первом круге… — Вы просто забыли, — продолжал старик.
— Вы… серьёзно? — голос Андрея дал маленького петуха.
— Вы отлично все это знаете! Просто вы — атеист, молодой человек, и не хотите себе признаться, что ошибались всю свою — пусть даже недолгую — жизнь. Вас учили ваши бестолковые и невежественные учителя, что впереди — ничто, пустота, гниение; что ни благодарности, ни возмездия за содеянное ждать не приходится.
Полковник Лапшин выбежал на дорогу и, встав спиной к деревне, вытянул руки по швам.
― Побатальонно, в колонну по четыре, становись! ― Полк! ― закричал он, дав сильного «петуха». <...>
...тому, кто слышал бы их со стороны, могло показаться, что в их песне, вопреки словам и мелодии, есть что-то подпольное, что-то незаконное и что им, закрывшимся в своей скорлупе, враждебен весь мир и они всему миру враждебны. Чем дальше, тем больше вздувались жилы на шее Параски и тем больше краснело её лицо и на более высокой и пронзительной ноте брала она следующий куплет песни, и казалось, сейчас сорвётся и даст петуха, но не срывалась.
Темною ноччю закрыють очи, Та й поховають в могыли… Дай мне, дивчина, хустыну, Я день у поли загину…[3]
Он догнал её в десять шагов, на одиннадцатом выпрыгнул перед ней, и увидел ресницы в игольчатом черном инее, и сказал ей пароль, но не сразу, а заглядевшись, как в зимний колодец, в эту колкую синь: «Лютые любят!» ― но слова, будто птички весной, закричали о чем-то своём и, наверное, выдали! Но не только слова ― голос тоже и дрожь, побежавшая по руке. Обреченно достав из кармана конверт, он шепнул: «Вот, потом прочитаешь! ― и, вдруг дав петуха: ― Это лютых не любят!» ― развернулся и помчался на хату, ведь по двое они никогда не входили в подъезд.[22]
Из кедровника доносится нарастающий хор, в него вливаются голоса шеренг. Исполняется кантата о том, что вчера восставать было рано, завтра ― поздно, нужно брать Зимний сейчас, как стемнеет. Ленин не участвует в общем хоре, но по глазам видно, внимательно слушает, на лице играет радостное изумление, он доволен ― пиши кантату. Она смолкает. На солнце набегает туча. Мрак. Пауза. Неожиданно вперед выступает иудушка-Троцкий, загораживает вождя мирового пролетариата. Исполняет арию, в которой выдает начало восстания, ― пиши. (Слова и ноты до невозможности плохи. Отвратительный исполнитель раз за разом даёт петуха. В кустарнике справедливое негодование.)[7]
Опрокинуть в стакан полбинокля рейнвейна ― и лакать до захлеба этот столб атмосферы и зренья. Десять раз опустело и раз набежало. Бродит по морю памяти жидкое жало луча ― однакож, нетути тела, чтоб его наколоти. Вылетают вдруг пробки, и даёт петуха Паваротти. Что ли встать голышом и рвануть к причалу ― раззудеться дугою нырка к началу. То-то ж будет фонтану, как люстре, брызгов. Но закат уж буреет, и полно на волне огрызков.[9]
В палатке воцарилась тишина. Наконец, совладав с собой и, кашлянув, убедившись, что голос его не подведет и он не даст петуха, он спросил у Женьки так равнодушно, как у него только получилось:
― И что, ты в это веришь?
Артём так ничего и не смог из себя выдавить, и затих, впечатленный историей. С тобой ведь даже не поговоришь об этом как следует. Сразу ёрничать начинаешь…[10]
Этот туннель испытывал его, его способность противостоять страху, подумал Артем. В последний раз Артем остановился, когда призрачные шаги слышались уже метрах в двадцати. Это было так необъяснимо жутко, что, не выдержав, вытирая со лба холодную испарину, Артем, дав петуха, крикнул в пустоту: «Есть там кто-нибудь?» Оно приближалось, теперь в этом не оставалось никакого сомнения. Дрожащие отголоски понеслись наперегонки вгубину туннелей, теряя звуки: «там кто-нибудь… о-нибудь… будь…», но никто на них так и не отозвался.[10]
— Смешно! Все слиняют, гады, одного меня здесь оставят! А какой я начальник станции без населения? Капитан без корабля! ― он повысил голос, но дал петуха и замолчал.
