Цитаты о Владимире Георгиевиче Сорокине

Здесь представлены цитаты других людей о Владимире Сорокине и его творчестве в целом.

Цитаты

	Когда в начале 80-х годов мы познакомились с художником Свеном Гундлахом, <…> он был очень удивлён, увидев меня. Он собирался увидеть горбатого 40-летнего человека с косыми глазами, подволакивающего ногу, который бегает по помойкам от КГБ. — рассказывал раньше 2002, т.к. парафразировалось Л. Данилкиным
	— Владимир Сорокин, 2012

1990-е

Сорокин предлагает читателю объективную картину психической реальности. Это — портрет души, без той радикальной ретуши, без тех корректирующих искажений, которые вносят разум, мораль и обычай. <…> Сорокин показывает распад осмысленной, целеустремлённой, телеологической вселенной «совка». Его тема — грехопадение советского человека, который, лишившись невинности, низвергся из соцреалистического Эдема в бессвязный хаос мира, не подчинённого общему замыслу. Акт падения происходит в языке. Герои Сорокина, расшибаясь на каждой стилистической ступени, обрушиваются в лингвистический ад. Путешествие из царства необходимости в мир свободы завершается фатальным неврозом — патологией захлебнувшегося в собственной бессвязности языка. <…> Сорокин воссоздаёт сны «совка», точнее — его кошмары, <…> у Сорокина сны непонятны…

— Александр Генис, «Виктор Пелевин: поле чудес», 1997

Сорокин начинал как писатель-медиум. <…> Как принципиальный не-автор он был по определению невинен, сколь бы чудовищные речевые массы не протекали сквозь него. Струение симптомов не переходило в диагноз, не поддавалось морализации. Невыгодная в практическом плане, неавторская позиция 80-х была этически безупречной. Но СССР растворился, репрессия утратила былую брутальность, массовидная речь выдохлась, а литература стала профессией. Удержать неавторскую позицию в чистом виде стало невозможным, и из медиумической скорлупы стал вылупливаться новый автор — Владимир Сорокин-2.

— Михаил Рыклин, «Борщ после устриц. Археология вины в «Hochzeitsreise» В. Сорокина», 1 ноября 1997

Обнажение изнанки коллективной речи — фирменный знак раннего Сорокина. Он принадлежит к числу тех редких в истории литературы скрипторов (в письме прежде всего что-то записывающих, переписывающих), которым изначально открылось нечто настолько существенное, что оно обречено на повторение. Собственно, об этом существенном — о насильственноcти коллективной речи, о её деструктивном потенциале — знали многие, но Сорокин первым начал работать с эти контекстом систематически. <…> Явление тела у Сорокина всегда происходит неожиданно, как извержение вулкана. <…> писатель сознаёт себя канализационной трубой, через которую прокачивают каловые массы коллективного бессознательного. Когда коллективные тела вступают в эпоху распада, писатель-медиум пытается работать с продуктами этого распада так же, как делал это раньше. Здесь, однако, возникает… трудность: в фазе распада эти тела одновременно самопародийны и открывают в себе такие запасы нерастраченного цинизма, что из их дистанционного созерцателя писатель рискует превратиться в их соперника и конкурента.

— Михаил Рыклин, «Медиум и Автор», 20 марта 1998

	Сорокин есть жрец, магик, а его тексты — оккультное исследование. Разговоры о постмодернизме совершенно неуместны — даже русский концептуализм, с таким блеском деконструированный Сорокиным, далеко не исчерпывается постмодернизмом.
	— Михаил Вербицкий, «Ведро живых вшей», 1998

