Цитаты о Викторе Пелевине

Здесь представлены цитаты других людей о Викторе Пелевине и его творчестве в целом.

Цитаты

Идёт мужик по лесу. Навстречу ему старушка. Мужик говорит: — Бабушка, что же ты делаешь в такой глуши? Бабка отвечает: — Я, сынок, Баба-Яга. Хожу вот по лесу, собираю мухоморы. Потом их с говном смешиваю и на спирту настаиваю. Получается целебная настойка, я её людям продаю, тем и живу. Хочешь, и тебе секрет целебной настойки расскажу? — Нет, спасибо, бабушка, — говорит мужик, — как деньги на говне с мухоморами делать, я и сам знаю. — Ну, тогда прощай, сынок. Всего доброго. — И тебе, бабуля, до свидания. Баба-Яга развернулась и пошла в свою сторону, а Пелевин в свою. — комментарий Пелевина: «[он] меня растрогал»

— анекдот из Интернета, до 2005

	Пелевин смешивает сатиру и мистику, создавая нечто промежуточное между абсурдом и возвышенной патетикой.
	— «San Francisco Review of Books», до 1997

	Кит или слон? Грета Гарбо или Марлен Дитрих? Лемешев или Козловский? Платон или Аристотель? Beatles или Rolling Stones? Пелевин или Сорокин? Чего молчишь? Отвечай!
	— «Vogue» (Россия), до 2002

	Пелевин создаёт воображаемый мир, достойный Михаила Булгакова, его сатирический дар напоминает об Аксёнове и Венедикте Ерофееве, а его энергичный стиль соперничает с Хемингуэем.
	— «The Philadelphia Inquirer», до 2003

	Пелевинский талант фантастики и гротеска и его блестящая изобретательность ставят его на одно из первых мест в русской литературе.
	— «The Times Literary Supplement», до 2003

Модный автор, старающийся не мелькать на разнообразных околокультурных тусовках, считался личностью загадочной, отчасти мистической и, как следствие, полумифической. Modus vivendi автора гармонировал с характерными для творчества писателя мотивами тихой подмены сущностей, снов, незаметно переходящих в явь (и обратно), лёгкой проницаемости границ между жизнью и не-вполне-жизнью. Пелевинский конкурент на ниве духовного окормления интеллектуалов средней руки, пресловутый Пауло Коэльо, как известно, сильно упал в глазах поклонников, едва этот гуру оккупировал телеэкраны и оказался всего лишь сладким говорливым стариканом.

— Роман Арбитман, «Пелевин как жертва ДПП», 2003

Не то чтобы писавшие о Пелевине захваливали его, — но слишком часто в интонациях рецензентов сквозь обычное литературное одобрение сквозил затаённый — и совсем не литературный — восторг. (Или имитация восторга — как в похвалах придворных голому королю; все видят нечто необычное — неужто я один слеп?) Словно речь не просто о писателе, но об адепте нового учения, способном провести читателя сквозь интеллектуальный лабиринт в таинственную обитель истины.

— Александр Архангельский, «Пустота. И Чапаев», 1997

	Когда-то первые пелевинские 150-200 страниц читались на одном дыхании — они были написаны небом…
	— Андрей Архангельский, «Бэтман около ноля», 2013

Современная русская проза — это разведение кактусов. Но не на мексиканских полевых просторах, а натурально: в городских квартирах, на подоконнике и в горшочках. <…> Они ведь для того и созданы: кичиться индивидуализмом формы. <…> Интересна не проза [Пелевина], а культурная воля, которую она собой выражает. Эта воля состоит в смешении всего и вся, в какой-то детской (чтобы не сказать: идиотической) любознательности ко всему, что не напрягает душу, память и совесть, — неважно что: какая-то гражданская война каких-то диких русских или таинственная восточная эзотерика. <…> метафизический градус прозы Пелевина совершенно нулевой. Потому так и нравится он нашим кактусоводам, что иголки есть, но не колются, запах ядовитый идёт, но с ног не валит.

— Павел Басинский, «Из жизни отечественных кактусов», 1996

• см. Павел Басинский, «Виктор Пелевин: человек эпохи реализма», 1999

Пелевин <…> пусть издаётся и переиздаётся и пребудет вечно зелёным литературным митрофанушкой, любимцем славистов, тинэйджеров, интернетчиков и глубокомысленных критиков с испорченным вкусом. Одно замечу: напрасно его пытаются раскрутить в модные писатели. Модный писатель — это тот, кто ненатужно создаёт свой стиль жизненного поведения <…>. Виктор Пелевин своего стиля пока не создал. Он современен, но не более того.

— Павел Басинский, «Авгиевы конюшни», 1999

Читая сегодняшние полосы «Культура» ведущих газет, постоянно испытываешь чувство «дежа вю». Где-то ты это уже читал, причём почти в тех же самых выражениях. <…> В этом есть своего рода удобство. Каждый выпуск газеты не должен ошеломлять, как не должны ошеломлять нас ежедневные выпуски новостей. Потому что если они будут ежедневно нас ошеломлять, можно сойти с ума. Если каждый день на экране не будут мелькать примерно одни и те же политические персоны, вам станет так же тревожно и непривычно, как если бы каждое утро менялся цвет кафеля в вашей ванной комнате или климат за окном. <…> Но порой это доходит до абсурда. Например, «Известия» с какой-то патологической регулярностью выносят на первую страницу фотографии трёх писателей: Паоло Коэльо, Виктора Пелевина и Владимира Сорокина. Причём одни и те же. Учитывая то, что размещаются они примерно на том же месте, где раньше коммунистические органы печатали Маркса, Энгельса и Ленина, эффект «дежа вю» получается потрясающим.

