Яхонт лазоревый в центре талисмана Карла Великого (IX век)
Я́хонт — одно из устаревших названий драгоценных камней высшей категории, рубина и сапфира (красного и синего корунда ювелирного качества). Соответственно, красным яхонтом (или лалом) называли рубин, а «яхонтом лазоревым» или синим — сапфир. Кроме того вишнёвым яхонтом иногда называли аметист, а жёлтым — гиацинт. Существовало и расширительное метафорическое толкование слова яхонт, как «драгоценный, очень красивый, яркий».
С XIX века термин вышел из актуального языка и переместился в художественную литературу, главным образом, исторического характера. Однако в русском языке остались устойчивые выражения в отношении драгоценной вещи или любимого человека, использующие слово в переносном значении, например: «яхонтовый мой».
А кто червчатый яхонт носит в перстне при себе, тот крепит сердце своё... Аще кто лал при себе носит в поветрие моровое отгоняет и похоти телесные умет... Яхонт лазоревый — кто его носит при себе тело умножает и благолепие лицу подает... Изумруд толчен в питии прият пользует прокаженных людей, печени и желудковым болезням помогает... Гранат или по-русски вениса тот камень веселит сердце человеческое и кручину одоляет...[1]
— «Вертоград Прохладный», начало XVIII века
Государь мой барон Иван Антонович. При сем посланной алмаз, надеюся, что е. и. в. в угодность явится не токмо тем, что по моему разумению за полцены куплен, но и за сусчую диковинку почесть можно, ибо не знаю, есть ли где такой величины зеленой алмаз. Он же мне сказал, что знает у одного хана красной яхонт около 50 крат очень чистой, якобы он просил у армянина 10000 руб., токмо как тот, так другой опасались, чтоб шах не проведал. А по моему мнению, ежели очень чист и не толст, то более 5 тысяч стоит, однакож такой великой цены яхантов не ценивал, хотя видел в Швеции более 150 крат, которой, сказывают, 500000 дан. И для того прошу, спрося искуснаго юбилира, взять таблицу и ко мне прислать, чтоб я знал так, как алмазы ценить.[2]:316.
Алмаз ― наичистейший, граненый называется бриллиант; рубин ― красный; яхонт ― синий; топаз, как золото, желтый; изумруд ― зеленый; хризолит ― желто-зеленый; аметист ― фиолетовый; виниса ― тёмнокрасная; гиацинт ― желто-красный; берилл ― сине-зеленый, из коих первые семь наипрозрачнейшие, а последние три более или менее прозрачные и суть все драгоценные камни, различающиеся между собою цветом или водою, цену имеющие в чистоте воды, а продающиеся по весу.[3]
— Василий Зуев, из учебника «Начертание естественной истории», 1785
Иоанн был доволен; угостил их во дворце обедом и привел в удивление великолепием: сидел с сыном за особенным столом в бархатной малиновой одежде, усыпанной драгоценными каменьями и жемчугом, ― в остроконечной шапке, на коей сиял необыкновенной величины яхонт; две короны (царя и царевича), блестящие крупными алмазами, лалами, изумрудами, лежали подле; серебро, золото стояло горами в комнатах...[4]
— Николай Карамзин, «История государства Российского» (том девятый), 1820
Шах хвалился войском, цветущим состоянием художеств и торговли, пышностию, великолепием и, показывая князю Звенигородскому свои новые палаты, говорил: «ни отец, ни дед мой не имели таких». Показывал ему и все свои редкие сокровища: желтый яхонт, весом во 100 золотников, назначенный им в дар царю, богатое седло Тамерланово, латы и шлемы работы персидской.[5]
— Николай Карамзин, «История государства Российского» (том десятый), 1823
― Увлечения этого рода, однако ж, факт, ― факт, не допускающий противоречия, ― сказал литератор; ― примеры внезапной страсти слишком часто повторяются, чтобы можно было сомневаться в ее возможности. Сколько помнится, в литературе первый раз изобразил ее Шекспир в трагедии «Ромео и Юлия», ― заставляя воскликнуть Ромео при первом взгляде на Юлию: «Кто дама та, что подала сейчас Синьору руку?! Так может поразить Лишь яхонт нас, сверкающий на коже Нубиянки!.. Нет на земле дороже Сокровища!!»[6]
А воевода тоже думал и передумывал об Охоне все эти три дня. Старик даже плакал, запершись у себя в опочивальне. А когда ему принесли с подворья весь дареный Охонин наряд, воевода затрясся, припал головой к парчовому сарафану и зарыдал. Все прислала назад, ничего не оставила, кроме перстенька с яхонтом. Такое лютое горе схватило воеводу, такое горе, что хуже и не бывает.[7]