• см. Александр Генис, «Страшный сон», 1999, 2009

Сорокинский текст это литературность как таковая, мясо письма, вполне равнодушное к своей собственной семантике, инфинитив дискурсивности. Но поскольку дискурсивность реализуется только в чьей-то речи и поскольку всякий субъект речи транслирует самость, а авторство всегда заражено идеей абсолюта, последовательное следование литературе оборачивается насилием и полным расхерачиванием машины желаний. В поисках зон, свободных от смыслов, Сорокин много внимания уделяет испражнениям, как самой несемантизированной универсалии <…>. Другой способ достичь чистого письма без трения — впадание в чужие дискурсы, в готовые типы речи <…>. чтение Сорокина похоже на длинный-длинный секс уже за пределами страсти или на сильный трип, в котором странно сочетаются пронзительная ясность и сермяжная тупизна. <…> Сорокин при этом удивительно красив, несколько заторможен в жестах и речи, похож на настоящего русского писателя-помещика и очень артистично ест и пьёт. Может быть, это последний человек, о котором можно сказать — Великий Русский Писатель.

— Вячеслав Курицын, «Владимир Сорокин», 1999

[У] Владимира Сорокина <…> очень много слов. <…> Терминообразных, придуманных, сленговых, матерных. Экспроприированных у разных писателей, мемуаристов, политиков, философов. Мёртвых. Так как других слов любимец пожилых германских славистов, безвозрастных составителей газетной светской хроники и юных продвинутых интеллектуалов попросту не знает. И знать не хочет. И никак не может допустить их существования. О том и пишет свой многолетний довольно длинный текст.

— Андрей Немзер, «Не всё то вздор, чего не знает Митрофанушка», 1999

2000-е

Принося в жертву собственную индивидуальность и отвергая претензии какого-либо дискурса на истинность и самоценность, Сорокин использует и присваивает энергию, высвобождаемую агонией узнаваемого стиля, а маска его демонической безучастности сродни маске пчеловода, выскребающего мед, собранный пчелами. Сорокин эксплуатирует энергию смерти.<…> Его естественным образом привлекают только те объекты, которые в состоянии аккумулировать энергию смерти — именно эта энергия истекает в процессе переворота, композиционной перверсии, когда вторая, постсимуляционная часть повествования начинает жить по семантическим законам насилия и зауми.

— Михаил Берг, «Литературократия. Проблема присвоения и перераспределения власти в литературе», 2000

… о ком это? — нескончаемая вереница («очередь»!) разных обыкновенных людей прошлого («прошлое» здесь — чистая условность, время у Сорокина всегда в скобках) <…>. У них один язык, одна музыка, одни песни, одна поэзия, один — пусть многократно меняющийся и повторённый в разных версиях — ландшафт и один — от позапрошловековой помещичьей усадьбы до современного бандитского притона — образ жизни. Они — разные, но только акциденциально. Эссенциально они — одно. Это одно я бы, вместе с Игорем Смирновым (хотя не точно в его формулировке), обозначил словом «психизм», психизм как вся сумма реакций, интенций, <…> как не-сознание. Все они — комки психизма в растворе никем не отрефлексированной жизни. Вот тут, можно было бы подумать, Сорокин будет «сознавать за них», станет их сознанием, так сказать. Ничего подобного! Сорокин никогда бы не стал предаваться столь пошлому занятию. <…> Сорокин придумал <…> или, если хотите, создал общую конструкцию <…> для всех его сюжетов. Он, исходя из того, что все эти «комки психизма» всегда одни и те же, взял сачок и вытащил их из мутного раствора жизни, заполняющего «аквариум времени». А в каком они теперь времени? — Да ни в каком. И тут Сорокин становится мастером научно-фантастического жанра. Он видит, как эти комки психизма бьются в конвульсиях на стеклянных столах его лаборатории. Как им выжить без родного раствора своего времени? Ведь психизм невозможен без своего времени, в отличие от сознания, которое осознаёт себя во времени и тем самым от него освобождается. Нет, они не погибнут! <…> сорокинские «лабораторные герои» поведут себя так, как если бы вся энергия их предсмертных конвульсий была претворена их автором в машинный эксцентризм их безумия. Здесь машинности гораздо больше, чем безумия, в этом — новизна эксперимента.