— Павел Басинский, «Ужас „Шлема“», 2005

	На мой взгляд создалось удивительное положение: за последние пять лет — самых удивительных лет — в фантастике — собственно фантастике — возник лишь один талант — Пелевин.
	— Кир Булычёв, интервью, 1993

	Парадокс: автор выходит на сцену, окидывает мрачным взглядом исподлобья первые ряды, смачно плюёт в зал — и срывает шквал аплодисментов. Не думаю, что это какой-то апофеоз смирения, скорее большинство аплодирующих простодушно не принимает этот эстетический акт на свой счёт. Хотя следовало бы как минимум задуматься…
	— Василий Владимирский, 2011

Пелевин — великий путаник; он вносит путаницу в свои тексты сознательно, нарочито. Все мы худо-бедно владеем азбукой культурных кодов — то есть интуитивно, на подсознательном уровне, представляем, что можем услышать в ответ на свою реплику, как надлежит поступать в той или иной ситуации, от кого стоит ждать зуботычину, а от кого — медовый пряник. Пелевин намеренно сбивает настройки, запутывает концы. Услышав вопрос «Как пройти в библиотеку?», его герой может разразиться лекцией по философии Гегеля, а может исполнить матерную частушку. И это тоже ответ, вполне содержательный, но требующий определённой работы мысли и интеллектуальной гибкости. Лучшей зарядки для ума не придумаешь.

— Василий Владимирский, «Мир есть снафф», 2012

Один из любимых приёмов Виктора Олеговича — деконструкция, анализ и осмеяние популярных идеологем. <…> Если вы чётко отождествляете себя с какой-то социальной или профессиональной группой, чрезвычайно серьёзно относящейся к своей миссии <…>, — будьте уверены: рано или поздно Пелевин наплюёт вам в душу. Чего же ради мы продолжаем читать его книги? Думаю, в неосознанной надежде, что со временем Виктор Олегович так же едко пройдётся и по нашим оппонентам.

— Василий Владимирский, 2013

Пелевин — пелёнки компьютерного подсознания. Таясь от публики, он играет тезис Ролана Барта, мол, писатель умер. На тусовке в «Вагриусе» у него была типична внешность призрака — коренастый, коротко стриженный, в очках. Мне интересно, когда он пеленгует нашу ирреальность, но когда он популяризует новации поэзии — скучно — это хохмы для украинских болельщиков: «вин Пеле!». <…> Желаю партии любителей П(елевина) стать круче, чем партия любителей П(ива). — см. также комментарий Пелевина в интервью «Комсомольской правде» 02.09.2003

— Андрей Вознесенский

Ясно видно, что с первых книг, принёсших ему известность, <…> он придерживался поп-эзотерики. Иными словами, сгустка разнообразных эзотерических учений, большей частью восточных (но к нему и Кастанеда залетел, у него и барон Суббота на коленях посидел), принятых в большом упрощении. <…> Стандартный финиш <романов> многим набил оскомину, а поп-эзотерика другой «высокоморальной» развязки предложить не может. И Пелевин нашел два маршрута к решению этой проблемы. Первый — превращение текста в «минное поле приколов». Примерно с «Generation P» резко возросла «ребусистость» и «каламбуристость» текстов Пелевина. <…> Нравственный релятивизм стал художественным приёмом для Пелевина <…>. Второй путь — постепенный демонтаж собственного поп-эзотерического мировидения.

— Дмитрий Володихин, «Чума на оба ваших дома!», 2012

	Основная тема Пелевина — тема взаимонепонимания. <…> Облако смыслов писателя Пелевина напрочь перекрывает как «маленькую тучку» неискушенного читателя, так и грозовой фронт «искушенного» критика.
	— Кирилл Воробьёв, «Хороший плохой Пелевин», 2003

Мне кажется трогательной и заботливой его манера выстраивать для читателя затейливые интеллектуальные ловушки, отпирающиеся одним поворотом ключа, крепким плечом и поиском в «Яндексе». <…> Пелевину всегда удавалось сказать что-то точное о культуре того времени, которому принадлежал тот или иной роман. На современность он глядел с глумливой усмешкой близкого родственника, которому позволено больше прочих, портреты её рисовал в манере карикатурной — и как в каждом хорошем шарже выхватывал только самые яркие черты, отличающие одну эпоху от другой. <…> Лучшего скальда переходного периода у нас не было и покамест нет.

— Александр Гаврилов, «Диалектика пустоты», 2003

• см. Александр Генис, «Виктор Пелевин: поле чудес», 1997

• см. первую половину статьи Александра Гениса «Машина вычитания: Виктор Пелевин составил новый роман», 1999

… соперничество Пелевина с Сорокиным. Однажды в Москве это заочное соревнование предстало перед моими глазами самым наглядным образом. В книжном магазине на Тверской плашмя лежали боевики. Вершину пирамиды делили два стоящих спиной к спине томика Пелевина и Сорокина. Они будто проросли сквозь отечественные лубки. Оправданность такой книготорговой метафоры в том, что оба писателя работают с популярными жанрами, используя их в качестве гумуса для своей прозы. <…> Литературная ткань обоих писателей сродни сну <…>. Окутывая мягкой паутиной брутальный жанр боевика, она меняет его свойства. Простодушное правдоподобие вагонной прозы оборачивается сюрреалистической выразительностью и абсурдистской многозначительностью. <…> Любимая Пелевиным пустота — зерно произвола: ведь даже из отсутствующей точки можно провести любое количество лучей. Поэтому сюжет у Пелевина всегда кажется равноудалённым от несуществующей реальности.

