Капитанская дочка
«Капита́нская до́чка» — историческая повесть Александра Сергеевича Пушкина о крестьянском восстании под предводительством Емельяна Пугачёва, по характеристике автора — роман[К 1]. Написана во время работы над «Историей Пугачёва», впервые опубликована осенью 1836 года.
Цитаты
[править]И так батюшка читал Придворный Календарь, изредка пожимая плечами и повторяя вполголоса: «Генерал-поручик!.. Он у меня в роте был сержантом!.. Обоих российских орденов кавалер!.. А давно ли мы?..» Наконец батюшка швырнул календарь на диван, и погрузился в задумчивость, не предвещавшую ничего доброго. |
Вместо весёлой петербургской жизни ожидала меня скука в стороне глухой и отдалённой. Служба, о которой за минуту думал я с таким восторгом, показалась мне тяжким несчастием. Но спорить было нечего. На другой день поутру подвезена была к крыльцу дорожная кибитка; уложили в неё чемодан, погребец с чайным прибором и узлы с булками и пирогами, последними знаками домашнего баловства. Родители мои благословили меня. Батюшка сказал мне: «Прощай, Пётр. Служи верно, кому присягнёшь; слушайся начальников; за их лаской не гоняйся; на службу не напрашивайся; от службы не отговаривайся; и помни пословицу: береги платье снову, а честь смолоду». Матушка в слезах наказывала мне беречь моё здоровье, а Савельичу смотреть за дитятей. Надели на меня заячий тулуп, а сверху лисью шубу. Я сел в кибитку с Савельичем и отправился в дорогу, обливаясь слезами. — глава I |
— Иван Игнатьич! — сказала капитанша кривому старичку. — Разбери Прохорова с Устиньей, кто прав, кто виноват. Да обоих и накажи. — глава III |
Одна беда: Маша; девка на выданье, а какое у ней приданое? частый гребень, да веник, да алтын денег (прости бог!), с чем в баню сходить. — глава III | |
— Василиса Егоровна |
… возвращаясь от обедни, она увидела Ивана Игнатьича, который вытаскивал из пушки тряпички, камешки, щепки, бабки и сор всякого рода, запиханный в неё ребятишками. «Что бы значили эти военные приготовления? — думала комендантша; — уж не ждут ли нападения от киргизцев? Но неужто Иван Кузьмич стал бы от меня таить такие пустяки?» — глава VI |
Когда вспомню, что это случилось на моём веку, и что ныне дожил я до кроткого царствования императора Александра, не могу не дивиться быстрым успехам просвещения и распространению правил человеколюбия. Молодой человек! если записки мои попадутся в твои рукиу вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений. — глава VI |
Я не мог не подивиться странному сцеплению обстоятельств: детский тулуп, подаренный бродяге, избавлял меня от петли, и пьяница, шатавшийся по постоялым дворам, осаждал крепости и потрясал государством! <…> |
— Что говорят обо мне в Оренбурге? — спросил Пугачёв, помолчав немного. |
Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный! — глава XIII; в «Пропущенной главе» сентенция продолжалась так: «Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка». | |
— Гринёв |
Гринёв <…> присутствовал при казни Пугачёва, который узнал его в толпе и кивнул ему головою, которая через минуту, мёртвая и окровавленная, показана была народу. — глава XIV |
О повести
[править]XIX век
[править]1830-е
[править]… очаровательное создание, его побочный ребёнок, <…> особенно очаровало меня в нём его полная простота, утончённость вкуса, столь редкие в настоящее время, столь трудно достижимые в наш век, век фатовства и пылких увлечений, рядящийся в пёстрые тряпки и валяющийся в мерзости нечистот…[3] | |
— Пётр Чаадаев, письмо Александру Тургеневу около 30 декабря 1836 |
Повесть Пушкина <…> так здесь прославилась, что Барант, не шутя, предлагал автору, при мне, перевести её на французский с его помощию, но как он выразит оригинальность этого слога, этой эпохи, этих характеров старорусских и этой девичьей русской прелести — кои набросаны во всей повести? Главная прелесть в рассказе, а рассказ перерассказать на другом языке — трудно.[3] | |
