Вольтер

Вольтер

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Вольте́р (фр. Voltaire; 21 ноября 1694 — 30 мая 1778; имя при рождении Франсуа́-Мари́ Аруэ́, François Marie Arouet; Voltaire — анаграмма «Arouet le j(eune)» — «Аруэ младший» — в латинском написании Arovet li) — один из величайших французских философов-просветителей: поэт, прозаик, сатирик, драматург, историк, публицист. Использовал около 140 псевдонимов, чтобы избежать репрессий. Его взгляды называют вольтерьянством.

Цитаты

	… о живых следует говорить уважительно; о мёртвых — только правду. — фрагмент, опубликованный в 1783
	… on doit des égards aux vivants ; on ne doit aux morts que la vérité.
	— первое письмо об «Эдипе», 1719

	Почти все искусства обременены бесчисленными правилами, по большей части ложными и бесполезными. Везде видим уроки, а образцов почти нигде. Всего легче умствовать о том, чего сам не сделаешь <…>. Везде критики, везде истолкования и перетолкования, везде определения и разделения, и всё для того, чтобы запутать, затемнить то, что само по себе и просто, и ясно.
	On a accablé presque tous les arts d’un nombre prodigieux de règles, dont la plupart sont inutiles ou fausses. Nous trouvons partout des leçons, mais bien peu d’exemples. Rien n’est plus aisé que de parler d’un ton de maître des choses qu’on ne peut exécuter <…>. Le monde est plein de critiques, qui, à force de commentaires, de définitions, de distinctions, sont parvenus à obscurcir les connaissances les plus claires et les plus simples. Il semble qu’on n’aime que les chemins difficiles.
	— «Опыт об эпической поэзии» (Essai sur la poésie épique), 1726

	Бог не на стороне больших батальонов, а на стороне лучших стрелков.
	Dieu n'est pas du côté des gros bataillons ; il est du côté de ceux qui tirent le mieux.
	— записная книжка «Сборник вздора» (Le Sottisier), между 1735 и 1750

	Мы не знаем, как делаются дети, а хотим знать, как рождаются идеи. — вероятно, в беседе с Жюльеном Ламетри
	Nous ignorons comment on fait des enfans, & nous voulons savoir comment on fait des idées.

	Свобода состоит в том, чтобы зависеть только от законов. <…> Основой республики служит отнюдь не добродетель: основой её является честолюбие каждого отдельного гражданина, сдерживающее честолюбие прочих, гордость, подавляющая чужую гордость, желание властвовать, которое не терпит, чтобы властвовал другой. Отсюда проистекают законы, охраняющие по мере возможности равенство: это общество, где гости, обладающие одинаковым аппетитом, едят за одним столом, пока не появится прожорливый и могучий человек, который заберёт себе все, а им оставит одни только крошки. — перевод: Г. П. Блок
	La liberté consiste à ne dépendre que des lois. <…> Une république n’est point fondée sur la vertu : elle l’est sur l’ambition de chaque citoyen, qui contient l’ambition des autres ; sur l’orgueil qui réprime l’orgueil, sur le désir de dominer qui ne souffre pas qu’un autre domine. De là se forment des lois qui conservent l’égalité autant qu’il est possible : c’est une société où des convives, d’un appétit égal, mangent à la même table, jusqu’à ce qu’il vienne un homme vorace et vigoureux qui prenne tout pour lui et leur laisse les miettes.
	— «Мысли о государственном управлении» (Pensées sur le Gouvernement), 1752

	С начала столетия в Европе произошло более двухсот регулярных сражений <…>. Самые громкие и самые кровопролитные победы не имели никаких иных последствий, кроме покорения нескольких мелких областей, возвращённых затем по мирным договорам и вновь завоёванных ценою новых битв. Сражались зачастую стотысячные армии, но итогом самых бурных усилий бывал только слабый и скоропреходящий успех: великие средства пускались в ход для совершения малых дел. В истории современных народов не было случая, когда бы война возместила какими-нибудь благами содеянное ею зло; а следствием Полтавской победы явилось благоденствие величайшей в мире империи. — том I, гл. XVIII; перевод: Г. П. Блок
	Il s’est donné en Europe plus de deux cents batailles rangées depuis le commencement de ce siècle <…>. Les victoires les plus signalées et les plus sanglantes n’ont eu d’autres suites que la réduction de quelques petites provinces, cédées ensuite par des traités et reprises par d’autres batailles. Des armées de cent mille hommes ont souvent combattu, mais les plus violents efforts n’ont eu que des succès faibles et passagers : on a fait les plus petites choses avec les plus grands moyens. Il n’y a point d’exemple dans nos nations modernes d’aucune guerre qui ait compensé par un peu de bien le mal qu’elle a fait ; mais il a résulté de la journée de Pultava la félicité du plus vaste empire de la terre
	— «История Российской империи при Петре Великом» (Histoire de l’empire de Russie sous Pierre le Grand), 1759

	Владыки государств, давно достигших просвещения, скажут себе: «Если в морозной мгле древней Скифии человек, движимый одной лишь силой своего гения, совершил столь великие деяния, то что же должны совершать мы в государствах, где соединёнными усилиями многих столетий облегчено нам всё?» — том II, гл. XVII
	Les souverains des États depuis longtemps policés se diront à eux-mêmes : « Si, dans les climats glacés de l’ancienne Scythie, un homme, aidé de son seul génie, a fait de si grandes choses, que devons-nous faire dans des royaumes où les travaux accumulés de plusieurs siècles nous ont rendu tout facile ? »
	— там же

	Мы, Юсуф Хериби, божьей милостью муфтий священной Оттоманской империи, свет от света, избранный из избранных — всем правоверным, читающим эти строки, шлём глупость и благословение. Так совершилось, что Саид-Эфенди <…> ввёз к нам в употребление зловредное книгопечатание, не спросив совета по поводу этого новшества у наших братьев кади, имамов имперского города Стамбула и, в особенности, у факиров, известных своим усердием в борьбе с разумом, — Магомету и нам показалось полезным осудить, изгнать, предать анафеме вышеупомянутое адское изобретение по следующим изложенным ниже причинам. 1. Лёгкость распространения мыслей ведёт, очевидно, к уничтожению невежества, охраняющего и спасающего все цивилизованные государства. <…> 6. Случилось бы, конечно, что, прочтя у иностранных авторов про заразные болезни и про то, как их предупредить, мы бы, к нашему несчастью, получили возможность оградиться от чумы, что было бы ужасным покушением на законы провидения. По этим и другим причинам, в назидание правоверным, ради блага их души воспрещаем читать книги под страхом вечного проклятия. И опасаясь, что, поддавшись дьявольскому искушению, они стали бы просвещаться, мы запрещаем отцам и матерям учить детей читать и писать. И чтобы предупредить всякое нарушение нашего приказа, мы строго воспрещаем им думать, под страхом тех же наказаний; повелеваем всем правоверным доносить властям о каждом, кто сможет произнести три связных фразы, из которых можно было бы вывести ясное и определённое заключение. Приказываем, чтобы во всех разговорах употреблялись бы только слова, ничего не значащие, по старинному обычаю Великой Порты. — перевод: Н. В. Болдырев, 1989
	Nous Joussouf-Chéribi, par la grâce de Dieu mouphti du Saint-Empire ottoman, lumière des lumières, élu entre les élus, à tous les fidèles qui ces présentes verront, sottise et bénédiction. Comme ainsi soit que Saïd-Effendi <…> a rapporté parmi nous le pernicieux usage de l’imprimerie, ayant consulté sur cette nouveauté nos vénérables frères les cadis et imans de la ville impériale de Stamboul, et surtout les fakirs connus par leur zèle contre l’esprit, il a semblé bon à Mahomet et à nous de condamner, proscrire, anathématiser ladite infernale invention de l’imprimerie, pour les causes ci-dessous énoncées. 1° Cette facilité de comuniquer ses pensées tend évidemment à dissiper l’ignorance, qui est la gardienne et la sauvegarde des États bien policés. <…> 6° Il arriverait sans doute qu’à force de lire les auteurs occidentaux qui ont traité des maladies contagieuses, et de la manière de les prévenir, nous serions assez malheureux pour nous garantir de la peste, ce qui serait un attentat énorme contre les ordres de la Providence. À ces causes et autres, pour l’édification des fidèles et pour le bien de leurs âmes, nous leur défendons de jamais lire aucun livre, sous peine de damnation éternelle. Et, de peur que la tentation diabolique ne leur prenne de s’instruire, nous défendons aux pères et aux mères d’enseigner à lire à leurs enfants. Et, pour prévenir toute contravention à notre ordonnance, nous leur défendons expressément de penser, sous les mêmes peines ; enjoignons à tous les vrais croyants de dénoncer à notre officialité quiconque aurait prononcé quatre phrases liées ensemble, desquelles on pourrait inférer un sens clair et net. Ordonnons que dans toutes les conversations on ait à se servir de termes qui ne signifient rien, selon l’ancien usage de la Sublime-Porte.
	— «О страшном вреде чтения» (De l’horrible danger de la lecture), 1765