— Александр Генис, «Страшный сон», 1999

Виктор Олегович Заратустра генерирует злую мудрость спорыми экономными движениями — будто собирает вслепую автоматы для немедленной отправки на фронт. <…> Коронный номер Пелевина — изложение на актуальном жаргоне чего-то такого, для чего он в принципе не предназначен <…>. Провоцируя комический эффект, Пелевин показывает, что любой элитарный жаргон на самом деле легко взаимодействует с другими и, в сущности, не отличается от всех прочих. Если и существует настоящий жрец — то это сам Пелевин, социальный полиглот, одинаково свободно могущий загрузить и развести кого угодно, используя как социально престижные, так и откровенно маргинальные дискурсивные практики.

— Лев Данилкин, «Пора меж волка и собаки», 2004

Гейне назвал типографский станок «виноградным прессом мысли». Но смотря что в этот пресс положить. Типографские станки издательства «Эксмо» из сырья, поставляемого Виктором Пелевиным, отжимают нечто, что вслух назвать, как и само сырьё, не вполне прилично. <…> Менеджеры водят Пелевиным, как авторучкой. Он обречён быть классиком. — Дмитрий Быков в «И ухватит за бочок» назвал эту статью «совершенно неприличной по тону»

— Михаил Золотоносов, «Вяленький цветочек», 2004

Популярный ненавязчивый масскультурный дзен-буддизм Пелевина обречён на успех у читающей аудитории. Это современный юношеский вариант Паоло Коэльо, насыщенный реалиями нашей жизни, устаревающими раньше, чем писатель успевает о них написать. Лично мне троица Сорокин — Пелевин — Яркевич нравится, хотя вряд ли они признают друг друга. Пелевин в этой триаде самый демократичный. Он не играет стилями, как Сорокин, не смешит, как Яркевич, и в то же время немного смешит и немного играет.<…> Пелевин сам симулирует Сорокина, а дискурс его романов — язык рекламы и СМИ вперемешку с языком книжонок по дзен-буддизму и каббалистике. Мне лично эта мешанина очень и очень нравится своей необязательностью. Её можно читать, а можно и не читать. После чтения в голове вспыхивает привычный неон реклам и телеэкрана. И очень приятно, что это неон уже отгоревших реклам и уже потухшего (чуть не сказал «протухшего») телеэкрана. Самое удачное у Пелевина — имидж виртуального писателя. Он нигде и никогда не присутствует, вернее — всегда за кадром. И правильно делает. Трудно вцепиться в глотку тому, кого нет даже в электронном виде.

— Константин Кедров, «Влюблённые числа», 2003

	Он пишет хорошим стилем о плохой жизни <…>. В отличие от многих других русских писателей, занятых травмами советского прошлого, Пелевин не избегает нынешних проблем. Он касается их с интересом ребёнка, восторгающегося бабочкой, — что не мешает ему обрывать её крылья. <…> Как хорошо знает Пелевин, Россия — это и вдохновение, и двигатель его выдумки; она его запятнанная муза. В постоянном изгнании, как вы подозреваете, Пелевин как писатель увянет в бесцельности, и начнёт дрейфовать, словно буй без швартовов. Нет, гораздо лучше остаться, чтобы продолжить держать зеркало перед больным обществом, даже если иногда не нравится этот портрет, глядящий на него из блестящего зеркала его прозы.
	His mode of writing about low life in a high style <…>. And he is, unlike many fellow Russian writers whose fiction is largely preoccupied with the trauma of the Soviet past, not in flight from present difficulties. In fact, he embraces them with the ruthless ardor of a child pulling wings off a butterfly. <…> Yet as Pelevin well knows, Russia is both the inspiration for, and engine of, his fiction; she is his tarnished muse. In permanent exile, you suspect, Pelevin would wither into aimlessness as a writer and begin drifting, like a buoy without its moorings. No, far better to stay, to continue holding up a mirror to a sick society, even if he sometimes dislikes the portrait staring back at him in the glazed mirror of his prose.
	— Джейсон Коули, «Гоголь-гоу-гоу», 2000

	Особое очарование пелевинским вещам предаёт его способность к сопряжению далёких понятий <…>. Любая деталь привычной жизни вписывается Пелевиным в создаваемую в том или ином произведении систему…
	— Сергей Кузнецов, «Виктор Пелевин: Тот, кто управляет этим миром», 1996

Статус Пелевина в современной русской прозе таков, что нет никакого смысла говорить об успехе или неудаче его новой работы. Приверженцы разговоров о «настоящей литературе» уже сказали свое слово, ни разу не номинировав Пелевина на Букера и многократно написав, что Пелевин отвратительный стилист, характеры у него картонные, идеи вторичные и к Настоящей Литературе (тм) все это не имеет никакого отношения. <…> Все <…> тексты — от «Затворника и Шестипалого» до «Чапаева и Пустоты» — рассказывали о поиске выхода в подлинную реальность и обретении этого выхода. <…> можно сказать, что в чутком к веяниям времени Пелевине дотлевал перестроечный оптимизм.

— Сергей Кузнецов, «Виктор Пелевин, или Пятнадцать лет спустя», 2003

Дебютный пелевинский сборник «Синий фонарь» пришелся по душе российской публике, насмерть измученной диалектическим материализмом. Намёки на дхьяну и сатори ласкали ухо, оглохшее от лозунгов. Суконный язык, стилевые огрехи и картонные персонажи на этом фоне выглядели милыми и вполне простительными. А похабные каламбуры и вовсе повергали в сладкий восторг. Впервые с образованщиной заговорили на её языке — полуматерном, полуэзотерическом. Образованщина млела: ом Пелевин падме ху… хум, конечно. Так родился Великий Писатель Земли Русской. Виктор Олегович понял, что ухватил Бога за бороду. Поверхностно зная Догэна и Хакуина, ПВО, к несчастью, понятия не имел о Плутархе. А то неизбежно вспомнил бы его пророческие слова: «Ты правишь, но и тобою правят». Властитель читательских дум оказался прикован к веслу на издательской галере. Вот тут и выяснилось самое жуткое: сказать нашему герою было абсолютно нечего. Весь его интеллектуальный багаж состоял из двух-трех дзэнских коанов и кое-как понятой максимы Дхармакирти: «Пустота есть сущность бытия». <…> триумф Пелевина кончился вместе с 90-ми. Началась 10-летняя трагедия под названием «Пелевин и пустота». (NB: для особо продвинутых сообщаю, что понятие «пустота» в данном контексте не имеет ничего общего с буддизмом. Пелевинская пустота — отнюдь не благая шуньята, это гулкий полумрак пустой подворотни, где аммиачный запах мочи перемешивается с застоявшейся вонью раздавленных окурков…) <…> А про Пелевина… да что тут скажешь?! Ещё один сгорел на работе. Прошу почтить память вставанием.