Хавронья. Я бы для тебя, премногомилосердый отец, червчетый мой яхонт, Финиста сокола перышко, ни за что не постояла; да этого никак невозможно сотворить, эта раба ― правая у меня рука. Граф. Я вам, сударыня, за эту девушку заплачу пятьсот рублев.[8]
Но вот ― отворяются двери, несут чарки с Гречким вином; вслед за подносом выходит красная дочь Боярина Мириана. Она в япончице на отборном сороке соболей; повязка из объяри серебряной с кистями, низанная зерном <бисером> восточным; на шее у нее скатный жемчуг и гривна золотаякрещатая, запон шелковый с дробницами, на ногах чаркисафьянные шитые, пояс шит бисером скатным и самоцветными камнями; обручи <древние браслеты> кованые, саженные яхонтом лазоревым.[9]
Нет, это не блудячий огонек, не светляк зажигает свою искру на листке, это не вечерняя звездочка на краю небосклона: она искрится, разбрасывает лучи, расцветает, ― вспыхнула! Бог мой, как это прелестно! Это яркий фалшфейер на люгере в привет братьям русским. Вообразите себе зажженный яхонт над прозрачною зеленью моря, озаряющий волнистым, дымным, голубоватым светом своим и корабль, на котором сиял, и волшебный круг из двух бездн ― воды и воздуха, в которых плавал этот корабль. Казалось, все снасти нижутся дорогими каменьями, а самое тело люгера вылито из цветного хрусталя; казалось, весь он зыблется, трепещется, летит, тонет в пучине взор ласкающего света.[10]
Как милы, как чистосердечны их сочинители: «Наше дело, ― говорят они, ― очень просто: женщина, не оставляя своего веретена, может совершить его, ― умом только понимать нас».
― «Я видел, ― говорит один, ― при мне это было, когда Парацельсий превратил одиннадцать фунтов свинца в золото».
― «Я сам, ― говорит другой, ― я сам умею извлекать из природы первоначальную материю, и сам посредством ее могу легко превращать все металлы один в другой по произволению».
― «Прошлого года, ― говорит третий, ― я сделал из глины очень хороший яхонт» и проч.[11]
Пока стоял Афанас отворотясь, а Порфирий сидел задумчиво, быстро пробежали взоры Цимисхия по всей комнате; но он не переменял своего положения и сидел по-прежнему беспечно, облокотясь на стол. Вошел черный невольник. «Вина, лучшего хиоского вина, ― сказал ему Афанас, ― три чаши, и одну из них с яхонтом!» Невольник вышел. Цимисхий улыбнулся. «Вот доказательство тебе, почтенный Афанас, какой плохой император буду я. Знаешь ли, что пришло мне в голову теперь, когда среди важных разговоров наших ты велел принести вина?» ― Не то ли, что по слову святого Писания: вино веселит сердце человека, и уже одна мысль об нем заставляет улыбаться? <...> «Успеха нашему делу! ― сказал Афанас и взялся за одну чашу. ― Почтенный доместик! чаша с яхонтом тебе, моему доброму гостю, и… Но кто знает будущее! ― Глаза его сверкнули на Порфирия. <...> ― Старый товарищ! бери свою чашу, вот эту. Порфирий протянул руку к чаше. Цимисхий любовался яхонтом на крышке чаши, ему назначенной. ― Аминь! ― воскликнул Афанас, осушив половину чаши своей. ― Что ж не пьешь ты, дорогой гость?[12]
Святослав казался человеком среднего роста, но жилистые руки его, огромная голова, широкие плечи показывали необычайную силу его. Лицо князя было смуглое, загорелое, суровое, и суровость умножали еще длинные, рыжие усы, висевшие с верхней губы; голубые глаза его выражали задумчивость; улыбка, казалось, не была привычною гостьею на его устах, ограниченных с обеих сторон щек двумя глубокими морщинами; бархатная, вышитая жемчугом шапочка была надета на его бритую голову, и только клок рыжих волос виден был из-под нее, закинутый за ухо. В одном ухе продета у него огромная золотая серьга с дорогим красным яхонтом и двумя жемчужинами.[12]
— Николай Полевой, «Пир Святослава Игоревича, князя киевского», 1843
В какой школе, в каком институте она выучилась так к лицу, так изящно-просто одеваться? Удивительная вещь чувство изящного! На ней было темно-серое шёлковое платье с такими широкими прекрасными складками, какими щеголяют только одни Рафаэлевы музы. В темной роскошной косе с несколькими листочками зелени, как яхонт, блестел яркий синий барвинковый цветок. Узенький воротничок и такие же рукавчики довершали ее изящный наряд.[13]
— Тарас Шевченко, «Прогулка с удовольствием и не без морали», 1858
Офицер между тем шел по деревне. На горизонте показалось солнышко и точно яхонтом подернуло поля, деревья и крыши изб. По дороге ехал мужик в дровнях. Офицер вдруг остановился и, как бы сообразив что-то, обратился к нему.
