Набро́сок, чернови́к, черново́й вариа́нт (докуме́нт), эски́з — предварительная версия сочинения или документа (выполненная от руки, машинописью или с помощью компьютера), отражающая первоначальный замысел будущей работы автора или редактора над текстом, изображением или иным произведением. Именно с наброска начинается, как правило, составление сначала чернового, а затем и окончательного варианта произведения.
В отличие от черновика или эскиза, наброски часто представляют собой предварительные намётки, беспорядочные, неоконченные и видимым образом не связанные друг с другом части текста, документа или другого произведения.
Неужели можно было, при добросовестном отношении к делу, не понять того, что если товарищи примут предложенный их вниманию план, то они будут проводить его не из «подчинения», а из убеждения в его необходимости для нашего общего дела, а если они не примут его, ― то «набросок» (какое претенциозное слово, не правда ли?) так и останется простым наброском?[1]
— Владимир Ленин, «Что делать? Наболевшие вопросы нашего движения», 1902
...теория символизма ― есть вывод многообразной работы всей культуры и что всякая теория символизма, появляющаяся в наши дни, в лучшем случае есть лишь набросок плана, по которому надлежит выстроить здание...[2]
— Андрей Белый, «Символизм и современное русское искусство», 1908
...в одном раннем альбоме я увидел карандашный набросок, изображавший смертельно измождённое, замученное, омертвелое лицо человека, который был уже по ту сторону жизни, недоступен ни надежде, ни горю; я спросил у Репина, кто это, и он ответил: «Каракозов» <...> в тот самый день, когда его, приговорённого к смерти, везли через весь город на виселицу.[4]
Я знаю ― ему и сейчас не до смерти.
Я знаю, что смотрит он пристально вниз,
Туда, где остался стоять на мольберте
Последний набросок ― прощальный эскиз.[5]
— Иван Елагин, «Ну вот, погостил и ушел восвояси...», 1985
Без предварительных набросков
Писал Веласкес...[6]
Над моей норою звезда̀-полынь
догорает, как черновой набросок...
— Бахыт Кенжеев, «Не спеша доживающий до зимы...», 1999
...там, над бассейном в доме Иммануэля, был составлен черновой набросок целой жизни, длинный перечень главных законов, единственный неотступный путь ― по рваной кромке боли...[7]
«Ввиду неотложной важности вопроса мы решаемся, с своей стороны, предложить вниманию товарищей набросок плана, подробнее развиваемого нами в подготовляемой к печати брошюре». Неужели можно было, при добросовестном отношении к делу, не понять того, что если товарищи примут предложенный их вниманию план, то они будут проводить его не из «подчинения», а из убеждения в его необходимости для нашего общего дела, а если они не примут его, ― то «набросок» (какое претенциозное слово, не правда ли?) так и останется простым наброском? Неужели это не демагогия, когда с наброском плана воюют не только тем, что «разносят» его и советуют товарищам отвергнуть этот план, ― а тем, что науськивают малоопытных в революционном деле людей на авторов наброска за одно то, что они смеют «законодательствовать», выступать «верховными регуляторами», т. е. смеют предлагать набросок плана??[1]
— Владимир Ленин, «Что делать? Наболевшие вопросы нашего движения», 1902
Эта группа отрицает все поспешные лозунги о преодолении или разъяснении символизма. Она сознает огромную ответственность, лежащую на теоретиках символизма. Она признает, что теория символизма ― есть вывод многообразной работы всей культуры и что всякая теория символизма, появляющаяся в наши дни, в лучшем случае есть лишь набросок плана, по которому надлежит выстроить здание; сознательность в построении теории символизма, свобода символизации ― вот лозунги этой группы.[2]
— Андрей Белый, «Символизм и современное русское искусство», 1908
Одним из первых приступил к исследованиям в этом направлении Б. Больцано, аналитически доказавший (1817) теорему о промежуточных значениях непрерывной функции; при этом он впервые дал современное определение непрерывной функции и доказал т. н. теорему Больцано ― Вейерштрасса о существовании хотя бы одной предельной точки у всякого бесконечного ограниченного точечного множества. Для полной строгости выводов Б. Больцано не доставало теории действительного числа; в его рукописях, опубликованных лишь в наше время, имеется незавершённый набросок такой теории. Однако небольшая брошюра Б. Больцано (1817) оставалась незамеченной около полустолетия, и реальным отправным пунктом перестройки анализа стали курсы О. Коши, к-рый в 1821 и 1823 опубликовал читанные в Политехнической школе лекции, содержащие строгое изложение теории пределов, теории рядов, определение понятия непрерывности функции и основанное на теории пределов изложение дифференциального и интегрального исчисления (в частности, теорему существования интеграла от непрерывной функции).[8]»
Отец ― Николай Ильич Толстой, который участвовал в Отечественной войне <1812 года>. Между отцом и дедушкой ― в трех фразах ― угадывается некая семейная коллизия, расшифровка которой подразумевается автором в дальнейшем. Пока это эскиз. Сочинение в формате семейной хроники, посвященное войне 1812-го года. По сути, это первый набросок «Войны и мира». Нетрудно понять его замысел: вернуть ― хотя бы в слове ― отца, вернуть счастливое детство. Вернуть (собрать) «летнее» время.[9]
Замечательно, что порой какой-нибудь найденный нами рисунок вёл его к написанию целой статьи. Как-то в одном раннем альбоме я увидел карандашный набросок, изображавший смертельно измождённое, замученное, омертвелое лицо человека, который был уже по ту сторону жизни, недоступен ни надежде, ни горю; я спросил у Репина, кто это, и он ответил: «Каракозов» ― и рассказал, что он видел Каракозова в тот самый день, когда его, приговорённого к смерти, везли через весь город на виселицу. Этот один рисунок вызвал у художника так много воспоминаний о терроре 1866 года, что он по моей просьбе тогда же написал целый очерк, посвящённый казни Каракозова.[4]
24 октября 1910 года я наконец отважился написать письмо Льву Толстому, которое, как я недавно узнал, хранится в толстовском архиве и напечатано полностью в комментариях к его дневникам. «С этим своим планом, ― говорил я в письме, ― я обратился к Владимиру Галактионовичу Короленко, и он, одобрив мою мысль, прислал мне из Полтавы превосходный набросок «Один случай», где рассказывает о суде над Васильевым, которого спасло вмешательство швейцарского правительства.[10]
― Мне он на хрен не нужен, ― грубовато ответил Доценко. ― Можешь его быстренько изобразить? Приблизительно, по памяти. Через несколько минут на чистом листе бумаги появился набросок лица с крутыми скулами и родинкой с левой стороны. У мужчины на заинтересовавшем Доценко рисунке скулы были точь-в-точь такие же, и родинка на том же самом месте.