— Александр Кузьменков, «Пелевин. Сумерки. Затмение», 2013

	Бесспорно одно: Пелевин возвратил русской литературе главное её достоинство — читателя.
	— Вячеслав Курицын, «Группа продлённого дня», 1997

За 20 лет, что Виктор Пелевин живёт на литературной сцене, мир тысячу раз успел поменяться, лёд тронулся, застыл и снова поплыл, а у читающей публики всё тот же крысолов. И она всё так же бредёт за его дудочкой, играющей всю ту же песню. <…> Пелевин нужен читателям именно таким. Мотор литературы — изменение, движение, самоотрицание. И коллеги Пелевина по цеху, отчасти и по литературной нише, постоянно двигались вперёд. <…> Виктор Пелевин каждой новой книгой всё отчётливей демонстрирует: никаких перемен. Так же буду сидеть в позе будды, плеваться, сквернословить и презирать. Но в том-то и дело: его призвание вовсе не новизна, открытия в литературе. Он — гарант её стабильности. Публике, голодной до нового, тем не менее важно убеждаться и в том, что остались в этом меняющемся мире и неизменные величины. Бродя по новым маршрутам, изредка натыкаться и на чуть позеленевшую бронзовую фигуру. И делать облегчённый выдох. Виктор Олегович с нами, все на том же месте. Можно двигаться дальше.

— Майя Кучерская, «Книга без перемен», 2013

	… у Пелевина поразительный дар — улавливать в воздухе модные идеи и, подобно мощному ретранслятору, стократно их усиливать. <…> От его романов останется упрощённый буддизм, грибы-галлюциногены и метафоры о невсамделишности нашей жизни.
	— Алла Латынина, 2002

… Пелевин — это наше всё (= наше «ничего» = «всё, но не наше» = «чьё-нибудь кое-что») <…>. Поскольку Пелевин один, ему достаётся слишком много обожания (что, собственно, не беда) и слишком много агрессивной неприязни. Выступления некоторых критиков грешат элементарным хамством <…>. Признаться, поначалу я никак не мог понять излишней эмоциональности пелевиноненавистников: уж больно задушевно у них получается. Такое впечатление, что у каждого Пелевин, как минимум, жену увёл, честное слово!

— Макс Фрай, «Казусы с Пелевиным», 1999

Пелевин не то чтобы однообразен, скорее, последователен: начиная с ранних рассказов <…> он умно и изобретательно вёл свою тему, сразу же отличившую его от других постмодернистов. Если другие открывали за стандартизированными представлениями об истине и реальности — мнимости, фикции, симулякры, то Пелевин упорно доказывал, что из симулякров и фикций можно заново построить реальность. <…> Он начинал из глубины позднесоветской масскультуры — из социально-аллегорической научной фантастики. <…> Для него тема свободы вырастала изнутри этого дискурса и вполне закономерно обретала черты бегства от власти — в первую очередь, бегства от метафизической власти реальности в себя, в мир, создаваемый целенаправленным духовным усилием.

— Марк Липовецкий, «Голубое сало поколения, или Два мифа об одном кризисе», 1999

Начиная с ранних рассказов и повестей, Пелевин очень чётко обозначил свою центральную тему, которой он до сих пор ни разу не изменил, избежав при этом существенных самоповторов. Пелевинские персонажи с настойчивостью «русских мальчиков» бьются над вопросом: что есть реальность? Причём если классический <русский> постмодернизм конца 1960 — 1980-х годов <…> занимался тем, что открывал симулятивную природу того, что казалось реальностью, то для «русских мальчиков» Пелевина <…> осознание иллюзорности всего окружающего составляет лишь стартовую точку размышлений. <…> Пелевин — всё-таки лирик по складу таланта, и там, где нет нервного контакта между его «Я» и «Я» героя из текста, исчезает живой напор, и остаётся просто беллетристика среднего качества. <…> Из глубин постмодернизма Пелевин парадоксальным образом обратился к русской классической традиции с её страстным морализаторством, направленным на создание религиозно-философского идеала, даже утопии. Если в произведениях других постмодернистов именно эта традиция была объектом жесткой полемики, саркастической деконструкции и травестии, то Пелевин пошел по пути сугубо постмодернистского компромисса между этой традицией и её опровержением: его проза в целом строится как развёрнутая проповедь об отсутствии универсальных истин и об истинности иллюзий, как религиозно-философская утопия пустоты, как идеальная модель обретения свободы, которую невозможно воспроизвести, так как эта модель сугубо индивидуальна.

— Марк Липовецкий, «Современная русская литература» (том 2), 2003

• см. Марк Липовецкий, «Паралогии: Трансформации (пост)модернистского дискурса в русской культуре 1920—2000 годов» (главы 12 и 15), 2008

… Пелевин продолжает свою постоянную тему: приватизацию механизмов манипуляции массовым сознанием, благодаря которой его герой учится создавать свою собственную реальность, открывая дверь из псевдореальности безличных фантазмов в реальность личной свободы. Но обычно пелевинский роман завершался моментом ухода героя в это симулятивное пространство неподдельной свободы. И неслучайно: как описывать нирвану, все эти У.Р.А.Л.ы и Радужные Потоки, да и зачем? Ведь, строго говоря, персонажам Пелевина там попросту нечего делать: перед нами конец истории не только в метафизическом, но и во вполне конкретном смысле — как истории Петра Пустоты или лисы А Хули.