— Александр Пятигорский

	Кусок абсолютно нечитаемого текста, ввинчивающегося в достаточно динамичное повествование, — фирменный приём Сорокина.
	— Алла Латынина, «Рагу из прошлогоднего зайца»

	Сорокин был первым литературным ди-джеем. Он сэмплировал специальные книжки, которые мы обычно подсовываем под ножки буфета, и складывал полученные результаты на лейбле Ad Marginem (книжный аналог отвязного Ninja Tune).
	— Fакел, 2001 или 2002

	Кит или слон? Грета Гарбо или Марлен Дитрих? Лемешев или Козловский? Платон или Аристотель? Beatles или Rolling Stones? Пелевин или Сорокин? Чего молчишь? Отвечай!
	— «Vogue» (Россия)

	Это не то же, что интеллигентный человек. Во всех своих действиях он соблюдает определённый ритуал и не переступает его. В его отношениях с родственниками, друзьями — всегда присутствует ритуальная фигура, за которую нельзя переступать.
	— Андрей Монастырский, до 2002

	… очень как раз обаятельным было несовпадение с его текстами этого мягчайшего образа интеллигентного молодого человека, правильного во всех отношениях…
	— Павел Пепперштейн, до 2002

	Для меня Сорокин всегда был писателем-композитором, [в прозе которого самое интересное] — это не акты дефекации, которые там случаются время от времени, а то, как Сорокин конструирует форму, и то, как это связано с музыкальными формами. У Сорокина в текстах можно обнаружить вариации, сонату.
	— Леонид Десятников

Главная фигура Второго Русского Авангарда, «могильщик литературы», «русский де Сад», Сорокин со временем вырос из всех этих определений и сделался просто великим литератором, <…> хотя и сочиняет он чаще про гной и сало, чем про «свеча горела», русский лес и прочую муть. Вот увидите, абитуриенты ещё будут писать вступительные сочинения на тему «Гнилое бридо в раннем творчестве Сорокина» или «Категория обсосиума в романах «Норма» и «Очередь».

— редакция «Афиши»

	Для меня Сорокин всегда был писателем-композитором, [в прозе которого самое интересное] — это не акты дефекации, которые там случаются время от времени, а то, как Сорокин конструирует форму, и то, как это связано с музыкальными формами. У Сорокина в текстах можно обнаружить вариации, сонату.
	— Леонид Десятников

… можно согласиться с Борисом Гройсом: Сорокин действительно ремифологизирует соцреализм, а вернее: реритуализирует его, но не путём контакта с другими, древними и новейшими мифологиями. Сорокин апеллирует не к внешнему, а к внутреннему контексту соцреализма: вся мифологичность извлекается из структуры соцреалистической традиции — соцреализм как бы возвращается к своему структурному ядру. Во-вторых, при такой трансформации все стилевые элементы как бы разгоняются до своего максимума, при этом «культурное» переходит в «природное», и наоборот. В соответствии с этой логикой дискурсивная власть переводится во власть насильственную, телесную, сексуальную, причем образы, выражающие эту власть, неизменно вызывают непосредственную эмоциональную реакцию — чаще всего отвращение. В-третьих, — и это, пожалуй, самое важное — происходящая «деконструкция» не только просвечивает соцреалистические клише архаикой ритуала, но и, наоборот, освещает миф тоталитарной семантикой. С одной стороны, ценности соцреалистического мирообраза резко травестируются: поиск, нацеленный на социальную интеграцию, в буквальном смысле приводит к экскрементам, унижению, садистическому насилию. Но, с другой стороны, именно эти моменты нарушающие миметическую инерцию соцреалистического дискурса, и знаменуют окончательный переход в измерение мифа. Обнажение абсурдности дискурса совпадает с торжеством мифологического порядка. Вот источник внутренней противоречивости концептуализма: отвратительное и абсурдное воплощают здесь мифологическую гармонию, достигнутая гармония вызывает рвоту.