— Александр Тургенев, письмо К. Я. Булгакову 9 января 1837 |
Слог его повести Капитанская Дочка простотою, естественностию, выразительностию и правильностию показывает, какую пользу он принёс бы русскому языку, если б жил долее.[3] | |
— Николай Греч, «Чтения о русском языке» (3-е), 15 декабря 1839 |
1840-е
[править]… это произведение лучше других он выносил — и в нём можно было видеть переход к какому-то ещё новому, дальнейшему развитию Пушкина, если бы жестокая судьба русской поэзии не присудила иначе. | |
— Степан Шевырёв, «Сочинения Александра Пушкина». Томы IX, X и XI, 1841 |
Мысль о романе, который бы поведал простую, безыскусственную повесть прямо русской жизни, занимала его в последнее время неотступно. Он бросил стихи единственно затем, чтобы не увлечься ничем по сторонам и быть проще в описаньях, и самую прозу упростил он до того, что даже не нашли никакого достоинства в первых повестях его. Пушкин был этому рад и написал «Капитанскую дочь», решительно лучшее русское произведенье в повествовательном роде. Сравнительно с «Капитанской дочкой» все наши романы и повести кажутся приторной размазнёй. Чистота и безыскусственность взошли в ней на такую высокую степень, что сама действительность кажется перед нею искусственной и карикатурной. В первый раз выступили истинно русские характеры: простой комендант крепости, капитанша, поручик; сама крепость с единственною пушкой, бестолковщина времени и простое величие простых людей — всё не только самая правда, но ещё как бы лучше её. Так оно и быть должно: на то и призванье поэта, чтобы из нас же взять нас и нас же возвратить нам в очищенном и лучшем виде.[3] | |
— Николай Гоголь, «В чём же наконец существо русской поэзии и в чём её особенность» («Выбранные места из переписки с друзьями» XXXI), 1846 |
В «Капитанской дочке» история пугачёвского бунта или подробности о нём как-то живее, нежели в самой истории. В этой повести коротко знакомишься с положением России в эту странную и страшную годину. Сам Пугачёв обрисован метко и впечатлительно. Его видишь, его слышишь. Может быть, в некоторых чертах автор несколько идеализировал его. В его — странно сказать, а иначе сказать нельзя — простодушии, которое в нём по временам оказывается, в его искренности относительно Гринёва, пред которым он готов не выдаваться за Петра III, есть что-то напоминающее очерк Дмитрия Самозванца, начертанный тем же Пушкиным. Но если некоторые подробности встречаешь с недоумением, то основа целого и басня, на ней изложенная, верны. Скажем опять: если оно было и не так, то могло так быть. От крепости Белогорской вплоть до Царского Села картина сжатая, но полная и мастерски воспроизведённая. Императрица Екатерина так же удачно и верно схвачена кистью мастера, как и комендантша Василиса Егоровна. А что за прелесть Мария! Как бы ни было, она принадлежит русской былине о Пугачёве. Она воплотилась с нею и отсвечивается на ней отрадным и светлым оттенком. Она другая Татьяна того же поэта.[3] | |
— Пётр Вяземский, «Взгляд на литературу нашу в десятилетие после смерти Пушкина», 1847, 1874 |
О, таких повестей ещё никто не писал у нас, и только один Гоголь умеет писать повести, ещё более действительные, более конкретные, более творческие, похвала, выше которой у нас нет похвал![3] | |
— «Литературная хроника», март 1838 |
Самая лучшая его повесть, «Капитанская дочка», при всех её огромных достоинствах, не может идти ни в какое сравнение с его поэмами и драмами. Это не больше, как превосходное беллетрическое произведение с поэтическими и даже художественными частностями. | |
— «Герой нашего времени», июнь 1840 |