— Марк Липовецкий, «Три карты побега», 2010

	В рассказах Виктора Пелевина — достоверность житейских наблюдений, иногда утрированных. В последнем рассказе — попытка «сюрреалистического» повествования (о том, как наступает смерть). Ещё пока — авторские поиски, идущие скорее от отвлеченного «философствования», нежели от подлинности внутреннего, духовного опыта..
	— Михаил Лобанов, письменная характеристика Пелевина в Литинституте, 1990

	А вот „внутренним учителем” Пелевина стал подпольный писатель Виталий Ахромович. <…> Типичный писатель-нонконформист. Он не печатался, даже когда можно было. Имел ограниченный круг почитателей. Пелевин был на его поминках.
	— Юрий Мамлеев, 2001

	Пелевин — успешливый утешитель, заговаривающий собственный и коллективный страх, оберегающий себя и благодарный социум от всегда готового проснуться чувства реальности (ответственности). Потому и успешливый, что утешитель.
	— Андрей Немзер, «В каком году — рассчитывай…», 1998

Пелевин учительствовал всегда. <…> Пелевин всегда склеивал сюжет из разрозненных анекдотов — то лучше, то хуже придуманных (взятых взаймы в интеллигентском фольклоре, американском масскульте, у собратьев по цеху). И всегда накачивал тексты гуманитарными мудростями. Буддизм, теория информации, юнгианство, структуралистский анализ мифа, оккультизм, кастанедовщина — чуть не все модные интеллектуальные заморочки переперты им на язык родных осин. <…> Пелевин всегда интересовался только одним персонажем — самим собой. Если угодно, своим «лирическим героем» — неподсудным, посвященным, взыскующим и обретающим блаженную Пустоту. Вненаходимость. <…> Как это «круто»: предварять интервью непременным сообщением, что вообще-то Пелевин их не даёт.

— Андрей Немзер, «“Как бы типа по жизни”. Роман Виктора Пелевина “Generation “П” как зеркало отечественного инфантилизма», 1999

… успешливый поставщик бестселлеров, страсть как озабоченный своим privacy, старательно изображающий равнодушие к литераторской суете и методично мстящий своим реальным, мнимым и потенциальным обидчикам, <…>. Но что есть, то есть: верность своей стезе вполне хвостовская. <…> Вникать в суть тинейджерской философии — невольно подыгрывать «мыслителю», зацикленному на трёх аксиомах: а) в мире нет ничего, кроме грязи, лжи, порносайтов и башлей; б) как ни крутись, тебя непременно кинут; в) в последний момент «просветлённому» заместителю Виктора Пелевина (неизменному герою его прозы) всё-таки удастся выпрыгнуть из тотальной лажи и устремиться к свету Внутренней Монголии (и/или шенгенской зоны). Вести с ним полемику и объяснять, почему его глумливая, вихляющаяся и безответственная болтовня удачно впаривается не только клубным мальчикам пелевинской стати, но и иным вменяемым людям, — увольте. — Алла Латынина в статье «Потом опять теперь» (2004) писала: «Появление критического разноса Андрея Немзера можно было предсказать с той же вероятностью, как наступление осени после лета: каждый текст писателя вызывает у критика острую аллергию. Но в предыдущих статьях Немзер снисходил до аргументов, на сей же раз критик просто сравнил Пелевина с графом Хвостовым…» и назвала критика зоилом.

— Андрей Немзер, «Ещё раз про лажу», 2003

Пелевину очень хочется убедить (себя в первую очередь, а заодно и читателей) в том, что у поставленных на конвейер «священных книг» кроме «учительного» и «товарного» измерений есть и «художественное» измерение, что вообще-то он не «ремесленник» и не «гуру», а счастливый художник, весело и свободно творящий свой мир, элегантно использующий природную тупость как тех, что делают башли (в частности, на пелевинских букворядах) и верят в какую-то высшую мудрость (топорно извлекаемую из того же источника).

— Андрей Немзер, «Скучная скука», 2004

Пелевин — это своего рода клуб: одни брезгливо проходят мимо него, зато другие именно здесь находят «своих» по духу. Это не столько чтение с увлечением, сколько способ общения. «Пелевин» — пароль для тех, кто устал от всего, в том числе и от культуры, кто хочет просто посидеть в пустоте. Никакой не буддийской, а самой элементарной. <…> Безличность и безъязыкость «литературы П» — это реакция на эстетское высокомерие так называемой серьёзной литературы. Современная «хорошая проза» превратила свой безупречный язык из средства общения в способ отдаления от собеседника, а личность автора здесь настолько эгоцентрична, что читателю к ней и не подступиться. Вот на какие мысли наводит сегодняшний успех той нехитрой игры, которую ведёт Пелевин, поставивший себе на службу информационный хаос и весь набор суеверий постсоветской эпохи.