	Когда известие о его смерти дошло до Парижа, нунций всенародно заявил, что если б он признал прегрешения свои перед судом испанской инквизиции или португальской, ему присудили бы самое большее — покаяние на несколько лет. — перевод: Е. Ф. Зворыкина, 1961
	Lorsque la nouvelle de sa mort fut reçue à Paris, le nonce dit publiquement qu’il n’aurait point été traité ainsi à Rome, et que s’il avait avoué ses fautes à l’Inquisition d’Espagne ou de Portugal, il n’eût été condamné qu’à une pénitence de quelques années.
	— «Рассказ о смерти кавалера де Лабарра» (Relation de la mort du chevalier de la Barre), 1766 [1768]

	Я умалчиваю о всех упрёках неверующих касательно наставлений и учения Христа и всех событий его жизни, столь противоречиво рассказываемых. Потребовалось бы 20 томов, чтобы опровергнуть всё, что нам вменяют, а религия, которая нуждается в столь длинном оправдании, не может быть истинной религией. <…> Если Писание порою предлагает пищу, которую большинство людей не может переварить, то мы будем питаться пищей здоровой, предназначенной для всего народа. Возлюбим бога и людей, убежим от всех споров. — перевод: А. И. Коробочко, 1961
	Je passe sous silence toutes les objections des incrédules, tant sur la morale et la doctrine de Jésus que sur tous les événements de sa vie diversement rapportés. Il faudrait vingt volumes pour réfuter tout ce qu’on nous objecte ; et une religion qui aurait besoin d’une si longue apologie ne pourrait être la vraie religion. <…> Si l'Écriture offre quelquefois à l'àme une nourriture que la plupart des hommes ne peuvent digérer, nourrissons-nous des aliments salubres qu'elle présente à tout le monde : Aimons Dieu et les hommes, fuyons toutes les disputes.
	— «Проповедь пастора Бурна» (Homélie du pasteur Bourn), 1768

	Чем более являешься математиком, тем более следует признавать архитектора природы.
	— заметка на полях «Истинного смысла „Системы природы“»

	Хотелось бы думать, что проповедник написал свой комический роман только для того, чтобы научить англичан не поддаваться на шарлатанство романистов, и что он хотел исправить нацию, которая уже давно опускается, пренебрегая изучением Локка и Ньютона ради самых сумасбродных и пустых сочинений. Но не таково было намерение автора «Тристрама Шенди». Человек весёлого нрава, родившийся бедняком, он хотел посмеяться за счёт Англии и заработать деньги. Такого рода сочинения не внове для англичан. Знаменитый декан Свифт написал несколько книг в этом вкусе. <…> ему принадлежат стихи, достойные Горация по изяществу и безыскусственности. Если задаться вопросом, кто у нас в Европе был автором, положившим начало тому шутовскому и дерзкому стилю, в котором писали Стерн, Свифт и Рабле, то представляется несомненным, что первыми отличились на этом опасном поприще два немца, родившиеся в XV веке, Рейхлин и Гуттен. Они опубликовали «Письма тёмных людей» <…>. Италия была удивлена, что Германия оспаривает у неё первенство в острословии, так же как в теологии. В «Письмах тёмных людей» осмеивается то же самое, что впоследствии вышутил Рабле, но немецкие насмешки имели более серьёзный эффект, чем французская весёлость. Они настроили умы сбросить иго Рима и подготовили великий переворот, расколовший церковь. <…> Надо полагать, что «Тристрам Шенди» также не будет переведён полностью, как и произведения Шекспира. Мы живём в такое время, когда пишутся самые странные сочинения, но не в такое, когда они имеют успех.
	Il eût été à désirer que le prédicateur n'eût fait son comique roman que pour apprendre aux Anglais à ne plus se laisser duper par la charlatanerie des romanciers, et qu'il eût pu corriger la nation, qui tombe depuis longtemps, abandonne l'étude des Locke et des Newton pour les ouvrages les plus extravagants et les plus frivoles. Mais ce n'était pas là l'intention de l'auteur de Tristram Shandy. Né pauvre et gai, il voulait rire aux dépens de l'Angleterre, et gagner de l'argent. Ces sortes d'ouvrages n'étaient pas inconnus chez les Anglais. Le fameux doyen Swift en avait composé plusieurs dans ce goût. <…> nous avons des vers de lui d'une élégance et d'une naïveté digne d'Horace. Si on demande quel fut dans notre Europe le premier auteur de ce style bouffon et hardi dans lequel ont écrit Sterne, Swift, et Rabelais, il paraît certain que les premiers qui s'étaient signalés dans cette dangereuse carrière avaient été deux Allemands nés au XV siècle, Reuchlin et Hutten. Ils publièrent les fameuses Lettres des gens obscurs <…>. L'Italie fut étonnée de voir l'Allemagne lui disputer le prix de la plaisanterie comme celui de la théologie. On y raille des mêmes choses que Rabelais tourna depuis en ridicule ; mais les railleries allemandes eurent un effet plus sérieux que la gaieté française : elles disposèrent les esprits à secouer le joug de Rome, et préparèrent cette grande révolution qui a partagé l'Église. <…> On croit que l'on n'achèvera pas plus la traduction entière de Tristram Shandy que celle de Shakespeare. Nous sommes dans un temps où l'on tente les ouvrages les plus singuliers, mais non pas où ils réussissent.
	— «„Жизнь и мнения Тристрама Шенди“» Стерна в переводе с английского г. Френе» (La Vie et les Opinions de Tristram Shandy, traduites de l’anglais de Sterne, par M. Frenais), апрель 1777

Философские рассказы и диалоги

	То был модный лекарь, за какими женщины посылают, когда им делается дурно и когда им ничего не делается. Для одних он был наперсником, для других любовником…
	C’était un de ces médecins à la mode que les femmes envoient chercher quand elles ont des vapeurs, ou quand elles n’ont rien du tout. Il était le confident des unes, l’amant des autres…
	— «Кози-Санкта» (Cosi-Sancta), 1747

	Мелинада (так звали даму; у меня была причина только сейчас открыть её имя, — прежде оно ещё не было придумано)… — перевод: С. Р. Брахман
	Mélinade (c’est le nom de la dame, que j’ai eu mes raisons pour ne pas dire jusqu’ici, parce qu’il n’était pas encore fait)…
	— «Кривой крючник» (Le Crocheteur borgne), 1747

	«Не всё ли равно, быть умным или дураком, чтобы быть счастливым? Более того: все довольные своей судьбой вполне уверены в том, что довольны; те же, что рассуждают, не уверены в том, что рассуждают здраво. Таким образом ясно, — говорил я, — что предпочтительнее не обладать здравым смыслом по той простой причине, что здравый смысл способствует нашему несчастью». Все согласились со мною, и тем не менее никто не хотел быть дураком, чтобы быть счастливым. — перевод: Е. А. Гунст
	« D’être heureux. Qu’importe d’avoir de l’esprit ou d’être sot ? Il y a bien plus : ceux qui sont contents de leur être sont bien sûrs d’être contents ; ceux qui raisonnent ne sont pas si sûrs de bien raisonner. Il est donc clair, disais-je, qu’il faudrait choisir de n’avoir pas le sens commun, pour peu que ce sens commun contribue à notre mal-être. » Tout le monde fut de mon avis, et cependant je ne trouvai personne qui voulût accepter le marché de devenir imbécile pour devenir content.
	— «История доброго брамина» (Histoire d’un bon bramin), 1759

	— … у меня есть попугай, который <…> родился незадолго до потопа, побывал в ковчеге, многое повидал, однако ему всего полтора года. Он расскажет вам свою историю, она очень и очень занимательна. <…> N. B. Мадемуазель Катрин Ваде так и не нашла историю попугая в бумагах покойного <…> автора этой сказки. Это весьма досадно, если вспомнишь, каких времён попугаю довелось быть свидетелем. — перевод: М. Н. Архангельская
	— … j’ai un perroquet qui <…> est né quelque temps avant le déluge, il a été dans l’arche ; il a beaucoup vu ; cependant il n’a encore qu’un an et demi : il vous contera son histoire, qui est fort intéressante. <…> N. B. Mlle Catherine Vadé n’a jamais pu trouver l’histoire du perroquet dans le portefeuille de feu <…> auteur de ce conte. C’est grand dommage, vu le temps auquel vivait ce perroquet.
	— «Белое и чёрное» (Le blanc et le noir), 1764

	Мыслящая часть рода человеческого, другими словами, самое большее одна стотысячная часть… — перевод: Е. А. Гунст
	Le genre humain pensant, c’est-à-dire la cent millième partie <…> tout au plus…
	— «Случай с памятью» (Aventure de la mémoire), 1773

Мемнон, или Благоразумие людское

Memnon ou la Sagesse humaine, 1749; перевод: С. Р. Брахман

	Однажды Мемнон возымел безрассудное намерение достигнуть совершеннейшего благоразумия. Нет на свете человека, которому хоть раз в жизни не взбрела бы в голову подобная глупость.
	Memnon conçut un jour le projet insensé d’être parfaitement sage. Il n’y a guère d’hommes à qui cette folie n’ait quelquefois passé par la tête.