Лучшая повесть Пушкина — «Капитанская дочка» далеко не сравнится ни с одною из лучших повестей Гоголя, даже в его «Вечерах на хуторе». В «Капитанской дочке» мало творчества и нет художественно очерченных характеров, вместо которых есть мастерские очерки и силуэты. А между тем повести Пушкина стоят ещё гораздо выше всех повестей предшествовавших Гоголю писателей, нежели сколько повести Гоголя стоят выше повестей Пушкина. | |
— «Русская литература в 1843 году», декабрь |
«Капитанская дочка» — нечто вроде «Онегина» в прозе. <…> Многие картины, по верности, истине содержания и мастерству изложения — чудо совершенства. Таковы портреты отца и матери героя, его гувернёра-француза и в особенности его дядьки из псарей, Савельича, — этого русского Калеба[4], — Зурина, Миронова и его жены, их кума Ивана Игнатьевича, наконец, самого Пугачёва, с его «господами енаралами»; таковы многие сцены <…>. Ничтожный, бесцветный характер героя повести и его возлюбленной Марьи Ивановны и мелодраматический характер Швабрина, хотя принадлежат к резким недостаткам повести, однакож не мешают ей быть одним из замечательных произведений русской литературы.[3] | |
— «Сочинения Александра Пушкина», статья одиннадцатая и последняя, январь 1846 |
1850-е
[править]… картинную сценическую сторону любопытной эпохи схватил он и представил мастерски в «Капитанской дочке»; сия повесть, пусть и побочная, но всё-таки родная сестра «Евгению Онегину»: одного отца дети, и во многом сходны между собою.[3] | |
— Павел Катенин, «Воспоминания о Пушкине», 1852 |
Я читал «Капитанскую дочку», и увы! должен сознаться, что теперь уже проза Пушкина стара — не слогом, но манерой изложения. | |
— Лев Толстой, дневник, 31 октября 1853 |
— Павел Анненков, «Материалы для биографии А. С. Пушкина», 1855 |
… «Капитанская дочка» и «Дубровский» — повести в полном смысле слова превосходные; но укажите, в чём отразилось их влияние? где школа писателей, которых было бы можно назвать последователями Пушкина как прозаика? А литературные произведения бывают одолжены значением не только своему художественному достоинству, но также (или даже ещё более) своему влиянию на развитие общества или, по крайней мере, литературы.[3] | |
— Николай Чернышевский, «Очерки гоголевского периода русской литературы» (статья первая), декабрь 1855 |
По особенной природе своего гения, Пушкин был поэт мгновения. <…> | |
— Михаил Катков, «Пушкин», февраль 1857 |
1860-е
[править]Он, барич, Пугачёва угадал и в пугачёвскую душу проник, да ещё тогда, когда никто ни во что не проникал. | |
— Фёдор Достоевский, «Зимние заметки о летних впечатлениях», 1863 |
Есть произведение Пушкина, мало оценённое <…>. Это история Пугачёвского бунта. <…> Тут поэту дидактическому и лирическому был неисчерпаемый источник для описаний, для порывов. Но Пушкин превозмог самого себя. Он не дозволил себе отступить от связи исторических событий, не проронил лишнего слова, <…> но нельзя же было и поэту удержать избыток своих личных ощущений и они вылились в Капитанской дочке, они придали ей цвет, верность, прелесть, законченность до которой Пушкин никогда ещё не возвышался в цельности своих произведений. Капитанская дочка была, так сказать, наградой за Пугачёвский бунт.[3] | |
— Владимир Соллогуб, «Опыты критических оценок: Пушкин в его сочинениях», 15 апреля 1865 |
«Капитанская дочка», собственно говоря, есть хроника семейства Гринёвых; это — тот рассказ, о котором Пушкин мечтал ещё в третьей главе Онегина, — рассказ, изображающий | |
— Николай Страхов |
1880-е
[править]«Капитанская дочка» была написана между делом, среди работ над пугачёвщиной, но в ней больше истории, чем в «Истории пугачёвского бунта», которая кажется длинным объяснительным примечанием к роману.[3] | |
— Василий Ключевский, речь на торжественном собрании Московского университета в день открытия памятника Пушкину, 6 июня 1880 |
