Сила воображения (Саймак)

«Сила воображения» (англ. So Bright the Vision) — фантастическая повесть Клиффорда Саймака 1956 года. Основные идеи, вероятно, высказаны впервые.

Цитаты

За стеклом стояли машины, блестящие, сногсшибательные, именно такие, каким и надлежало продаваться на этой изысканной, напудренной улице. Особенно одна машина, в углу, — она была ещё больше и блестела ещё ярче, чем остальные, и над ней словно витал ореол особой компетентности. Массивная клавиатура для набора исходных данных, сотня, а то и больше прорезей для ввода киноплёнок и перфолент, нужных по ходу процесса. Судя по градуировке шкал, выбор настроений гораздо богаче, чем Харту когда-либо доводилось видеть, да, по всей вероятности, ещё и множество других достоинств, не столь заметных с первого взгляда. «С такой-то машиной, — сказал себе Харт, — человеку ничего не стоит прославиться практически за одну ночь. Он напишет всё, что пожелает, и напишет хорошо, и перед ним распахнутся двери самых привередливых издателей...»

Behind the glass the machines were shining-wonderful, the sort of merchandise that belonged on this svelte and perfumed street. One machine in the corner of the showroom was bigger and shinier than the others and had about it a rare glint of competence. It had a massive keyboard for the feeding in of data and it had a hundred slots or so for the working tapes and films. It had a mood control calibrated more sensitively than any he had ever seen and in all probability a lot of other features that were not immediately apparent. With a machine such as that, Hart told himself, a man could become famous almost automatically and virtually overnight. He could write anything he wished and he would write it well and the doors of the most snooty of the publishers would stand open to him.

	Бен Ирвинг сидел за столом, погребённым под кучами рукописей, гранок и корректурных листов. Рукава у него была закатаны по локоть, а на лбу торчал козырек. Он носил козырек не снимая, а зачем — оставалось тайной для всех: за весь день не бывало и часа, когда в этой занюханной комнатёнке набралось бы достаточно света, чтобы ослепить уважающую себя летучую мышь.
	Ben Irving sat behind a heaped-up desk cluttered with manuscripts, proofs and layout sheets. His sleeves were rolled up to his elbows and he wore an eyeshade. He always wore the eyeshade and that was one of the minor mysteries of the place, for at no time during the day was there light enough in his dingy office to blind a self-respecting bat.

	... он поднялся на самый верхний этаж и ввалился к себе. Его дверь никогда не запиралась. При всём желании никто не высмотрел бы у него ничего достойного кражи.
	He climbed <…> to the topmost floor and went into his room. His door was never locked. There was nothing in it for anyone to steal.

«Фантастический мир, — подумал он. — Фантастический мир, где приходится жить. Вовсе не такой, каким рисовали его Г. Дж. Уэллс и Стэплдон. Они воображали себе дальние странствия и галактические империи, гордость и славу человечества, — но когда двери в космическое пространство наконец отворились, Земле каким-то образом не досталось ни того, ни другого. Взамен грома ракет — грохот печатных машин. Взамен великих и возвышенных целей — тихий, вкрадчивый, упрямый голос сочинителя, зачитывающего очередной опус. Взамен нескончаемой череды новых планет — комнатка в мансарде и изматывающий страх, что машина подведет тебя, что исходные данные неверны, а плёнки использовались слишком часто...»

A fantastic world, he thought. A fantastic world to live in. Not the kind of world that H. G. Wells and Stapledon had dreamed. With them it had been a far wandering and galactic empire, a glory and a greatness that Earth had somehow missed when the doors to space had finally been opened. Not the thunder of the rocket, but the thunder of the press. Not the great and lofty purpose, but the faint, quiet, persistent voice spinning out a yarn. Not the far sweep of new planets, but the attic room and the driving fear that the machine would fail you, that the tapes had been used too often, that the data was all wrong.

«Мы обожатели погонь и выстрелов, — так, помнится, выразился кафианин, которого он окрестил Зелёной Рубахой. — От вас мы покупать путешествия в дальние места». Для Зелёной Рубахи искомое — бах-бах, тра-тата-та, выстрелы и погони; для жителей других планет это могут оказаться сочинения какого-то иного свойства — раса за расой присматривались к странному предмету экспорта с Земли и открывали в нём для себя неведомый ранее, зачарованный мир. «Дальние места», скрытые возможности игры ума, а то и приливы чувств. Различия в облике, видимо, не играли здесь особой роли. Анджела утверждает, что литература — гнусный способ зарабатывать себе на жизнь. Но это она сгоряча. Все писатели изредка провозглашают одно и то же. Испокон веков представители любых профессий, мужчины и женщины в равной мере, в недобрый час непременно заявляют, что их профессия — гнусный способ зарабатывать себе на жизнь. Они, конечно, искренне верят в то, что говорят, но во все другие часы и дни помнят, что вовсе она не гнусная, а, напротив, очень и очень важная. И сочинительство тоже важно, более того — чрезвычайно важно. Не только потому, что дарит кому-то «путешествия в дальние места», но потому, что сеет семена Земли — семена земной мысли и земной логики — среди бесчисленных звёзд.

"We love the wild and woollies", Green Shirt had said. "From them we get the going of far places". And while with Green Shirt it would be the bang-bangs and the wild and woollies, with some other race it would be a different type of fiction — race after race finding in this strange product of Earth a new world of enchantment. The far places of the mind, perhaps — or the far places of emotion. The basic differences were not too important Angela had said it was a lousy way to make a living. But she had only been letting off steam. All writers at times said approximately the same thing. In every age men and women of every known profession at some time must have said that theirs was a lousy way to make a living. At the moment they might have meant it, but at other times they knew that it was not lousy because it was important. And writing was important, too — tremendously important. Not so much because it meant the "going of far places," but because it sowed the seed of Earth — the seed of Earth's thinking and of Earth's logic — among the myriad stars.

Книга была старая и затрёпанная, лоснящаяся от множества прикосновений, и едва не выскользнула у него из рук, когда он перевернул её, чтобы прочитать на корешке заглавие: «Отрывки из забытых произведений». <…> «И словно мало было взаимных выгод, <живые> одеяла предложили людям ещё и награду, своеобразное выражение признательности. Они оказались неуемными выдумщиками и рассказчиками. Они были способны вообразить себе всё что угодно без всяких исключений. Ради развлечения своих хозяев они готовы были часами рассказывать затейливые небылицы, предоставляя людям защиту от скуки и одиночества...»

It was an old and tattered book, worn smooth by many hands, and it almost slipped from his clasp as he turned it over to read the title on the spine: "Fragments from Lost Writings" <…> "And not content with this fair trade, the blankets threw in a bonus, a sort of dividend of gratitude. They were storytellers and imaginers. They could imagine anything — literally anything at all. They spent long hours spinning out tall yarns for the amusement of their hosts, serving as a shield against boredom and loneliness".

Перевод

О. Г. Битов, 1977