— Владимир Новиков, «Мутант. Литературный пейзаж после нашествия Пелевина», 1999

	Пелевин, сколько бы ни выискивались источники его «коллажей», думает сам, своей головой, и, главное, думает первым делом для себя, а потом уже для нас, для тех, в кого целит.
	— Ирина Роднянская, «Этот мир придуман не нами», 1999

	… Пелевина, ещё не подрядившегося разъяснять на пальцах премудрости буддизма <…>. Пошел бы Пелевин по этой тропе, ценили бы его люди с тонким вкусом, как, скажем, ценят Левкина или Букшу. И всё было бы ладненько. Но он предпочёл путь философского воображения, для которого стиль — всего лишь подсобное орудие, а сюжет — плод мозгового штурма.
	— Ирина Роднянская, 2006

Культурная роль Пелевина примерно та же, какую в своё время сыграли братья Стругацкие, <…> перемеще[ние проблем] от греха подальше (то есть подальше от Главлита и КГБ) в иные галактики, своевременно и коммерчески успешно сменилось грибочками да промокашечками, коанами да хуанами, мантрами-фигантрами, языковыми достижениями «новорусского» фольклора и компьютерно-англизированным сленгом, грамотными матюжками и стопроцентным моральным релятивизмом персонажей (но не автора, не дай бог. Автор-то, ясное дело, всю правду видит, да не скоро скажет).

— Лев Рубинштейн, «Когда же придет настоящий «П»?», 1999

Вспоминаю нашу последнюю встречу в Токио. Мы сидели в маленьком ресторанчике, ели суши и говорили о перемещении людей во Вселенной. И я сказал, что многие до сих пор сомневаются в том, что американцы действительно побывали на Луне. Тогда Виктор ответил: „Владимир, мне кажется, вопрос не в том, были ли американцы на Луне, а в том, существует ли сама Луна“. Я думаю, никто из современных российских писателей не смог бы ответить так. В этом ответе весь Виктор Пелевин со своим неповторимым миром. Именно за это мы, читатели, любим и ценим Виктора Пелевина. Я желаю Виктору Олеговичу новых книг, новых путешествий, новых открытий и новых Лун в его удивительном внутреннем космосе.

— Владимир Сорокин, поздравление с днём рождения, 2005

• см. Владимир Сорокин, «Теллурия», XXXIII, 2013

«Плен ума» Виктора Пелевина, он же инвариант его текстов — это замкнутая структура, совпадение истока и цели, конца и начала, содержимого и содержащего, любых знаков, которые кажутся различными. <…> Любой знак неопределим, он может быть «определён» только через другой знак через другой знак через другой знак через другой знак… и в конечном счёте через самого себя. Замкнутость на себе словаря или энциклопедии, о которой писал в своё время Умберто Эко, тут предстаёт замкнутостью сознания. Именно потому, что замкнуто сознание, иллюзорен мир — у Пелевина это следствие, а не первопричина, потому что первопричин для замкнутого сознания не бывает.<…> Пелевин никак не относится к истинам и морали, по крайней мере в своей писательской ипостаси, потому что логическая операция, которой он служит, сильнее его. Можно сказать, что он последовательно очищает свой ум от любых ценностных категорий, стремится к некоей окончательной свободе, когда человек лишен любой здешней ценности и самого «здесь и сейчас». Это не буддизм, просто порождающая матрица Пелевина счастливо совпала с учением, в котором пустота даёт существование полноте, а небытие — бытию. Примерно то же осуществляет Сорокин, но только ему не надо проводить операцию по ампутации ценностей, он избавлен от них изначально, потому что существует в пространстве текста, чистых риторических стратегий. Отсюда явное различие: Сорокин многостилен, его язык бесконечно разнообразен, а язык Пелевина не знает «чужого слова», речевой интерференции. Это связано <…> с тем, что для него важны не языковые красоты, а неразрешимое логическое противоречие, которое надо только точно выразить, как в научной статье, — добраться до него кратчайшим языковым путем. Каламбур потому и торжествует, что он — наиболее экономная форма, кратчайший путь к пустоте (сознания). Отсюда и реклама — чистая знаковость, она же реальность консьюмеризма.

— Андрей Степанов, «Уроборос: плен ума Виктора Пелевина», 2003

Каждая новая книга Пелевина — это событие. Как, впрочем, и каждая новая книга Сорокина. Эти двое парадоксальным образом воспроизводят на свой постмодернистский лад классическую оппозицию Толстой-Достоевский, хотя кто из них «Толстой», а кто «Достоевский» так сразу и не скажешь. И уж тем более непонятно, кто при них двоих «Чехов» и скоро ли появится «Горький». Сорокин издаётся в последние годы книжечками, Пелевин — книгами, а то и книжищами, чередуя романы со сложносоставными сборниками, причем последние удаются ему куда лучше. <…> … власть над умами, которую Пелевин, несомненно, имеет, все же несколько иллюзорна; писатель мастерски (а может быть, и магически) пробуждает у читателя духовный голод, но не может, а главное, и не хочет никого и ничем накормить. Даже «грибами». Месседж или, лучше сказать, посыл его прозы звучит примерно так: в голове и в груди у тебя, читатель, бурчит как в пустом желудке, почему же ты сам этого не слышишь? На вот, перехвати пока; замори духовного червячка. Этот повар готовит острые блюда. Острые, но холодные. Это завтрак в недорогой гостинице: шведский стол <…>; мы, однако, привыкли, экономя умственные и душевные усилия, регулярно обходиться без обеда и ужина. Пообедать у Пелевина тоже можно — романами, — но и первое, и второе при всём кажущемся изобилии будут столь же холодными и несытными, как утренняя пармская ветчина с дыней и норвежская сёмга с лимоном. <…> Когнитивный диссонанс, которым дразнит нас Пелевин, был ведом ещё великим александрийцам — Плотину и Проклу (чуть ли не единственным философам, которых он не упоминает и не цитирует),..