Весь этот рассказ «Капитанская дочка» чудо искусства. Не подпишись под ним Пушкин и действительно можно подумать, что это в самом деле написал какой-то старинный человек, бывший очевидцем и героем описанных событий, до того рассказ наивен и безыскусствен, так, что в этом чуде искусства как бы исчезло искусство, утратилось, дошло до естества…[3] | |
— Фёдор Достоевский, речь о Пушкине 8 июня 1880 |
… перед вами развёртывается картина жизни не каких-либо идеальных и эксцентрических личностей, а самых заурядных людей; вы переноситесь в обыденную массовую жизнь восемнадцатого века и видите, как эта жизнь текла день за день со всеми своими мелкими будничными интересами. Этим и отличаются исторические романы Пушкина от всех последующих изображений жизни восемнадцатого века, в которых жизнь, отстоящая от нас не более как на сто или полтораста лет, рисуется перед нами в каком-то мифическом волшебном тумане, причём изображаемым личностям придаются необыкновенно титанические размеры…[3] | |
— Александр Скабичевский, «Наш исторический роман в его прошлом и настоящем», 1886 |
XX век
[править]… я от природы любила волка, а не ягнёнка <…>. | |
— Марина Цветаева, «Мой Пушкин», 1937 |
Благоразумные высказывания, моральные сентенции Гринёва, его осуждение Пугачёва нельзя считать высказываниями самого Пушкина именно потому, что Гринёв, осмыслен писателем как своеобразный литератор-дворянин, человек, добрый и в то же время связанный многими традициями, человек, точно характеризованный и тем самым отделённый от автора…[3] | |
— Виктор Шкловский, «Спор о Пушкине», январь 1937 |
Замечательно, что сочувствие крестьянской революции не вытекало непосредственно из системы политического мышления Пушкина, который был либеральным последователем Монтескье, Вольтера, Бенжамена Констана и Сталь и сам неоднократно высказывался за умеренную конституцию английского типа. Но с его программными взглядами боролись глубокое историческое чутьё и инстинкт художника, проникавшие в истинный смысл «судьбы народа».[6] | |
— Борис Томашевский, «Пушкин и народность», 1940 |
Социологизм истолкования событий и понимания людей в «Капитанской дочке» не вызывает сомнений и не требует разъяснений, как и демократические симпатии Пушкина в этом романе, где авторским сочувствием или обаянием могучей внутренней правды овеяны только люди «низов» <…>. При этом люди «низов» освещены светом сочувствия, независимо от того, в каком они лагере — повстанческом или борющемся против него: в обоих случаях они несут в себе начала правды. Наоборот, люди «верхов» осуждены — тоже независимо от того, примкнули они к Пугачёву или сражаются с ним… | |
— Григорий Гуковский, «Пушкин и проблемы реалистического стиля» (гл. 4), 1948 |
Вся художественная ткань «Капитанской дочки» отчётливо распадается на два идейно-стилистических пласта, подчинённых изображению двух миров: дворянского и крестьянского. Было бы недопустимым упрощением, препятствующим проникновению в подлинный замысел Пушкина, считать, что дворянский мир изображается в повести только сатирически, а крестьянский — только сочувственно, равно как и утверждать, что всё поэтическое в дворянском лагере принадлежит, по мнению Пушкина, не специфически дворянскому, а общенациональному началу. <…> | |
— Юрий Лотман, «Идейная структура „Капитанской дочки“», 1962 |
Действительность «Капитанской дочки» <…> была совершенно конкретной крепостнической действительностью, понимаемой, правда, как преходящая форма процесса исторического развития, со всеми его уродствами и противоречиями. Роман Пушкина не уводил читателей от «искусственности» и «карикатурности» этой действительности, а звал на борьбу за скорейшее её переустройство.[1] | |
— Юлиан Оксман, «Пушкин в работе над романом „Капитанская дочка“», 1964 |
Самозванцы у Пушкина не только цари, они — артисты, и в этом повороте ему особенно дóроги. <…> | |
— Андрей Синявский, «Прогулки с Пушкиным», 1968 [1973] |
Каждая эпоха по-своему прочитывала последний роман Пушкина, выдвигала и решала проблемы, «подсказанные» временем. <…> | |