… он был вооружён с головы до ног и первым делом, разумеется, заявил, что сейчас же убьёт благоразумного Мемнона и свою племянницу, а под конец обмолвился, что мог бы их простить за большие деньги. Мемнону пришлось отдать всё, что у него было при себе. В те счастливые времена людям ещё удавалось так дёшево отделаться. Америка ещё не была открыта, и опечаленные дамы были далеко не столь опасны, как в наши дни.

… il était armé de la tête aux pieds ; et la première chose qu’il dit fut qu’il allait tuer, comme de raison, le sage Memnon et sa nièce ; la dernière qui lui échappa fut qu’il pouvait pardonner pour beaucoup d’argent. Memnon fut obligé de donner tout ce qu’il avait. On était heureux dans ce temps-là d’en être quitte à si bon marché ; l’Amérique n’était pas encore découverte, et les dames affligées n’étaient pas à beaucoup près si dangereuses qu’elles le sont aujourd’hui.

… он посылает слугу за деньгами к главному сборщику податей Ниневии, чтобы расплатиться с близкими друзьями. Ему сообщают, что тот нынче утром сделался злостным банкротом, разорив сотню семейств. Оскорблённый Мемнон с пластырем на глазу и с прошением в руке отправляется ко двору умолять царя о правосудии. <…> Всемилостивейший государь весьма благосклонно принял грамоту и передал её одному из своих сатрапов, веля разобраться в этом деле. Сатрап отводит Мемнона в сторону и говорит ему высокомерным тоном с язвительной насмешкой: — Я нахожу вас весьма забавным кривым, коль скоро вы обращаетесь не ко мне, а к государю, и ещё того забавнее, коль скоро вы смеете жаловаться на честного банкрота, коего я сам осчастливил своим покровительством и коий является племянником горничной моей любовницы. Оставьте это дело, друг мой, если вы хотите сохранить в целости другой глаз.

… il envoie son valet chercher de l’argent chez le receveur général des finances de Ninive pour payer ses intimes amis : on lui dit que son débiteur a fait le matin une banqueroute frauduleuse qui met en alarme cent familles. Memnon, outré va à la cour avec un emplâtre sur l’œil et un placet à la main pour demander justice au roi contre le banqueroutier. <…> Sa gracieuse majesté le reçut très-favorablement, et donna le mémoire à un de ses satrapes pour lui en rendre compte. Le satrape tire Memnon à part, et lui dit d’un air de hauteur, en ricanant amèrement : « Je vous trouve un plaisant borgne, de vous adresser au roi plutôt qu’à moi, et encore plus plaisant d’oser demander justice contre un honnête banqueroutier que j’honore de ma protection, et qui est le neveu d’une femme de chambre de ma maîtresse. Abandonnez cette affaire-là, mon ami, si vous voulez conserver l’œil qui vous reste. »

— … достигнуть совершеннейшего благоразумия <…> так же невозможно, <…> как невозможно достигнуть совершенства в ловкости, совершенства в силе, совершенства в могуществе, совершенства в счастье. <…> Есть одна планета, где все это существует; но между ста тысячами миллионов миров, рассеянных в пространстве, всё распределяется в строгой последовательности. Во втором мире меньше разума и наслаждений, чем в первом, в третьем меньше, чем во втором. И так далее, вплоть до последнего мира, населённого одними лишь безумцами. — Боюсь, — сказал Мемнон, — что наш маленький шар как раз и есть тот сумасшедший дом вселенной, о котором вы сделали мне честь упомянуть. — Не совсем, — ответствовал дух. — Но он к этому приближается; всему свой черёд. — <…> Ведь в таком случае глубоко ошибаются некоторые поэты, некоторые философы, когда говорят, что всё идёт хорошо. — Они глубоко правы, — возразил вышний философ, — если иметь в виду устройство всей вселенной в целом. — Ах, я поверю в это только тогда, <…> когда перестану быть кривым.

« … tu ne fasses jamais le sot projet d’être parfaitement sage <…> aussi impossible <…> que d’être parfaitement habile, parfaitement fort, parfaitement puissant, parfaitement heureux. <…> Il y a un globe où tout cela se trouve ; mais dans les cent mille millions de mondes qui sont dispersés dans l’étendue tout se suit par degrés. On a moins de sagesse et de plaisir dans le second que dans le premier, moins dans le troisième que dans le second, ainsi du reste jusqu’au dernier, où tout le monde est complètement fou. — J’ai bien peur, dit Memnon, que notre petit globe terraqué ne soit précisément les petites-maisons de l’univers dont vous me faites l’honneur de me parler. — Pas tout à fait, dit l’esprit ; mais il en approche : il faut que tout soit en sa place. — <…> Certains poëtes, certains philosophes, ont donc grand tort de dire que tout est bien ? — Ils ont grande raison, dit le philosophe de là-haut, en considérant l’arrangement de l’univers entier. — Ah ! je ne croirai cela <…> que quand je ne serai plus borgne. »

История путешествий Скарментадо, написанная им самим

Histoire des Voyages de Scarmentado, [1756]; перевод: С. Р. Брахман

Одна молодая дама весьма покладистого нрава, по имени синьора Фатело, вознамерилась меня полюбить. За ней ухаживали преподобный отец Пуаньярдини и преподобный отец Аконити, молодые монахи ныне уже несуществующего ордена; она примирила их между собой, одарив своей благосклонностью меня; но в то же время я подвергался опасности быть отлученным от церкви и отравленным. <…> Я совершил путешествие во Францию; то было время царствования Людовика Справедливого. Первым делом меня спросили, не желаю ли я получить на завтрак кусочек маршала д'Анкр, которого изжарили по требованию народа и теперь продавали в розницу всем желающим по сходной цене. Это государство постоянно находилось во власти гражданских войн, которые велись иногда из-за места в государственном совете, иногда из-за контроверзы на двух страницах.

Une jeune dame de mœurs très-douces, nommée la signora Fatelo, s’avisa de m’aimer. Elle était courtisée par le révérend P. Poignardini, et par le révérend P. Aconiti, jeunes profès d’un ordre qui ne subsiste plus : elle les mit d’accord en me donnant ses bonnes grâces ; mais en même temps je courus risque d’être excommunié et empoisonné. <…> Je voyageai en France ; c’était le temps du règne de Louis le Juste. La première chose qu’on me demanda, ce fut si je voulais à mon déjeuner un petit morceau du maréchal d’Ancre, dont le peuple avait fait rôtir la chair, et qu’on distribuait à fort bon compte à ceux qui en voulaient. Cet État était continuellement en proie aux guerres civiles, quelquefois pour une place au conseil, quelquefois pour deux pages de controverse.

Когда я прибыл в Гаагу, как раз отрубали голову одному почтенному старцу. То была плешивая голова первого министра Барневельдта, самого заслуженного человека в Республике. Поддавшись жалости, я осведомился, в чём состояло его и вступление, может быть, он совершил государственную измену? — Он совершил нечто гораздо худшее,— ответил мне проповедник в чёрной мантии.— Этот человек полагал, будто можно с тем же успехом спастись добрыми делами как и верою. Вы, разумеется, понимаете, что ни одна республика не выдержит, ежели распространятся подобные суждения, и что надобны суровые законы, дабы пресечь такую мерзость и позор.