— Виктор Топоров, «Шведский стол Пелевина», 2010

Наверное, у многих рашенских писателей есть причины гордиться собой. Кто-то получает литературные премии (в размере до трех месячных окладов среднего класса); кто-то гонит миллионы бессмысленных тиражей на корм своим собачкам; кого-то осуждают, чтобы амнистировать; кого-то предают анафеме юные карьеристы и старые бабушки. Полагаю, что много о себе мнят наши авторы. И совершенно напрасно. Потому что в сегодняшней РФ имеет значение только один писатель — В. Пелевин. (Это не то что остальные плохи… просто их литература остается литературой.) <…> Я очень доволен, что в положении толстоевского актуальной России оказался именно Пелевин, потому что: 1) он правильно понимает нашу жизнь; б) честно и очень смешно о ней пишет; в) делает из изложенного верные выводы. <…> Это писатель-аналитик, дедуктивно выстраивающий абсолютно точную картину на основании мелких деталей — миграций языка, медиаслоганов, новых анекдотов. Наблюдательность и способность к обобщениям у парня поразительная… <…> Короче, я не знаю, как там секретные доклады «О ситуации в стране», писанные бравыми политтехнологами, ложатся на столы к Путину, Волошину и Патрушеву, но не сомневаюсь, что Пелевин написал бы их гораздо лучше. К счастью, он пишет для нас. И читать его книги — привилегия. Особенно для тех, кто сам не до конца понимает, зачем и где живёт.

— Артемий Троицкий, «Из ухряба в киркук», 2003

Взгляд его обращён не назад, в историю культуры, а в сторону. В сторону Востока. Это наш русский дзен-буддист. Из самых ранних. Всё прочитал. Не в отрывном календаре. В полном объёме. Долго глядел на восток. И побывал там. Чувствуется разнообразный и непосредственный опыт: сам летал. Написал много интересного. Очень хорошо попал в мишень. Владеет самым современным инструментарием для полётов. Он по возрасту и по культурному уровню не принадлежит первому поколению людей в России, прочитавших Д. Т. Судзуки. Впрочем, его он, может быть, как раз и не читал. Когда Пелевин подрос, железные врата раскрылись, и появились живые люди, живые практики: йога, айкидо, цигун. Практики оказались очень эффективны, помогали не только двигаться, но и думать, находить столь необходимые современному человеку состояния покоя, отрешенности, сосредоточенности… Молодёжь буквально ломанулась на восток. <…> Он оказался генералом армии русских мальчиков, которая, скривившись от имеющегося в наличии православия, отмаршировала в сторону индийской смоковницы, а потом и на иные просторы.

— Людмила Улицкая, «Неоязычество и мы», 2004

Нет, наверное, сегодня более цельного писателя, все творчество которого легко структурируется и разлагается на конструкции. <…> Противопоставлять виртуальные миры настоящему миру несовременно, никакой реальности, «согласно постмодернизму» не существует. <…> Следовательно, атом реальности — это точка пересечения двух разнородных знаковых систем. <…> Тема Пелевина — подробное изучение этого атома реальности; Пелевин занят едва ли не составлением периодической таблицы таких атомов. Все говорят «постмодернизм» — это отсылание знаков друг к другу, Пелевин же занялся классификацией и описанием аэродинамики самого процесса отсылания. <…> Подоплёка всех Пелевинских произведений в той или иной степени — это удивление и ужас так называемых «нормальных» людей перед фокусами, которые выкидывают с ними техники совмещения миров. Пелевин — это классический, даже несколько старомодный писатель, находящийся в страшном удивлении перед грядущей эпохой виртуальных миров и галюциногенных технологий.

— Константин Фрумкин, «Эпоха Пелевина», 1999

	Он проходил по ведомству фантастики <в 1991>. А ему хотелось эту границу развлекательной, как у нас считается в России, и настоящей прозы перейти. Он мог иметь успех, например, как братья Стругацкие, но он хотел большего,..
	— Виктория Шохина, до 2001

… очевидно, что Пелевин — это не массовая и не элитарная литература, а литература взаимного подстрекательства массы и элиты. Благодаря Пелевину происходят чудеса социально-психологической трансмутации: массовый читатель чувствует себя удостоенным элитарных почестей, посвященным в намеки и перемиги избранных, — а элитарный читатель присоединяется к массам, жаждущим чуда и откровения, пусть даже в самой дешёвой или нарочито удешевлённой упаковке (чем дешевле упаковка, тем по контрасту драгоценнее содержимое). Кстати, нет ничего более элитарного, чем способность ценить и даже смаковать массовый вкус. <…> Я полагаю, что без вялого, пресного языка не было бы вообще Пелевина, даже лучшего в нем. Можно ли представить себе мистические притчи и гротески Кафки без канцелярского стиля, который отпечатался на всей его словарно бедной и сухой прозе?

— Михаил Эпштейн, «Академический выбор», 2004

Дмитрий Быков

	Мир Пелевина — это бесконечный ряд встроенных друг в друга клеток, и переход из одной клетки в другую означает не освобождение, а лишь более высокий уровень постижения реальности (что ещё никогда и никому облегчения не приносило).
	— «Побег в Монголию», 1996

	… вообще сама мысль о том, чтобы интервьюировать Пелевина, кажется мне довольно абсурдной. В своих текстах он высказывается до конца, выговаривается вчистую, проговаривая вслух то, о чем все догадываются, но вслух сказать не решаются.
	— 1999