― Аркаша, Аркаша, не надо так, все хорошо… ― девушка испуганно присела рядом с ним, гладя его по голове, и Артем сквозь туман с сожалением понял, что дочерью она начальнику вовсе не приходилась.[10]
Последней из находок непременно оказывалась складная дудка. Она вынималась из разбитого футляра, колена её составлялись защелкою вместе ― и, дунув на пробу, Вадя перевоплощался в сочинение звуков. Его импровизация длилась долго ― он играл с упоением, звук продолжал его плоть, взмывшую душевной мыслью, как вдруг он поражался тому, насколько складно у него выходит музыка, при полном неумении въяве. Он тут же терял это волшебство и давал петуха: мощный рев бил из раструба в лицо ― оглушительный, тревожный, он пробирал, перетряхивал нутро, закладывал уши.[11]
Почти в каждом кабаке теперь караоке. Микрофон в руки взял и давай, пой хоть в три горла вместо Киркорова или Меладзе. Не хочешь про розовые сопли ― пой про Владимирский Централ. Да что угодно пой, если умеешь читать субтитры. Другое дело ― человек интеллигентный. Он бы, конечно, спел арию Каварадосси или Евгения Онегина, но… боязно. Ну, как дашь петуха. Особенно, если пришел ужинать с девушкой. Если только дома, наедине с собой. Но какое от этого удовольствие.[13]
— Михаил Бару, «Не пишется проза, не пишется», 2011
Вывод: после половины девятого спать нехорошо, стыдно, а после девяти — просто грешно. Ася, петушок пропел давно. Подъем, подъем, кто спит, того убьем (и трубят в ухо пионерскую зорьку, нарочито давая в финале того самого петуха). Вставай, наконец! Хватит придуриваться, мы знаем, что ты не спишь.[14]
— Екатерина Завершнева, «Высотка», 2012
Ему нравилось, что восхищение способностями ученика у Киры Андреевны сменялось боязнью неминуемого разочарования в нем. Чем интереснее Пальчиков писал сочинения, тем быстрее росла ее уверенность в том, что и из этого одаренного мальчика ничего не получится. Ему казалось, что то, что из него ничего не получится, вовсе не расстраивало Киру Андреевну, а удовлетворяло. А разочарования она боялась другого ― боялась, что он даст петуха в следующем своем сочинении, боялась, что он будет заботиться об успехе, а не чувстве собственного достоинства.[16]
Над центральными воротами лагеря висит плакат: «Труд в СССР есть дело чести, доблести и славы!» А чуть ниже, на широкой доске: «Кто не был — тот будет! Кто был — не забудет!» Прибили доску старые зэки-повторники — ещё соловецкие, недобитые троцкисты. Начальство разрешило. А что?! Точнее ведь не скажешь. Голосок лейтенанта ломается на утреннем морозе. И он даёт петуха. Зато щёки офицера горят румянцем. А поди ж ты плохо! <...>
На красном кумаче портала тоннеля, тоже убранного в зелёный лапник, лозунг: «Ура победителям социалистического соревнования, досрочно завершившим проходку тоннеля! Слава путеармейцам скального фронта!» Дуссе-Алинь встречает свой первый поезд. Потому и праздник. Вот же он, хруст! То есть, как тот Летёха на морозе, даём петуха. Но — не сильно. Слегонца, как говорят на зоне. Да и сами историки путаются. По одним сведениям строительство тоннеля началось в 1939 году. По другим — к проходке приступили первого мая 1940 года. Наверное, год строили бараки и поселки тоннельщиков, оплетали лагпункты колючей проволокой и возводили вышки для охраны.[23]
Уже я петуха даю, а там уж
и подпись обретает закорючку.
Ровесница вполне годится замуж,
а я робею взять её под ручку.[2]
— Глеб Семёнов, «Уже я петуха даю, а там уж...», 1966
Не бояться лицо потерять, Не бояться в веках затеряться, Даже если неймётся — молчать, Чтоб хотя бы в себе разобраться.
Разрывая пространство стиха,
Улыбнуться светло, беспечально,
Душу вывернуть, дать петуха —
И опять погрузиться в молчанье.[8]
↑ 12А. А. Логинов в сборнике: Любимые дети Державы : Рус. поэзия на рубеже веков. Союз писателей России; (Сост. Л.Г. Баранова-Гонченко). — Москва : Держава, 2002 г. — 447 с.
.jpg)