On coupait la tête à un vieillard vénérable lorsque j’arrivai à La Haye. C’était la tête chauve du premier ministre Barneveldt, l’homme qui avait le mieux mérité de la république. Touché de pitié, je demandai quel était son crime, et s’il avait trahi l’État. « Il a fait bien pis, me répondit un prédicant à manteau noir ; c’est un homme qui croit que l’on peut se sauver par les bonnes œuvres aussi bien que par la foi. Vous sentez bien que, si de telles opinions s’établissaient, une république ne pourrait subsister, et qu’il faut des lois sévères pour réprimer de si scandaleuses horreurs. » Un profond politique du pays me dit en soupirant : « Hélas ! monsieur, le bon temps ne durera pas toujours ; ce n’est que par hasard que ce peuple est si zélé ; le fond de son caractère est porté au dogme abominable de la tolérance, un jour il y viendra : cela fait frémir. »

Разговор каплуна и пулярды

Dialogue du chapon et de la poularde, 1763; перевод под редакцией А. Н. Горлина и П. К. Губера

Каплун. Одна мысль смягчает плачевное моё состояние: на днях я слышал, как вблизи моего курятника беседовали два итальянских аббата, которым причинили тот же изъян, дабы они могли петь перед папой более чистыми голосами. Они говорили, что люди начали обрезать крайнюю плоть у себе подобных и кончили тем, что принялись их оскоплять. <…> они рассчитывают нас съесть. <…> они ввергают нас в темницу на несколько дней, заставляют нас глотать изобретённое ими месиво, выкалывают нам глаза, чтобы мы ничем не развлекались. Наконец, <…> они вырывают нам перья, перерезают нам горло и приказывают нас изжарить. <…> но для вашего утешения знайте (если подобная вещь может вас утешить), что эти животные, двуногие подобно нам, но стоящие гораздо ниже нас, поскольку они не имеют перьев, очень часто поступали таким же образом с себе подобными. Я слышал, как два моих аббата говорили о том, что греческие и христианские императоры никогда не упускали случая выколоть глаза своим братьям — родным и двоюродным <…>. А что касается поджаривания людей, то ничего нет более обыкновенного между существами этой породы. Мои два аббата говорили, что 20 тысяч людей было изжарено за какие-то мнения, которые каплуну трудно было бы изложить и до которых мне нет, вдобавок, никакого дела. <…> Пулярда. Справедливо, чтобы порода столь развращённая сама себя уничтожала и чтоб земля была очищена от неё.

Le chapon. La seule idée qui adoucit mon état déplorable, c’est que j’entendis ces jours passés, près de mon poulailler, raisonner deux abbés italiens à qui on avait fait le même outrage afin qu’ils pussent chanter devant le pape avec une voix plus claire. Ils disaient que les hommes avaient commencé par circoncire leurs semblables, et qu’ils finissaient par les châtrer. <…> ils prétendent nous manger. <…> ils nous mettent en prison pendant quelques jours, nous font avaler une pâtée dont ils ont le secret, nous crèvent les yeux pour que nous n’ayons point de distraction ; enfin <…> ils nous arrachent les plumes, nous coupent la gorge, et nous font rôtir. <…> mais sachez pour votre consolation (si c’en est une) que ces animaux, qui sont bipèdes comme nous, et qui sont fort au-dessous de nous, puisqu’ils n’ont point de plumes, en ont usé ainsi fort souvent avec leurs semblables. J’ai entendu dire à mes deux abbés que tous les empereurs chrétiens et grecs ne manquaient jamais de crever les deux yeux à leurs cousins et à leurs frères <…>. Mais pour ce qui est de rôtir des hommes, rien n’a été plus commun parmi cette espèce. Mes deux abbés disaient qu’on en avait rôti plus de vingt mille pour de certaines opinions qu’il serait difficile à un chapon d’expliquer, et qui ne m’importent guère. <…> La poularde. Il est juste qu’une espèce si perverse se dévore elle-même, et que la terre soit purgée de cette race.

Каплун. Два аббата <…> уверяют, что в стране, называемой Индией, гораздо более обширной, более прекрасной, более плодородной, нежели наша, люди имеют святой закон, который в течение многих тысяч веков запрещает им есть нас; что даже некто по имени Пифагор, странствовавший среди этих народов, перенёс в Европу этот милосердный закон, которому следовали все его ученики. <…> Они старались научиться нашему языку и обнаружить наши свойства, столь превосходные по сравнению с родом человеческим. <…> Мудрецы не убивают животных, говорит Порфирий; только варвары и священники убивают их и едят. Он написал изумительную книгу с целью убедить одного своего ученика, который сделался христианином по причине своего обжорства. Пулярда. Скажи мне, существуют ли алтари, воздвигнутые этому великому мужу, который обучал добродетели род людской и спасал жизнь роду скотскому. Каплун. Нет, он внушал ужас христианам, которые нас едят, они до сих пор ненавидят и память о нём; они говорят, что он был нечестивцем и что добродетели его были ложные, принимая во внимание, что он был язычником. Пулярда. Какие, однако, ужасные предрассудки влечёт за собою обжорство. <…> Каплун. Они изобрели сотни уловок, сотни софизмов, чтобы оправдать свои преступленья. Они пользуются умом лишь для того, чтобы оправдать свои несправедливости, и языком лишь для того, чтобы скрывать свои мысли. Представь себе, что в маленькой стране, где мы живём, запрещено поедать нас в течение двух дней в неделю; <…> люди отправляются искать новых жертв на дне морей и рек. Они пожирают множество существ, из которых одно часто стоит дороже сотни каплунов. Они называют это постом и умерщвлением плоти.

Le chapon. Les deux abbés <…> assurent que dans un pays nommé l’Inde, beaucoup plus grand, plus beau, plus fertile que le nôtre, les hommes ont une loi sainte qui depuis des milliers de siècles leur défend de nous manger ; que même un nommé Pythagore, ayant voyagé chez ces peuples justes, avait rapporté en Europe cette loi humaine, qui fut suivie par tous ses disciples. <…> Ils s’occupaient à tâcher d’apprendre notre langage, et de découvrir nos propriétés si supérieures à celles de l’espèce humaine. <…> Les sages ne tuent point les animaux, dit Porphyre ; il n’y a que les barbares et les prêtres qui les tuent et les mangent. Il fit cet admirable livre pour convertir un de ses disciples qui s’était fait chrétien par gourmandise. La poularde. Eh bien ! dressa-t-on des autels à ce grand homme qui enseignait la vertu au genre humain, et qui sauvait la vie au genre animal ? Le chapon. Non, il fut en horreur aux chrétiens qui nous mangent, et qui détestent encore aujourd’hui sa mémoire ; ils disent qu’il était impie, et que ses vertus étaient fausses, attendu qu’il était païen. La poularde. Que la gourmandise a d’affreux préjugés ! <…> Le chapon. Ils ont inventé cent subterfuges, cent sophismes pour justifier leurs transgressions. Ils ne se servent de la pensée que pour autoriser leurs injustices, et n’emploient les paroles que pour déguiser leurs pensées. Figure-toi que, dans le petit pays où nous vivons, il est défendu de nous manger deux jours de la semaine ; elle ordonne que ces jours-là on mangera les habitants des eaux : ils vont chercher des victimes au fond des mers et des rivières. Ils dévorent des créatures dont une seule coûte souvent plus de la valeur de cent chapons : ils appellent cela jeûner, se mortifier.

Беседа Лукиана, Эразма и Рабле на Елисейских полях

Conversation de Lucien, Érasme et Rabelais dans les champs Elysées, 1765

Эразм. … меня считали гораздо более смешным, чем я был на самом деле. Я прослыл очень весёлым и остроумным, потому что в то время все были скучными. Все были углублены в бессодержательные идеи <…>. Тот, кто думал, что одно и то же тело может быть одновременно в двух различных местах, готов был зарезать всякого, кто объяснял то же самое, но другим способом. Хуже того: если бы человек в моём положении не захотел принять участия в споре, его стали бы считать чудовищем.

… me crut fort gai et fort ingénieux, parce qu'alors tout le monde était triste. On s'occupait profondément d'idées creuses <…>. Celui qui pensait qu'un corps peut être en deux endroits à la fois était prêt d'égorger celui qui expliquait la même chose d'une manière différente. Il y avait bien pis : un homme de mon état qui n'eût point pris de parti entre ces deux factions eût passé pour un monstre.

Рабле. С детства я был очень благоразумен и сделался таким же учёным, как Эразм; но видя, что благоразумие и наука ведут обыкновенно в больницу или на виселицу, видя, как этот невесёлый шутник Эразм иногда подвергался преследованиям, я вздумал превзойти в безумии всех моих соотечественников вместе взятых и написал толстую книгу невероятного вранья, полную непристойностей, книгу, в которой я осмеивал все сословия и звания, <…> и заставил смеяться даже тех, которые презирали меня. <…> Я должен объяснить тебе, что такое была моя нация. Это было смешение невежества, суеверия, глупости, жестокости и способности смеяться. <…> Страна вельшей, откуда я родом, была залита кровью; но как только казни оканчивались, народ начинал плясать, петь, заниматься любовными делами, пить и смеяться. Я затронул слабую струнку моих соотечественников. Я воспевал пьянство, говорил сальности, и на этом основании мне всё было позволено. Умные люди меня поняли и были мне благодарны; люди глупые поняли только сальности и упивались моими сочинениями. Все меня любили и никто не думал меня преследовать.