— Георгий Макогоненко, «Исторический роман о народной войне» |
По-видимому, узнав в романе отлично знакомые вальтерскоттовские мотивы, современники (за исключением нескольких писателей пушкинского круга) автоматически приняли его за рядовое подражание, за очередной русский исторический роман в «Скоттском духе», которым в середине тридцатых годов уже никого нельзя было удивить.[8] | |
— Александр Долинин, «История, одетая в роман: Вальтер Скотт и его читатели», 1988 |
Допустимо выделить в «Капитанской дочке» по крайней мере три сорта скреплений и перетяжек, сообщающих завидную прочность лёгкому судёнышку, брошенному в волны истории и на произвол судьбы. В первую очередь, естественно, привлекает к себе внимание беспримерная оснащённость романа всевозможными документами <…>. Автор любую безделицу готов подтвердить бумажкой <…>. | |
— Андрей Синявский, «Путешествие на Чёрную речку», 1994 |
О персонажах
[править]Савельич чудо! Это лице самое трагическое, т. е. которого больше всех жаль в Повести. Пугачёв чудесен; он нарисован мастерски. Швабрин набросан прекрасно, но только набросан; для зубов читателя трудно пережевать его переход из гвардии офицера в сообщники Пугачёва. По выражению Иосифа Прекрасного, Швабрин слишком умён и тонок, чтобы поверить возможности успеха Пугачёва, и недовольно страстен, чтобы из любви к Маше решиться на такое дело. Маша так долго в его власти, а он не пользуется этими минутами. Покаместь Швабрин для меня имеет много нравственно-чудесного; может быть как прочту в 3-й раз лучше пойму.[3] | |
— Владимир Одоевский, письмо Пушкину конца ноября — начала декабря 1836 |
Литературные параллели
[править]… в сцене свидания Марии Ивановны с императрицей Екатериной II, есть тоже подражание Вальтеру Скотту. <…> Дочь капитана Миронова поставлена в одинаковое положение с героиней «Эдинбургской Темницы».[9] | |
— Алексей Галахов, «О подражательности наших первоклассных поэтов», 1888 |
Нет ни одной мелочи, которая отзывалась бы подражанием В. Скотту. Зато весь роман свидетельствует о том, что Пушкин, наведённый В. Скоттом на мысль воссоздать в художественных образах и картинах нашу старину, шёл совершенно самостоятельно. — комментарий Д. П. Якубовича («Капитанская дочка» и романы Вальтер Скотта): «Черняев в панегирике <этом> утверждал её исконно-русское величие путём полнейшего игнорирования западных связей». | |
— Николай Черняев, «Капитанская Дочка», 1897 |
Помощный разбойник. Он же в прошлом помощный зверь. Герой оказывает разбойнику услугу, разбойник его потом спасает. Тема старая, живучая, потому что она позволяет развязывать сюжет, сюжетные затруднения. <…> К Пушкину она могла скорей всего попасть от Вальтер Скотта из «Роб Роя». Само строение повести, — она будто бы не написана, а только издана Пушкиным, который разделил её на главы и снабдил её эпиграфами, — весь этот приём вальтер-скоттовский. <…> | |
— Виктор Шкловский, «В защиту социологического метода», 1927 |
Вальтер-Скоттовские формы домашнего вживания в мировую историю, где великие люди показаны как частные лица, <…> перемежаются в «Капитанской дочке» мизансценами и декорациями, выполненными в характере площадной, народной драмы. Опыт «Бориса Годунова», вместе с преемственностью по династической линии Гришки Отрепьева — Емельки Пугачёва, здесь учтён и развит писателем, утверждавшим зрелищный дух народного театра <…>. | |
— Андрей Синявский, «Прогулки с Пушкиным» |
«Русский бунт, бессмысленный и беспощадный»
[править]Пушкину <…> нужно было дать бунт жестоким и бессмысленным, поэтому он сделал белогорскую идиллию и разгрузил крепость от реального материала. В ней нет ничего, кроме снега и Гринёва. | |
— Виктор Шкловский, «В защиту социологического метода» |