— Получается, скулы ты для этого выдуманного мужчины у своего Малахова позаимствовал, ― сделал вывод Михаил.[11]
Выполняя задания следователя по отработке возможных связей Григория Дубинюка с убитым ювелиром, Дзюба при каждом удобном случае показывал распечатанные тексты всем подряд в надежде на… Он, собственно, и сам не знал, на что надеется. Наверное, на чудо. В основном люди читали, смотрели на таблицу и пожимали плечами, некоторые говорили: «Бред, чепуха, не пойми что», другие откровенно смеялись и высказывали предположение, что это действительно набросок художественного произведения в смешанном жанре детектива и фэнтези. И только к концу дня нашелся человек, который не отбросил странички презрительным жестом, а прочел их внимательно, после чего уверенно сказал: – Это наброски к ролевой игре.[12]
Как долго они ужинали в тот день и о чем только не говорили ― если время от времени в памяти по разным поводам всплывают обрывки давнего спора… Будто там, над бассейном в доме Иммануэля, был составлен черновой набросок целой жизни, длинный перечень главных законов, единственный неотступный путь ― по рваной кромке боли, ― что никогда не давал Леону свернуть в сторону. Он поймал себя на том, что, не отвечая Айе, разглядывает целый взвод больших бутылей на полках за спиной бармена. На каждой значилась фамилия постоянного клиента; однажды уплатив за целую банку, они держали ее тут же, в ресторане, от раза к разу опустошая.[7]
Надо мной гроза гремела, Ветер вкруг меня шумел, Вся душа оледенела, В сердце холод каменел...
Но внезапно нега счастья
Заменила рокот бурь...
Вместо шумного ненастья —
Надо мной Твоя лазурь.[13]
Взглянѝ-ка, девочка, взглянѝ-ка! ―
В лесу поспела земляника,
И прифрантился мухомор ―
Объект насмешек и умор…
О, поверни на речку глазы
(Я не хочу сказать: глаза…):
Там утки, точно водолазы,
Ныряют прямо в небеса.
Ты слышишь? ― чьи-то голоса
Звучат так весело̀-задорно
Над обнебесенной рекой?
Дитя, послушай, ― успокой
Свою печаль; пойми, все вздорно
Здесь, на земле…[14]
Астры стоят в высоком стакане,
На сотни верст осыпая цвет.
Я, как слепой, утеряв осязанье,
Молча вхожу в этот пестрый бред.
Средь легких циновок высокие свечи
Тяжело горят желтым огнем.
Это ― сон, колокольный звон, вечность
И на белой стене набросок углем.
Здесь, как встарь, ревнуют дряхлые боги, Вечера полны духоты и луны.
Но поет кузнечик, и в пыли дороги
Отъезжающим астры еще видны.[3]
Ну вот, погостил и ушел восвояси, За друга в пути ― мой сегодняшний тост. Он с нашей планеты уходит по трассе Поэтов, художников, ангелов, звезд.
Я знаю ― ему и сейчас не до смерти.
Я знаю, что смотрит он пристально вниз,
Туда, где остался стоять на мольберте
Последний набросок ― прощальный эскиз.[5]
— Иван Елагин, «Ну вот, погостил и ушел восвояси...», 1985
Как будто это родственная кража,
на самом деле это лишь набросок
дружеского шаржа.[15]
— Николай Байтов, «Энциклопедия иллюзий» (Как будто это утро раннее...), 1992
Без предварительных набросков
Писал Веласкес. Без аксесуаров.
Почти без жестов. Сдержанная гамма.
Нейтральный фон. Все привлекает
К лицу изображенному, в котором
Сосредоточен свет.[6]
россия ― это что? в каких низинах быта рождаются часовни спортлото оранжевые ризы кришнаита?
справляясь по любительским наброскам
равняясь на дворянское гнездо
на михалкова с кончаловским
в конце концов тут восстановят то...[16]
И чувства все грубы, и мысли плоски… И наконец я перестал читать Плохие книги и сдавать в печать Передчерновиковые наброски И обольщаться ложной простотой.
И это все совпало с немотой.[6]
Говоришь, зима до сих пор близка? Сердце вылеплено из одного куска
синей глины. Дурак в роковых вопросах
заплутал. Свет и плесень, куда ни кинь.
Над моей норою звезда̀-полынь
догорает, как черновой набросок
миротворца-Господа. Я устал,
я боюсь в ничто, в хрупкий лжеметалл
обратиться. Но истин немного: чаша ―
это чашка. Венера ― горящий шар.
— Бахыт Кенжеев, «Не спеша доживающий до зимы...», 1999
Среди божественных набросков Листвы багряно-золотой
Идёт зазноба отморозков, ―
Земля искрится под пятой.[17]
.svg){kind=logo}