J'étais né fort sage, je devins aussi savant qu'Érasme ; et, voyant que la sagesse et la science ne menaient communément qu'à l'hôpital ou au gibet ; voyant même que ce demi-plaisant d'Érasme était quelquefois persécuté, je m'avisai d'être plus fou que tous mes compatriotes ensemble ; je composai un gros livre de contes à dormir debout, rempli d'ordures, dans lequel je tournai en ridicule toutes les superstitions, <…> et je fis rire jus— qu'à ceux qui me méprisent. <…> Il faut que je vous apprenne ce que c'était que ma nation. C'était un composé d'ignorance, de superstition, de bêtise, de cruauté et de plaisanterie. <…> Le pays des Welches, dont je suis natif, nagea dans le sang ; mais dès que ces exécutions étaient faites, la nation se mettait à danser, à chanter, à faire l'amour, à boire et à rire. Je pris mes compatriotes par leur faible; je parlai de boire, je dis des ordures, et avec ce secret tout me fut permis. Les gens d'esprit y entendirent finesse, et m'en surent gré ; les gens grossiers ne virent que les ordures, et les savourèrent; tout le monde m'aima, loin de me persécuter.

Белый бык

Le Taureau blanc, 1774; перевод: Ю. Н. Стефанов

— Я хочу, чтобы сказка была правдоподобна, а не походила на бессвязный сон, чтобы в ней не было ни пошлости, ни вздора. А больше всего мне хочется, чтобы под покровом вымысла проницательный взор мог углядеть в ней какую-нибудь глубокую истину, недоступную существу заурядному. Мне надоели колдуньи, которые вертят, как хотят, солнцем и луной; пляшущие горы; реки, текущие вспять; воскресшие мертвецы и прочий вздор; особенно невыносимо, когда обо всём этом говорится напыщенным и бессвязным слогом. — глава 9

— Je veux qu’un conte soit fondé sur la vraisemblance, et qu’il ne ressemble pas toujours à un rêve. Je désire qu’il n’ait rien de trivial ni d’extravagant. Je voudrais surtout que, sous le voile de la fable, il laissât entrevoir aux yeux exercés quelque vérité fine qui échappe au vulgaire. Je suis lasse du soleil et de la lune dont une vieille dispose à son gré, et des montagnes qui dansent, et des fleuves qui remontent à leur source, et des morts qui ressuscitent ; mais surtout quand ces fadaises sont écrites d’un style ampoulé et inintelligible, cela me dégoûte horriblement.

Четыре тысячи жрецов, чьи бритые головы были украшены венками, ехали верхом на гиппопотамах. За ними столь же торжественно выступали фиванский овен, шакал из Бубаста, кошка из Фебеи, крокодил из Арсинои, козёл из Мендеса и множество других низших божеств Египта, явившихся на поклон великому быку Апису <…>. Среди всех этих полубожеств сорок жрецов несли огромную корзину, полную священных луковиц, которые если и не считались настоящими богами, то весьма на них смахивали. — глава 10

Quatre mille prêtres, la tête rasée et couronnée de fleurs, étaient montés chacun sur un hippopotame. Plus loin paraissaient dans la même pompe la brebis de Thèbes, le chien de Bubaste, le chat de Phœbé, le crocodile d’Arsinoé, le bouc de Mendès, et tous les dieux inférieurs de l’Égypte, qui venaient rendre hommage au grand bœuf, au grand dieu Apis <…>. Au milieu de tous ces demi-dieux, quarante prêtres portaient une énorme corbeille remplie d’oignons sacrés, qui n’étaient pas tout à fait des dieux, mais qui leur ressemblaient beaucoup.

	— 'Уж если отец поклялся отрубить голову дочери, он обязан это сделать, иначе ему придётся вечно гореть в адском огне. А я вовсе не хочу вечно страдать из-за своего чадолюбия. — глава 11
	— Lorsqu’un père a juré de couper le cou à sa fille, il faut qu’il accomplisse son serment, sans quoi il est précipité pour jamais dans les enfers, et je ne veux pas me damner pour l’amour de vous.

Поэзия

• см. Стихотворения Вольтера

	Дружба великого человека — благодеяние (дар) богов. — акт I, сцена 1
	L’amitié d’un grand homme est un bienfait des dieux.
	— «Эдип», 1718

	Стал первым королём удачливый солдат… — акт I, сцена 3
	Le premier qui fut roi fut un soldat heureux…
	— «Меропа», 1736

	Ты дремлешь, Брут, хотя в оковах Рим! — акт II, сцена 2
	— «Смерть Цезаря» (La Mort de César), 1736

	Мыслящие автоматы, движимые божественной рукой… — парафраз несвободы воли (детерминизма)
	Automates pensants, mus par des mains divines…
	— «Рассуждения в стихах о человеке» (Discours en vers sur l’homme), II, 1738

	Вся сила женщин — в слабостях мужчин. — акт II, сцена 6
	Les faiblesses des hommes font la force des femmes.
	— «Недотрога» (La Prude), 1747

	Послушание несправедливым приказам есть преступление. — акт III, сцена 3
	— «Китайский сирота» (L'Orphelin de la Chine), 1755

Что нравится дамам

Ce qui plaît aux dames, 1763; перевод: Н. Шаховская

… бедный, но отважный паладин <…> Он возвращался из святого Рима, <…> Добычею служили пилигриму Не лавры, в битвах сорванные им, Но индульгенции и отпущенья, Молитвы, образки и разрешенья. Он вёз немало этого добра, А денег мало; ибо благоденство Дарила та суровая пора Не рыцарям, а только духовенству. <…> <…> нимфа молодая, Передником корзинку прикрывая, Во всеоружье всевозможных чар Несла сырые яйца на базар. Мессир Робер, желаньем пламенея, С коня соскакивает перед нею: «Все двадцать золотых, что я имею, Я вместе с сердцем вам готов под несть!» Смущается Мартон: «Какая честь!» Робер красотку обнимает смело — И пали наземь два сплетённых тела, И только захрустела скорлупа. Робер не видел — так любовь слепа, — Что конь, не чувствуя хозяйской власти, Умчался прочь, испуган буйством страсти: Его монах прохожий изловил И в монастырь неспешно потрусил.

… un pauvre et noble chevalier <…> Il voyagea devers Rome la sainte, <…> Il rapportait de son auguste enceinte, Non des lauriers cueillis aux champs de Mars, Mais des agnus avec des indulgences, Et des pardons, et de belles dispenses. Mon chevalier en était tout chargé ; D’argent, fort peu : car dans ces temps de crise Tout paladin fut très-mal partagé : L’argent n’allait qu’aux mains des gens d’église. <…> jeune merveille À son giron portait une corbeille, Et s’en allait, avec tous ses attraits, Vendre au marché du beurre et des œufs frais. Sire Robert, ému de convoitise, Descend d’un saut, l’accole avec franchise : « J’ai vingt écus, dit-il, dans ma valise ; C’est tout mon bien, prenez encor mon cœur : Tout est à vous. — C’est pour moi trop d’honneur, Lui dit Marthon. » Robert presse la belle, La fait tomber, et tombe aussitôt qu’elle, Et la renverse, et casse tous ses œufs. Comme il cassait, son cheval ombrageux, Épouvanté de la fière bataille, Au loin s’écarte, et fuit dans la broussaille. De Saint-Denis un moine survenant Monte dessus, et trotte à son couvent.

---

«Везде, всегда, в былом, теперь и впредь: Не в том любая дама видит счастье, Чтоб множество любовников иметь; Но всех сословий жёны, девы, вдовы, Дурны, красивы, ласковы, суровы — Желают все, по мненью моему, Любой ценой главенствовать в дому. Для женщин власть всегда на первом месте; И в этом я уверен, хоть повесьте».