Читать статьи о нём в принципе невозможно — настолько они заумны, когда хвалебны, и огульны, когда ругательны. Главное же — каждый читатель Пелевина (особенно каждый писатель о нём) считает его своей собственностью, а свою концепцию — единственно верной. Любая статья об этом авторе начинается с пинков и плевков в адрес тех, кто писал о нём прежде. Но это же прекрасно на самом деле. Это значит, что писатель стал для каждого своим, интимным, а потому люди и обижаются, когда кто-то другой этого писателя приватизирует своими интерпретациями. <…> Хвалебные статьи сочинены самовлюбленными закомплексованными очкариками, злоупотребляющими околонаучной лексикой вроде «дискурс», «симулякр» и «ризома». <…> Ругательные статьи, в свою очередь, написаны по большей части поборниками духовности и русской национальной традиции, то есть людьми, Пелевина не читавшими. Иначе они — как, впрочем, и апологеты постмодернизма — давно бы поняли, что никакой Пелевин не постмодернист, а просто один из самых грустных и точных летописцев нашей эпохи, и вдобавок прямой наследник всё той же русской традиции — кто-то называет её «реалистической», кто-то — «высокодуховной»… Текст для Пелевина ни в коем случае не игра. И главный мотор большинства его сочинений — тоска и омерзение; а уж в этих ощущениях он идеально совпадает с читателем. Этими омерзением и тоской, загнанными, правда, глубоко в подтекст, достигается та великолепная точность, которая позволяет Пелевину не только смешно и лаконично описывать наше настоящее, но и почти всегда предугадывать будущее. <…> По недоразумению он попал в тройку «Пелевин — Акунин — Сорокин»: думаю, сработали трёхсложность и окончание на -ин. <…> Мы живём в мире, в котором прежние оппозиции сняты, а новые ещё не обозначились. Западники и славянофилы, рыночники и патриоты давно уже равно отвратительны и практически неотличимы. Им на смену идёт что-то новое, черты этого нового пока размыты, но в лицах новых людей они уже проступают. У этих людей тормозов нет вообще, они играют совсем без правил и называют себя прагматиками. Возможно, наш автор сумеет приручить, высмеять и одомашнить даже это новое зло. Но для этого требуется время. — сб. «Блуд труда», 2002

— «ПВО — аббревиатура моего имени», 2002

Каждая новая пелевинская книга переносит нас в незнакомые места, поскольку крупные сочинения он публикует только тогда, когда завершается некая историческая эпоха и брезжит новая. Её черты наш автор умеет расчухать одним из первых. Это и сделало его самым востребованным писателем девяностых. <…> В социальной сатире Пелевина всегда душно. Это мир без второго измерения. Второе измерение в нем заменяет тоска, иногда охватывающая героев и никогда не отпускающая автора. <…> Пока герои Пелевина, заплывшие жиром и заросшие грязью, смутно тоскуют о возможности другой жизни, автор, который их выдумал, ясно и отчаянно тоскует об Абсолютной Прозе.

— «Обнаружен Пелевин», 2003

Со стороны это выглядит так. Был известный даос, вызыватель демонов и их же заклинатель Пе Ле Вин. В литературных и житейских делах ему помогал могучий демон Ва Гри Ус. Пе Ле Вин подключался к заветному Источнику истины, черпал оттуда страниц по двести в год и относил Ва Гри Усу, который за это подключал его к Источнику удовольствий. Но скоро удовольствий, доставляемых Ва Гри Усом, Пе Ле Вину стало не хватать. Он понял, что достоин большего, и прибегнул к более могущественному демону Экс Mo. В дар ему он принёс свой новый роман, написанный после многолетнего молчания, — «Дэ Пэ Пэ Эн Эн». — Хорошо, — сказал более могущественный демон.— Я подключу тебя к источнику совершенно неземных удовольствий. Это будет круче, чем порошок Пяти Камней. Но за это ты будешь приносить мне по роману в год. — А Хули, — ответил Пе Ле Вин в знак согласия и кровью подписал договор с демоном. Именно такой роман он и принёс демону Экс Mo год спустя. <…> Драгоценна была его способность <раньше> бешено ненавидеть окружающую реальность и прозревать в ней зарницы иной.

— «Вот, новый оборот», 2004

Но одно не изменилось: азарт человека, внезапно почувствовавшего новые силы и этими силами завороженного — наверное, нечто подобное испытал и сам Пелевин, когда из начинающего советского инженера превратился в писателя. Он ведь и сам — оборотень, сам — немного волк, почувствовавший, что ему дано не только терпеть эту гнусную реальность, но ещё и разрушать её одним ударом лапы. Правда, никакой новой он взамен не создаёт, да и не может создать — ведь когда разобьёшь это кривое зеркало, за ним видишь не другое зеркало, а «радужный поток». Но наслаждение, с которым разбивается вдребезги отвратительный мираж, — остается неизменным, это подспудный тон всей пелевинской прозы. <…> Но и со всеми этими неутешительными констатациями, провалами, откровенной безвкусицей и пр. Пелевин остаётся лучшим современным русским писателем, потому что работает с реальностью и именно эту реальность осмысливает; он болеет всеми болезнями века и не скрывает этого; он называет по имени то, чего другие не отваживаются даже заметить — какое уж там называние вслух…

— «И ухватит за бочок», 2004

В сущности, он давно уже пишет пьесы, а ещё точнее — диалоги в платоновском духе (хотя о персонажах сократовского кружка мы всё-таки знаем больше, чем обо всех пелевинских Бальдрах и Озирисах). <…> Я никогда не думал, что Пелевин — писатель буддистский. Очень уж скучно этот буддизм у него излагается и очень уж язвительно пересмеивается. Я думаю, он писатель истинно христианский — потому что ждёт и жаждет того самого нечеловеческого, всесжигающего, обновляющего света, который обязательно должен хлынуть в самые тёмные комнаты дворца. <…> Может быть, всё, что он пишет,— именно небывалый концентрат отвращения, сгусток ненависти, испепеляющая и страстная проповедь христианства от противного? Такой подход внушает надежду.

— «SOSущая тоска», 2006

	Гоголь <…> в новой своей инкарнации распался на две составляющие: социальная сатира и обобщения достались Пелевину, а линия «Старосветских помещиков» и «Шинели» — Петрушевской. <…> Это — не хуже Гоголя: это — Гоголь, прошедший советский и постсоветский опыт.
	— «Два пе. Петрушевская и Пелевин: певцы конца века», 2008

Отдельные статьи

• Категория:Литература о Викторе Пелевине

Ссылки

• Статьи и научные работы о Пелевине на официальном сайте творчества писателя