— Марк Липовецкий, «Современная русская литература» (том 2), 2003

	Анусы и фекалии в нашей литературе считаются прерогативой Сорокина. <…> Видать, у мудрого Сорокина была избушка лубяная…
	— Елена Ямпольская, «Пионерская правда»

Пелевин никак не относится к истинам и морали, по крайней мере в своей писательской ипостаси, потому что логическая операция, которой он служит, сильнее его. Можно сказать, что он последовательно очищает свой ум от любых ценностных категорий, стремится к некоей окончательной свободе, когда человек лишён любой здешней ценности и самого «здесь и сейчас». <…> Примерно то же осуществляет Сорокин, но только ему не надо проводить операцию по ампутации ценностей, он избавлен от них изначально, потому что существует в пространстве текста, чистых риторических стратегий. Отсюда явное различие: Сорокин многостилен, его язык бесконечно разнообразен, а язык Пелевина не знает «чужого слова», речевой интерференции. — с тезисом об ампутации ценностей не согласен, например, Марк Липовецкий

— Андрей Степанов, «Уроборос: плен ума Виктора Пелевина»

	Постмодернизм 90-х отличается от классических образцов русского постмодернизма прежде всего — тотальной дегуманизацией. По дороге от Венедикта Ерофеева к Владимиру Сорокину из литературы исчез человек. Остались деконструкция авторитетных дискурсов, философские схемы, языковые игры — ушли тоска, боль, любовь.
	— Михаил Эдельштейн

	Для меня он элитарный писатель для узких слоёв артистической интеллигенции.
	— Александр Иванов, 2004

	Когда он перешёл с рассказов на романы, у многих от отчаяния руки опустились. Погнался, дескать, за «Букером». Великолепный рассказчик, а губит себя «не тем» жанром. Оказалось — нет. Чем дальше Сорокин уходит от традиционных своих «штучек» — тем интерес её его читать. От порнографии к чистому реализму, от постмодерна к добротной фантастике. <…> Сорокин всегда писал хорошо. Как орловский помещик.
	— Александр Вознесенский, Евгений Лесин, «Человек — мясная машина»

… в этом и состоит главная доблесть Сорокина: обладая феноменальным чутьём ко всему болезненному и патологическому, что есть в мире, он безошибочно указывает пальцем на язву. И не только указывает, — надавливает на гнойник, и гной, кровь, физиологические выделения брызжут струёй в не всегда подготовленного читателя. Отсюда — большое количество людей, не принимающих Сорокинской отталкивающей эстетики, отсюда же и множество поклонников, оценивающих именно точность удара. Когда-то Сорокин высказался в моём присутствии <…>: «Я занимаюсь разрушением табу». Это меня тогда ужасно резануло: зачем разрушать последние табу в мире, который и так едва стоит на ногах? Разумеется, всем нам известно, что культура живёт в отрицании, новое рождается наперекор прошлому. Но, вместе с тем, культура представляет собой и палимпсест, старые надписи не стираются, всё идёт в ход, а новация очень быстро становится традицией, и процесс созидания идёт об руку с процессом разрушения. По этой причине намерение сокрушить табу не вызвало у меня большого восторга: устаревшие табу отмирают сами собой.

— Людмила Улицкая, «Неоязычество и мы», сентябрь 2004

	Из ныне живущих Сорокин — фигура равновеликая разве что Солженицыну. В том, что Сорокин сделал именно для литературы. Хотя, вполне возможно, что именно литературный вклад его гораздо больше и серьёзнее Солженицынского.
	— Дмитрий Бавильский, «Полтинник Сорокина», 10 августа 2005

	Сам великий и ужасный, фекально-генитально-ледяной фантаст Сорокин на самом деле, разумеется, не произвёл ничего, кроме двух десятков цитат и одного театрального либретто. И — никто не заметил, включая «Идущих вместе».
	— Роман Арбитман, «Лем Непобедимый», 28 марта 2006