« Ce qui vous plaît en tous lieux, en tous temps, Ce qui surtout l’emporte dans vos âmes, N’est pas toujours d’avoir beaucoup d’amants ; Mais fille, ou femme, ou veuve, ou laide, ou belle, Ou pauvre, ou riche, ou galante, ou cruelle, La nuit, le jour, veut être, à mon avis, Tant qu’elle peut, la maîtresse au logis. Il faut toujours que la femme commande ; C’est là son goût : si j’ai tort, qu’on me pende. »

---

«Мадам, — он молвил, — я бы счёл за счастье На вашу страсть ответить равной страстью, Но я не в силах». Старая в ответ: «Кто молод и благого полон рвенья, Тому задач невыполнимых нет, Была бы воля, доблесть и уменье. А при дворе какую славу вам Стяжает подвиг этакий у дам! Так в чём же вашей хладности причина? Противен запах вам или морщины? Герою ли теряться! В чём вопрос? Глаза закройте и заткните нос». Мессир Робер, неравнодушный к славе, Почёл за долг, сомнения оставя, Победу одержать любой ценой…

« Hélas ! dit-il, j’aurais voulu, madame, Par mon ardeur égaler votre flamme ; Mais que pourrai-je ! — Allez, vous pourrez tout, Reprit la vieille ; il n’est rien à votre âge Dont un grand cœur enfin ne vienne à bout, Avec des soins, de l’art, et du courage. Songez combien les dames de la cour Célébreront ce prodige d’amour. Je vous parais peut-être dégoûtante, Un peu ridée, et même un peu puante ; Cela n’est rien pour des héros bien nés : Fermez les yeux, et bouchez-vous le nez. » Le chevalier, amoureux de la gloire, Voulut enfin tenter cette victoire : Il obéit, et, se piquant d’honneur…

Марселец и лев

Le marseillois et le lion, 1768; перевод: А. С. Кочетков

Тут рассмеялся лев, хоть не был он смешливым. Почуяв интерес к реченьям столь хвастливым, Он когтем полоснул — и скинул весь наряд С владыки естества, чтоб свой потешить взгляд. Дерзнувший начертать законы мирозданью Явил своих телес убогость обезьянью <…>. «Животных чистых всех, равно как и нечистых, Старательно возил мой прародитель Ной, Чтоб каждое вернуть его земле родной. Всевышний, договор свой с вами заключая, Вам строго повелел!..» — «Ложь низкая какая! Ты вовсе обнаглел иль тронулся умом? Бог — с нами договор? <…> Как! образ Божий! в ком? в бесхвостой обезьяне? Всю дерзость этих слов постиг ли ты заране? Где самый договор? подай его сюда? Кем он составлен был? в каких местах? когда? Взгляни-ка на другой, бесспорный, настоящий. Вот ряд моих зубов, погибелью грозящий, Вот когти — разорвать могу тебя любым, Вот глотка — трепещи пред голодом моим, Мой зев, мои глаза, кипящие огнями, Всё это дал мне Бог, как вы твердите сами. Не втуне он творил: мой долг — тебя пожрать; Таков наш договор, я сам — его печать. Мне Бога твоего ясны предначертанья: Он голод сотворил не ради воздержанья. Сам челюстью своей, пускай она жалка, Смолол не одного ты глупого телка, Что создан не тобой и не тебе в угоду». <…> «Готов я вам служить, как мне внушает честь; Ваш стол украшу я, в том жизнь моя порука, Двумя ягнятами по десять франков штука. Два месяца подряд их поставлять готов, Благоволите лишь прислать кладовщиков; У вас же мой слуга останется залогом», — «Вот это, — молвил царь, — разумнее во многом, Чем ссылки на контракт, забытый с давних дней». <…> Осуществился торг; секрет его раскроем. Он будет выполнен, — он выгоден обоим. Так государям-львам приводится стократ Контракты заключать — увы, — за счёт ягнят.

Le lion, qui rit peu, se mit pourtant à rire ; Et, voulant par plaisir connaître cet empire, En deux grands coups de griffe il dépouilla tout nu De l’univers entier le monarque absolu. Il vit que ce grand roi lui cachait sous le linge Un corps faible monté sur deux fesses de singe <…>. « Tous les animaux purs, ainsi que les immondes, Par Noé mon aïeul enfermés si longtemps, Respirèrent enfin l’air natal de leurs cliamps : Dieu fit avec eux tous une étroite alliance, Un pacte solennel. — Oh ! la plate impudence ! As-tu perdu l’esprit par excès de frayeur ? Dieu, dis-tu, fit un pacte avec nous ! <…> Toi, l’image de Dieu ! toi, magot de Provence ! Conçois-tu bien l’excès de ton impertinence ? Montre l’original de mon pacte avec Dieu. Par qui fut-il écrit? eu quel temps? dans quel lieu ? Je vais t’en montrer un plus sûr, plus véritable : De mes quarante dents vois la file effroyable ; Ces ongles, dont un seul pourrait te déchirer ; Ce gosier écumant, prêt à te dévorer ; Cette gueule, ces yeux, dont jaillissent des flammes : Je tiens ces heureux dons du Dieu que tu réclames. Il ne fait rien en vain : te manger est ma loi ; C’est là le seul traité qu’il ait fait avec moi. Ce Dieu, dont mieux que toi je connais la prudence, Ne donne pas la faim pour qu’on fasse abstinence. Toi-même as fait passer sous tes chétives dents D’imhéciles dindons, des moutons innocents, Qui n’étaient pas formés pour être ta pâture. » <…> « A vous y bien servir mes vœux sont résolus ; Je vous ferai garnir votre charnier auguste De deux bons moutons gras, valant vingt francs au juste. Pendant deux mois entiers ils vous seront portés, Par vos correspondants chaque jour présentés ; Et mon valet, chez vous, restera pour otage. — Ce pacte, dit le roi, me plaît bien davantage Que celui dont tantôt tu m’avais étourdi. » <…> Le marché fut signé ; tous les deux l’observèrent. D’autant qu’en le gardant tous les deux y gagnèrent. Ainsi dans tous les temps nosseigneurs les lions Ont conclu leurs traités aux dépens des moutons.

Отец Никодим и Жанно

Le père Nicodème et Jeannot, 1771; перевод: А. С. Кочетков

Отец Никодим … философский гений — Сей ада злобный дух — век алчет приношений. Жил древле Архимед, кем мир был совращён; Открыто в наши дни беспутствует Ньютон. Локк больше дев сгубил, предав коварным путам, Чем Ло определил сограждан по приютам. Коль набожен и здрав, — не мыслит человек <…>. Предался тот греху, кто лишнее постиг; Излишества страшась, вы вовсе ум изгнали. Ах, мудрость отстраним, чтоб избежать печали. <…> Блаженство глупости да будет всем дано! <…> Жанно Прекрасно сказано; но дурачок Жанно Осмелится изречь сомненьице одно: Средь жалких всех писак, что, ревностью влекомы, Из года в год плодят бессмысленные томы, В латинском, в греческом всех меньше искушён, Французским хуже всех владеет наш Фрерон. И все ж его душа в пороках потонула, Всё ж плоть его томит сто ядов Вельзевула. Отсюда вывел я, прошу прощенья в том, Что могут согрешить и бедные умом. Отец Никодим Ты прав: грешит бедняк, сочтя себя богатым; Не может стать педант мыслителю собратом; Как часто демоны гордыни и нужды Бумажного червя доводят до беды; Лишь потянись к перу — а дьявол вечно рядом. Всяк мыслящий глупец проглочен будет адом <…>. Так некогда сова, кому удел повелен Таиться от лучей в глуши своих расселин, Наскуча темнотой, затеяла взглянуть, Как солнце в небесах вершит полдневный путь. Тут дерзкая к орлу взмолилась из пещеры, Чтоб тот её увлёк в божественные сферы, Где светлокудрый бог, лучистый Аполлон, Пронзает свод небес, что им же озарён. Орёл её повлёк надоблачным теченьем; Но вдруг, ослеплена бессмертным излучением, Что не для хилых глаз своё сверканье льёт, Ловилыцица мышей низвергнулась с высот. Уже над стонущей кружит воронья стая И вестницу ночей терзает, пожирая. Страшись её судьбы и, скрывшись в угол свой, От солнца сторонись — примерною совой. Жанно Как веки ни смежай, покорствуя завету, Невольно иногда взгрустнется вдруг по свету. Повсюду слышу я, что мир стал просвещён, Что вековую ложь изгнал с Лойолой он <…>. Терпимость кроткая в союзе с мудрой мерой Нам обещают мир, сердца нам полнят верой. Сперва страшился я суждений этих всех, Но сотни тысяч уст твердят их без помех, — Невольно тут и сам расстанешься с дремотой; И, каюсь, рассуждать пустился б я с охотой. Отец Никодим О горе! ты погиб. Жанно потерян мной. Ум веру одолел… порочен дух любой! Повсюду ум проник… О глупость всеблагая, Ты церковь поддержи, свой опий низливая. Каких святых молить нам в крайности такой?