― Ты, мужичок, в город едешь?[14]
Так прилив темных дум ее гнал на враждебные берега; рассеянно она прислонилась к окошку ― и видела, как над невской волной понеслись розоватые облачка; клочковатые облачка вырывались из труб убегающих пароходиков, от кормы кидающих в берега проблиставшую яхонтом полосу: облизавши каменный бык, полоса кидалась обратно и сплеталась со встречною полосою, разметавши свой яхонт в одну змеёвую канитель.[15]
Под скалой раскинулись монастырские сады, а по самой скале тянутся могучие клёны, шелестят под ногами у нас вершины, багряные и золотые. Нет земли под ногами, а каким-то чудом висишь над океаномлистьев. За краем его, внизу, — сады. Слава трудников Валаама, слава — чудо. На камне — лудой называют на Валааме этот камень, — взошли сады. Правильными рядами идут раскидистые яблони, груши-дули, сквозные вишнёвые деревья — радость. Вон и любимые ягодные кусточки смородины и крыжовника, взятые чинно в жерди, — видно отсюда даже блистающие грозды ягод — сквозные яхонты красной смородины, тяжёлые серёжки крыжовника. Прижавшись к скале гранита, чернеет деревянная беседка, вся в зелени, в черёмухе, в сирени и жасмине. Весной-то какая красота!..
Красота весны! Роза о прекрасна!
Всей о госпожа румяности власна!
Тя во всех садах яхонт несравненный,
Тя из всех цветов цвет предрагоценный,
О цветов тя всех славную царицу,
Само цветников солнце, не зарницу!
Похвалить теперь я хотя и тщуся,
Но багряну зря и хвалить стыжуся.[16]
Ты в их соборе председала
И весила удел корон;
Ты суд и милость изрекала;
Сколь памятно! ― я зрел твой трон:
На трех он солнцах был воздвижен,
Многоблистающ, неподвижен,
Как дивный яхонтовый храм;
От лепого сего престола
С превыспренних до низких дола
Исток устроен был лучам.[17]
И мы ― на Юг! Туда, где яхонт неба рдеет
И где гнездо из роз себе природа вьет,
И нас, и нас далекий путь влечет…
Но солнце там души не отогреет
И свежий мирт чела не обовьет.[18]
И сказал смеясь Иван Васильевич:
«Ну, мой верный слуга! я твоей беде,
Твоему горю пособить постараюся.
Вот возьми перстенек ты мой яхонтовый,
Да возьми ожерелье жемчужное.
Прежде свахе смышленой покланяйся
И пошли дары драгоценные
Ты своей Алёне Дмитревне:
Как полюбишься ― празднуй свадебку,
Не полюбишься ― не прогневайся».[19]
— Михаил Лермонтов, «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова», 1837
А вот ― дева неги: на яхонт очей
Опущены томно ресницы,
Речь льется молитвой, и голос нежней
Пленительных стонов цевницы.[20]
Где в скучной оправе, во впадине темной,
Средь камней простых и нахмуренных гор,
Сверкает наш яхонт прозрачный, огромной ―
Одно из великих, родимых озёр;
Где лирой Державин бряцал златострунной,
Где воет Кивача «алмазна гора»,
Где вызваны громы работы чугунной,
Как молотом божьим, десницей Петра,
Где след свой он врезал меж дубом и сосной,
Когда он Россию плотил и ковал...[20]
Что юношей, тревог сердечных полным,
Влачил по ней тоскующие думы,
Незрелые и темные желанья,
И радости, и слёзы, и мечты.
Передо мной не та же ль жатва зрела?
Не так же ли волнами золотыми
Она кругом, как море, трепетала,
И, яхонтом блистающие звезды,
Не те же ли светлели мне цветы?[23]
Вот это ожерелье из алмазов
И яхонтов лазоревых с червцами
Пошлем княжне. Лазорев темный яхонт,
Когда вглядеться в глубину его,
Покоит душу, скорби разбивает;
Червец же верность женскую блюдет,
Затем что цвет его сердечной крови.[24]
Пускай его любимым камнем будет
Не изумруд зелёный, что находит Разрыв-траву и отпирает клады,
Не жёлтый яхонт, дев приворожитель,
Да не гранат, что кровь заговорит,
А покровитель мореходов ― синий Сапфир![26]