	Весь русский постмодернизм сосал — питаясь классическими либо соцреалистическими образцами; Владимир Сорокин — типичный вампир, напитанный соками Бабаевского, а впоследствии принявшийся сосать уже из фэнтези, стремительно вошедшего в моду, и насосавший целую «Трилогию».
	— Дмитрий Быков, «SOSущая тоска», 25 октября 2006

• см. Марк Липовецкий, «Паралогии: Трансформации (пост)модернистского дискурса в русской культуре 1920—2000 годов» (главы 12 и 15), 2008

	… [Пелевина и] Сорокина, <…> ярче всех представляющих постсоветскую литературу, связывает интерес к советскому бессознательному как источнику мифотворческой энергии.
	— Александр Генис, «Пелевин: поле чудес», 2009

2010-е

Каждая новая книга Пелевина — это событие. Как, впрочем, и каждая новая книга Сорокина. Эти двое парадоксальным образом воспроизводят на свой постмодернистский лад классическую оппозицию Толстой-Достоевский, хотя кто из них «Толстой», а кто «Достоевский» так сразу и не скажешь. И уж тем более непонятно, кто при них двоих «Чехов» и скоро ли появится «Горький». Сорокин издаётся в последние годы книжечками…

— Виктор Топоров, «Шведский стол Пелевина»

	И пусть Хайям вино, пускай Сорокин сперму и говно поют себе усердно и истошно…
	— Тимур Кибиров

Сорокин в принципе отказывается от собственного голоса, и не кокетства ради. Он вырывает себе язык. Вырывает себе язык буквально, и это довольно мучительный процесс, который этот человек, этот писатель осуществляет на протяжении многих лет. <…> Это не просто жонгляж, это не просто демонстрация своих возможностей <…>. Я вижу в этом очень сильную внутреннюю затрату, и очень сильную степень отчаяния, и довольно высокую степень отваги.

— Константин Богомолов

Павел Басинский

Как-то так получилось, что три главные должности в новой прозе после загадочной и, безусловно, криминальной приватизации книжного рынка были отданы писателям не то чтобы совсем бездарным, но как будто специально подобранным для того, чтобы дискредитировать само понятие «русская проза». Этим тройным одеколоном — Ерофеев — Сорокин — Пелевин — пропахли не только вся критика, норовящая хотя бы отрицательным отзывом отметиться на трёх именах, но и все литературные разговоры. <…> Я придерживаюсь простой и скучной точки зрения, которую не один раз высказывал. Вопрос о Сорокине и Ерофееве — это, во-первых, вопрос уголовный и только во-вторых — культурный, литературный и проч.

— «Авгиевы конюшни»

Пелевин отличается от Владимира Сорокина, как плебей от барина. Барин брезгливо перебирает чужие стили, отыскивая самое натуральное, будь то классический XIX век или классический соцреализм. Плебей хватает всё без разбора, абы в дело пошло. Кто из них хуже или лучше, я не могу сказать. По мне, оба неприятны как чтение и оба интересны как современные культурные феномены, отражающие распадающееся культурное сознание, которое уже не стремится к единству, а чувствует себя вольготно именно в само́м процессе распада.

— «Виктор Пелевин: человек эпохи реализма», январь 2002

Писателя из Сорокина не получается. <…> В нём нет разделения автора и текста. Сорокин сам и есть текст. Сам себе солитёр. Когда в журнале «Октябрь» я предложил посадить Сорокина в тюрьму, было почему-то много шума. Хотя тюрьма — единственная для Сорокина возможность стать писателем (либо самоубийство <…>). Это единственная возможность разделения автора и текста — рождения литературной судьбы. В тюрьмах вообще сидели не последние писатели <…>! Сорокин своей прозой заслужил право на тюрьму. Не то ведь пропадёт, ей-Богу, слависты да «ад маргинемы» его скушают! Я искренне желаю Сорокину посидеть! Талантливый же человек! — см. комментарий Сорокина