Le père Nicodème … la philosophie Est un démon d’enfer à qui l’on sacrifie. Archimède autrefois gâta le genre humain : Newton dans notre temps fut un franc libertin : Locke a plus corrompu de femmes et de filles Que Law à l’hôpital n’a conduit de familles. Tout chrétien qui raisonne a le cerveau blessé <…>. Le péché n’est, dit-on, que l’abus du bon sens : Et, de peur de l’abus, vous bannissez l’usage. Ah ! fuyons saintement le danger d’être sage. <…> Abrutis bien ton âme, et fais vœu d’être un sot. <…> Jeannot C’est bien dit: mais souffrez que Jeannot l’hébété Propose avec respect une difficulté. De tous les écrivains dont la pesante plume Barbouilla sans penser tous les mois un volume, Le plus ignare en grec, en français, en latin, C’est notre ami Fréron de Quimper-Corentin. Sa grosse âme pourtant dans le vice est plongée : De cent mortels poisons Beizébut l’a rongée. Je conclurais de là, si j’osais raisonner, Que le pauvre d’esprit peut encor se damner. Le père Nicodème Oui, mais c’est quand ce pauvre ose se croire riche : C’est quand du bel esprit un lourd pédant s’entiche : Quand le démon d’orgueil et celui de la faim Saisissent à la gorge un maudit écrivain: Le déloya alors est possédé du diable. Chez tout sot bel esprit le vice est incurable <…>. Autrefois un hibou, formé par la nature Pour fuir l’astre du jour au fond de sa masure, Lassé de sa retraite, eut le projet hardi De voir comment est fait le soleil à midi. Il pria, de son antre, une aigle sa voisine De daigner le conduire à la sphère divine, D’où le blond Apollon de ses rayons dorés Perce les vastes cieux par lui seul éclairés. L’aigle au milieu des airs le porta sur ses ailes : Mais bientôt, ébloui des clartés immortelles, Dont l’éclat n’est pas fait pour ses débiles yeux, Le mangeur de souris tomba du haut des cieux. Les oiseaux, accourus à ses plaintes funèbres, Dévorèrent soudain le courrier des ténèbres. Profite de sa faute : et, tapi dans ton trou, Fuis le jour à jamais en fidèle hibou. Jeannot On a beau se soumettre à fermer la paupière, On voudrait quelquefois voir un peu de lumière. J’entends dire en tous lieux que le monde est instruit Qu’avec saint Loyola le mensonge s’enfuit <…>. Avec discrétion la sage Tolérance D une éternelle paix nous permet l’espérance. D’abord, avec effroi, j’entendais ces discours : Mais, par cent mille voix répétés tous les jours, Ils réveillent enfin mon âme appesantie : Et j’ai de raisonner la plus terrible envie. Le père Nicodème Ah ! te voilà perdu. Jeannot n’est plus à moi. Tous les cœurs sont gâtés… l’esprit bannit la foi ! L’esprit s’étend partout… O divine bêtise ! Versez tous vos pavots : soutenez mon église. A quel saint recourir dans cette extrémité?

Письма

• см. отдельную статью

Предисловия

	Здесь смесь серьёзного и шутки, трогательного и смешного — так же они переплетаются и в самой жизни; часто одно и то же событие заключает в себе подобные контрасты. Ничего нет обычнее дома, в котором отец ворчит, дочь, охваченная страстью, плачет, сын смеётся над обоими, а родственники равнодушно взирают на происходящее. В одной комнате часто смеются над тем, что в соседней вызывает умиление, и одно и то же лицо порою смеётся и плачет над одним и тем же всего лишь на протяжении одной четверти часа.:с.355 <…> все жанры хороши, кроме скучного.
	On y voit un mélange de sérieux et de plaisanterie, de comique et de touchant. C’est ainsi que la vie des hommes est bigarrée ; souvent même une seule aventure produit tous ces contrastes. Rien n’est si commun qu’une maison dans laquelle un père gronde, une fille occupée de sa passion pleure, le fils se moque des deux, et quelques parents prennent différemment part à la scène. On raille très-souvent dans une chambre de ce qui attendrit dans la chambre voisine, et la même personne a quelquefois ri et pleuré de la même chose dans le même quart d’heure. <…> tous les genres sont bons, hors le genre ennuyeux.
	— к комедии «Блудный сын» (L'Enfant prodigue), 1736

	… трагедия Гамлета — вульгарная и жестокая пьеса <…>. Можно подумать, что это произведение — плод воображения пьяного дикаря. Но среди грубых надругательств над правилами искусства <…> мы находим <…> возвышенные места, достойные величайшего гения.
	… la tragédie d'Hamlet : c'est une pièce grossière et barbare <…>. On croirait que cet ouvrage est le fruit de l'imagination d'un sauvage ivre. Mais parmi ces irrégularités grossières <…> on trouve <…> des traits sublimes, dignes des plus grands génies.
	— к «Семирамиде», 1748

	Чем более развращены нравы, тем более сдержанны выражения, чистотой речи пытаются компенсировать утрату добродетели. Стыдливость покинула сердца и нашла прибежище на устах.
	C'est que plus les moeurs sont dépravées, plus les expressions deviennent mesurées. On croit regagner en paroles ce qu'on a perdu en vertu. La pudeur s'est enfuie des coeurs, et s'est réfugiée sur les lèvres.
	— к своему переводу «Песни песней», 1759

	Комедия под названием «Шотландка» показалась нам одним из тех произведений, которые могут иметь успех в переводе на любой язык, потому что автор рисует человеческую природу, а человеческая природа повсюду одна и та же. Ему присущи простодушие и правдивость почтенного Гольдони, но, пожалуй, в его пьесах больше действия, они ярче и интереснее. Развязка, характер героини и характер Фрипорта не похожи ни на что из известного нам во французском театре, и тем не менее это сама природа. Комедия г. Юма напоминает английские романы, завоевавшие такой успех: сходная манера, та же картина нравов, ничего вычурного, никакого желания блеснуть остроумием и злосчастным образом показать себя там, где надобно показывать только действующих лиц, ничего, постороннего сюжету, никаких прописных истин, призванных восполнить отсутствие действия… <…> английская кисть ничем не пренебрегает и порою рисует предметы, низменность коих может возмутить некоторые другие нации. Англичанам не важно, что сюжет низок, лишь бы он был правдив. Они говорят, что права комедии распространяются на все характеры и звания <…>. В [этой пьесе] есть до слёз трогательные места, но ни один персонаж не тщится достигнуть патетики, ибо, подобно тому как острота хороша, когда она не притязает на остроумие, трогает тот, кто вовсе не старается вас растрогать; он чужд риторики, у него всё идёт от сердца.
	La comédie intitulée l’Écossaise nous parut un de ces ouvrages qui peuvent réussir dans toutes les langues, parce que l’auteur peint la nature, qui est partout la même : il a la naïveté et la vérité de l’estimable Goldoni, avec peut-être plus d’intrigue, de force, et d’intérêt. Le dénoûment, le caractère de l’héroïne, et celui de Freeport, ne ressemblent à rien de ce que nous connaissons sur les théâtres de France ; et cependant c’est la nature pure. Cette pièce paraît un peu dans le goût de ces romans anglais qui ont fait tant de fortune ; ce sont des touches semblables, la même peinture des mœurs, rien de recherché, nulle envie d’avoir de l’esprit, et de montrer misérablement l’auteur quand on ne doit montrer que les personnages ; rien d’étranger au sujet ; point de tirade d’écolier, de ces maximes triviales qui remplissent le vide de l’action… <…> le pinceau anglais ne dédaigne rien ; il se plaît quelquefois à tracer des objets dont la bassesse peut révolter quelques autres nations. Il n’importe aux Anglais que le sujet soit bas, pourvu qu’il soit vrai. Ils disent que la comédie étend ses droits sur tous les caractères et sur toutes les conditions <…>. Il y a des endroits attendrissants jusqu’aux larmes, mais sans pourtant qu’aucun personnage s’étudie à être pathétique ; car de même que la bonne plaisanterie consiste à ne vouloir point être plaisant, ainsi celui qui vous émeut ne songe point à vous émouvoir : il n’est point rhétoricien, tout part du cœur.
	— 1760

Век Людовика XIV

Le Siècle de Louis XIV, 1751

	Анекдоты — это узкая полоска, где подбирают остатки колосков после обильной жатвы истории; это маленькие подробности, которые долго оставались скрытыми, откуда и происходит название «анекдоты»; они интересуют публику, когда касаются знаменитых персонажей. — глава XXV
	Les anecdotes sont un champ resserré où l’on glane après la vaste moisson de l’histoire ; ce sont de petits détails longtemps cachés, et de là vient le nom d’anecdotes ; ils intéressent le public quand ils concernent des personnages illustres.

	Война неизбежно истощает государственную казну, разве бы взятое у побеждённых наполнило её. Начиная с древних римлян, я не знаю ни одного народа, который обогатился бы вследствие победы. — глава XXX
	C’est la guerre qui appauvrit nécessairement le trésor public, à moins que les dépouilles des vaincus ne le remplissent. Depuis les anciens Romains, je ne connais aucune nation qui se soit enrichie par des victoires.