— «Сам себе солитёр», 27 декабря 2000

Читая сегодняшние полосы «Культура» ведущих газет, постоянно испытываешь чувство «дежа вю». Где-то ты это уже читал, причём почти в тех же самых выражениях. <…> В этом есть своего рода удобство. Каждый выпуск газеты не должен ошеломлять, как не должны ошеломлять нас ежедневные выпуски новостей. Потому что если они будут ежедневно нас ошеломлять, можно сойти с ума. Если каждый день на экране не будут мелькать примерно одни и те же политические персоны, вам станет так же тревожно и непривычно, как если бы каждое утро менялся цвет кафеля в вашей ванной комнате или климат за окном. <…> Но порой это доходит до абсурда. Например, «Известия» с какой-то патологической регулярностью выносят на первую страницу фотографии трёх писателей: Паоло Коэльо, Виктора Пелевина и Владимира Сорокина. Причём одни и те же. Учитывая то, что размещаются они примерно на том же месте, где раньше коммунистические органы печатали Маркса, Энгельса и Ленина, эффект «дежа вю» получается потрясающим.

— «Ужас „Шлема“»

Лев Данилкин

На литературном поле, вытоптанном, поруганном, выжженном тяжёлой артиллерией Владимира Сорокина, [недолго осталось восходить чахлым былинкам, представляющим собой] отчёты по ситуации или учебник жизни в беллетристической форме. Стараниями Сорокина литература осознала свою имманентную тоталитарность и, поняв, существовать перестала. Литература может существовать отныне только как насмешка над собой либо как труд графомана.

Раньше о Сорокине-человеке была известна лишь история про штырь, на который он напоролся в детстве; от пожизненного шока он пытается оправиться посредством создания своих текстов. <…> Словом, из загадочного графа Монте-Кристо, мстителя за все мучения, претерпленные от русской литературы, он стал весьма антропоморфным персонажем со своими милыми странностями. Уж и дети малые знают, что для Сорокина признаться в том, что он ел говно, гораздо проще, чем сказать, что он прочёл роман «Бесы»: при слове «культура» этот человек берёт ложку и отправляется в уборную.

Разумеется, я как-то представлял его, но не предметно: комбинация черненьких буковок на обложке книги, расположенная выше названия. Классическая иллюстрация к тезису о смерти автора. Странно, что этот человек вообще мог иметь какую-то телесную конфигурацию. Думаю, если бы в дверь вошёл Грибоедов или Шарлотта Бронте, степень причудливости события была бы примерно той же. Классик, надо сказать, и выглядел причудливо. словно явился не по собственной воле, а был вызван на спиритическом сеансе. <…> Жёстким приёмом, сходным с изнасилованием, Сорокин выявлял внутреннюю агрессивность любого, даже самого литературного, дискурса. <…> Сорокин доводил чужие тексты «до ума», до логического конца, до текстуального оргазма, который всегда тушуется автором. Луддит-максималист, он уничтожал любые встречавшиеся на его пути «языковые машины»; любой речевой жест, от разговорной реплики до толстовского романа, по Сорокину, несёт в себе первородный грех — всё, что связано с языком, ложно, заражено предыдущими контекстами и идеологиями. Язык. состоящий из слов, — худший посредник в общении между телами. <…> Ни одно из слов в его огромном собрании сочинений не принадлежало ему, Владимиру Сорокину: идеальный киллер, он никогда не прокалывался, не оставлял на местах расправы следов. <…> Люди, не знавшие Сорокина, удивляются его текстам. Но их шок гораздо меньше того, какой был у знакомых автора. Это как если бы андрей-рублёвская икона время от времени блевала на молящихся. <…> Грубо говоря, он, в принципе, может потребовать у вас «помучмарить фонку»; вы у него — ни в коем случае. Впрочем, скорее всего, вы и сами осечётесь: его внешность вовсе не располагает к эксцентричному поведению — это в высшей степени благообразный человек, по сравнению с которым Ганнибал Лектер показался бы лохом из подворотни на Пушкинской. Рослый, худощавый, чрезвычайно широкоплечий человек с очень правильными, благородными чертами лица. Холеные ногти. Белоручка. Барин. Мраморный истукан с воловьими глазами. Почти будда. Модель его поведения взята из древнекитайской литературы: благородный ван. Исполненный сдержанного аристократизма. <…> Благородный ван вообще очень тяжёл в общении. Брать интервью у Сорокина — пытка, которой, должно быть, подвергают в аду провинившихся журналистов. Обычно автор просто мычит что-то нечленораздельное; после каждой «фразы» он вздыхает с такой грустью, что вам хочется прекратить своё издевательство и закончить разговор немедленно. Если вы хотите, чтобы у вас получилось хотя бы две странички оригинального текста, берите с собой не менее десятка кассет по 90 минут каждая. Если на каждой из них окажется хотя бы три полных предложения — вам может позавидовать Опра Уинфри: вы настоящий мастер разводить людей на разговоры по душам. <…> Классик московского концептуализма имеет обыкновение высказывать свои мысли, уперевшись в кулак. <…> приходится признать, что это довольно неинтересный человек, о котором, хочешь не хочешь, судишь по его текстам. В одном сорокинском абзаце события гораздо интереснее, чем во всей его жизни.