… «Характеры» Лабрюйера. <…> Стремительный, сжатый и нервный стиль, красочные выражения, оригинальность языка, которая, однако, не противоречила правилам, поразили публику; бесчисленные намёки, которые находили в этом произведении, дополнили его успех. Когда Лабрюйер показал свою рукопись г-ну де Малесье, тот ему сказал: этим произведением вы привлечёте многочисленных читателей, но и немало врагов». — глава XXXII

… les Caractères de La Bruyère. <…> Un style rapide, concis, nerveux, des expressions pittoresques, un usage tout nouveau de la langue, mais qui n’en blesse pas les règles, frappèrent le public ; et les allusions qu’on y trouvait en foule achevèrent le succès. Quant La Bruyère montra son ouvrage manuscrit à M. de Malézieu, celui-ci lui dit : « Voilà de quoi vous attirer beaucoup de lecteurs et beaucoup d’ennemis. »

Мысли о республике

Idées républicaines, около 1765; перевод: Г. П. Блок («Мысли об обществе»)

Случалось, что такому вору, достойному колесования, воздвигали алтари. Порабощённый народ признавал детей вора потомством богов; выяснение их прав рассматривалось как кощунство, а малейший шаг к свободе — как святотатство. — IV

Самый нелепый из всех деспотизмов, самый унизительный для человеческой природы, самый несообразный и самый зловредный — это деспотизм священников; а из всех жреческих владычеств самое преступное — это, без сомнения, владычество священников христианской церкви. — V (1-е предложение)

Почему природа человеческая такова, что большее отвращение вызывают те, кто поработил нас мошенническим образом, чем те, кто покорил нас оружием? Потому что в тиранах, укротивших людей, есть хотя бы некоторая доля мужества, а в тех, кто обманул, — одна только подлость. Доблесть завоевателей ненавистна, но внушает уважение; мошенничество же и ненавистно и презренно. Ненависть в сочетании с презрением способна стряхнуть любое ярмо. — VIII

Запрещая богатому есть рябчиков, вы обворовываете бедного, который содержал бы свою семью на то, что выручил бы от продажи дичины богатому. Если вы не желаете, чтобы богатый украшал свой дом, вы тем самым разоряете сотню ремесленников. Гражданин, который своею роскошью унижает бедного, тою же самою роскошью обогащает бедного в гораздо большей мере, чем унижает его. Нищета должна работать на богатство, чтобы когда-нибудь сравняться с ним. — XXI (без 2 первых предложений)

Законы против роскоши могут быть по душе только бедняку праздному, гордому и завистливому, которому несносны и работа и благоденствие тех, кто поработал. — XXIII

Следует остерегаться всех этих общих правил, которые существуют только под пером сочинителей. — XXX (конец)

«Татары, подданные России, сделаются вскоре её хозяевами: сии государственные перевороты представляются мне неизбежными». Ему представляется неизбежным, что жалкие татарские орды, находящиеся в крайнем упадке, не замедлят покорить империю, обороняемую двухсоттысячным войском, которое сравнялось с лучшими европейскими армиями. Петербургский двор примет нас за великих астрологов, когда узнает, что некий часовщик-подмастерье из наших краёв определил час гибели Русской империи. — XXXVII (без 1-го предложения)

Если бы кто потрудился прочитать со вниманием книгу «Общественный договор», то не нашёл бы ни одной страницы, свободной от ошибок и противоречий. — XXXVIII (1-е предложение)

Республика протестантская должна быть на одну двенадцатую богаче деньгами, промышленностью и населением, чем республика папистская, — при условии, если количество и качество земли у них одинаковы, — потому что в папистской стране — тридцать годовых праздников, кои образуют тридцать дней безделья и распутства <…>. Если в папистской стране двенадцатую долю жителей составляют, как в Кёльне, священники, готовящиеся к священству, монахи и монахини, то ясно, что в протестантской стране, занимающей, то же пространство, населения должно быть больше ещё на одну двенадцатую часть. — XLVI

Одна половина швейцарской территории состоит из; скал и пропастей, другая малоплодородна; но когда свободные руки под водительством просвещенных умов возделали эту землю, она стала цветущей. Папская же область, наоборот, от Орвието до Террачины, на протяжении, более ста двадцати миль пути, запущена, необитаема и из-за голодовок сделалась нездорова; путешествуя там, можно за целый день не повстречать ни человека, ни животного; священников там больше, чем землепашцев; там не едят иного хлеба, кроме пресных лепёшек. И это та самая страна, которая во времена древних римлян была покрыта, богатыми городами, великолепными домами, нивами, садами и амфитеатрами! В довершение контраста добавим, ещё что шесть швейцарских полков могли бы в две недели овладеть всем папским государством. — XLIX (без последнего предложения)

Из вторичных источников

Поэзия говорит больше, чем проза, при помощи меньшего количества слов.

Мечите стрелы, не показывая руки. — сходную мысль он высказал в письме Э. Н. Дамилавилю 26 января 1762

Статьи о произведениях

• См. Категория:Произведения Вольтера

О Вольтере

• См. отдельную статью и категорию

О произведениях

Ваш первый акт не вызывает никаких замечаний. Он начинается величественно, продолжается в том же духе и заканчивается, оставляя зрителя в самом напряжённом ожидании дальнейшего. Но мне кажется, что во втором действии интерес не нарастает вместе с развёртывающимися событиями. <…> Потому, что события сами по себе не имеют почти никакого значения и что всё значение им придаёт чудодейственное искусство поэта. <…> Для того, чтобы и этот акт действительно волновал, нужно было бы, чтобы Аргир самым энергичным образом отказывался верить в виновность Аменаиды в измене, вопреки имеющемуся у него, как ему кажется, доказательству, нужно было бы, чтобы любовь отца боролась против этого доказательства так, как она должна бороться, чтобы зритель видел, как бьётся в отчаянии несчастный отец, <…> как кидается к правителям государства, <…> бросается во все стороны, чтобы спасти своё дитя. Не может же зритель волноваться больше судьбою Аменаиды, чем волнуется по ходу действия её отец. Сделайте же, если это возможно, так, чтобы Аргир был больше отцом и чтобы зритель больше знал Аменаиду. Разве не была бы прекрасной сцена, в которой отец умолял бы её открыться ему, а Аменаида ничего не могла бы ему ответить? Третий акт великолепен. Я не знаю ничего в нашей драматургии, что могло бы с ним сравниться — ни у Расина, ни у Корнеля. Те, кто не одобряет, что что Танкреду рассказывают о том, что произошло до его прибытия, не чувствуют ни красоты правды, ни прелести простоты <…>. Пятый акт мне показался растянутым. Там есть два речитатива. Нужно, мне кажется, пожертвовать одним из них и ускорить ход действия. <…> Говорят, что мадемуазель Клерон требует, чтоб на сцене был сооружён эшафот. Не допускайте этого, чёрт возьми. Сам по себе эшафот, может быть, и был бы хорош. Но если гений когда-нибудь воздвигнет на сцене виселицу, то его подражатели вскоре прикрепят на ней и повешенного. <…> Вы пожали все лавры, и мы, бедные рекруты, идя по вашим стопам, подбираем там и сям отдельные листочки, которыми вы пренебрегли и которые мы, вместо кокарды, гордо прицепляем к уху. <…> я читал вашу «Всеобщую историю». Что за произведение! Вы точно стоите в нём над земным шаром, вращающимся под вашими стопами, и вытаскиваете за волосы, по мере того как они показываются, знаменитых разбойников, потрясавших землю, показываете их разоблаченными и обнаженными, выжигаете у них на; лбах раскалённым железом позорные клейма и навсегда погружаете их в болото срама. Другие историки рассказывают нам факты для того, чтобы эти факты стали нам известны. Вы же сообщаете их нам, чтобы зажечь в нашей душе негодование против лжи, невежества, лицемерия, предрассудков, фанатизма, тирании, и это негодование остаётся, когда факты уже изгладились из памяти.

— Дени Дидро, письмо Вольтеру 28 ноября 1760

	Я видел Ваши последние «Беседы». Ваш дикарь — это мой человек. Вы — Ахилл, сражающийся за разум. Но Вы сражаетесь против богов, отсюда следует, что разуму всё же придётся уступить. Что он может сделать в конце концов против силы?
	J’ai vu vos derniers Dialogues. Votre sauvage est mon homme. Vous êtes l’Achille qui combattez pour la raison. Mais vous combattez contre les dieux ; il faudra qu’enfin la raison succombe. Que peut-elle à la longue contre la puissance ?
	— Клод Адриан Гельвеций, письмо Вольтеру, 1761

	… время летописей прошло; какой историк со времён Вольтерова «Опыта о нравах народных» не старается соединять исторические факты так, чтоб сделать возможными общие выводы?
	— Владимир Одоевский, «Русские ночи» (эпилог), 1844