Виктор Пелевин

	Писатели, похожие на Сорокина, мне безразличны. Он всегда использует один и тот же приём. И прочтя один его рассказ, остальные вы можете не читать. Кто-то, конечно, должен был убить социалистический реализм, но теперь он мёртв, и вы не может уже продолжаться кормиться этим. И в определённом смысле настоящий социалистический реализм намного более интересе, чем пародии на него. Эти книги так забавно читать сейчас.
	People like Sorokin I don’t care for. Basically he has only one trick— after you’ve read one story you don’t have to read any of the others. It’s destructive writing. Somebody had to destroy socialist realism, but now it’s dead and you can’t keep feeding off it. And in a sense the real socialist realism is more interesting than the parodies of it. It’s so weird to read that stuff now.
	— интервью Салли Лэрд, 1993-94

	Мне кажется иногда, что <Сорокину>, этому большому художнику, не хватает теплоты к фантомам своего воображения — тогда они таяли бы ещё быстрее.
	— интервью Коммерсантъ, 2 сентября 2003

Собственно говоря, Сорокин и дал мне социальный заказ на написание одного из моих романов — «Числа». Когда мы были в Японии, он как-то сказал: «Виктор, вам непременно следует написать версию «Лолиты», только о мальчиках. Сможете?». Я очень старался, но не уверен, что получилось именно то, чего хотел Владимир.

Мужчины, чуть заикаясь от застенчивости, начинают объяснять, что давно и старательно испекают символическое причастие прогресса для России. Бюджет огромный. Алхимическую реторту духа курируют международные духи добра. Но вот беда, сначала никак не выходило похоже на конфету. А потом по русскому обычаю украли все деньги и проебали все говно. Даже символическое — так что теперь не спасает и Фрейд. — А вы, Владимир Георгиевич, из хулиганства и злобы так хорошо слепили, что мы и мечтать не смели-с… Не представляете, как совпадает с методическим вектором. Вы из издевательства сделали. А мы не могли на полном серьёзе и за большой бюджет… Давайте дружить, вот что-с… — А что мне надо будет делать? — Да все то же самое-с. Говорите о говне красиво. Красиво и немного нервно. А мы уж не останемся в долгу перед своим певцом. Героя отводят в горницу, и он падает спиной на опричную перину.

— «Бэтман Аполло», 2013

Отдельные статьи

• См. Категория:Литература о Владимире Сорокине