В существовавшей тогда обстановке Пушкин не находил той культурной силы, которая могла бы явиться союзником и возглавить крестьянское восстание. А без этого возглавления крестьянское восстание могло бы вылиться только в стихийное, разрушительное движение. Отсюда родилась формула: «Не приведи бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный». Формула эта, хотя и произнесённая от имени Гринёва, выражает собственное отношение Пушкина к стихийному крестьянскому восстанию, основанное и на изучении крестьянских движений прошлого, <…> и на собственных впечатлениях от непрекращавшихся крестьянских волнений, особенно ярко выразившихся в бунтах 1830 и 1831 гг. <…> Последние абзацы этой главы вместе с данной фразой вошли с некоторыми изменениями в главу XIII окончательной редакции. Пушкин сохранил эту фразу, но отбросил дальнейшее рассуждение, которое, действительно, более характеризует Гринёва, чем автора романа <…>. Оставленная в тексте романа сентенция отнюдь не вызывалась необходимостью изложения событий. Что же касается до взглядов Гринёва, как героя романа, на Пугачёва и крестьянское движение, то Пушкин отлично охарактеризовал их в других более чётких словах и в самом ходе действия. Если он сохранил эту фразу, то потому, что она отвечала собственной системе взглядов Пушкина на крестьянскую революцию. За этой фразой не кроются ни презрение к русскому крепостному крестьянству, ни неверие в силы народа, ни какие бы то ни было охранительные мысли. Эта фраза лишь выражает, что Пушкин не верил в окончательную победу крестьянской революции в тех условиях, в которых он жил.[3] | |
— Борис Томашевский, «Историзм Пушкина», 1954 |
В новом варианте декларация Гринёва утрачивала свою прежнюю остроту и претенциозность. Без навязчивой проекции в будущее, без прозрачных ассоциаций Пугачёва и пугачёвцев с «людьми, которые замышляют у нас невозможные перевороты» (намёк этот мог относиться и к Радищеву, и к декабристам, и к тому и другим вместе), скептическая сентенция о «русском бунте» превратилась в простую констатацию горестных впечатлений Гринёва от событий и уроков крестьянской войны, живым свидетелем которой он оказался в 1773-1774 гг.[1] | |
— Юлиан Оксман, «Пушкин в работе над романом „Капитанская дочка“» |
Комментарии
[править]- ↑ Начиная с письма А. X. Бенкендорфу б декабря 1833, Пушкин лишь однажды назвал произведение повестью[1].
- ↑ По словам А. А. Гениса, сцена передаёт «способность Пушкина подняться над антагонизмом добра и зла» («Довлатов и окрестности»: «Пушкин», 1998).
- ↑ Сентенция Пугачёва перенесена в эту сцену из главы третьей «Истории Пугачёва»[2].
- ↑ Фольклорный первоисточник не установлен[2].
Примечания
[править]- ↑ 1 2 3 Ю. Г. Оксман. Пушкин в работе над романом «Капитанская дочка» // А. С. Пушкин. Капитанская дочка / под ред. Ю. Г. Оксмана. — Л.: Наука, 1964. — Серия: Литературные памятники. — С. 149-208. — 28000 экз.
- ↑ 1 2 Примечания к тексту романа // Капитанская дочка. — 1964. — С. 245-260.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 «Капитанская дочка» в откликах её первых читателей, критиков и современных исследователей // Капитанская дочка. — 1964. — С. 209-244; дополненная версия: «Капитанская дочка» в критике и литературоведении // А. С. Пушкин. Капитанская дочка / под ред. Г. П. Макогоненко. — Изд. 2-е., дополненное. — Л.: Наука, 1984. — С. 233-280. — (Литературные памятники). — 100000 экз.
- ↑ Капитанская дочка // Типы Пушкина / Под ред. Н. Д. Носкова при сотрудничестве С. И. Поварнина. — СПб., 1912. — С. 268 [=300]. — (Словарь литературных типов; Т. VI, вып. 7/8).
- ↑ Страхов Н. «Война и мир». Сочинение графа Л. Н. Толстого. Статья вторая и последняя // Заря. — 1869. — № 2. — С. 209-212.
- ↑ 1 2 А. С. Пушкин. Капитанская дочка. — Изд. 2-е. — Л.: Наука, 1984. — С. 200-232. — (Литературные памятники).
- ↑ Александров В. Б. Пугачев (народность и реализм Пушкина) // Литературный критик. — 1937. — № 1. — С. 38.
- ↑ Потапова Г. Е. «В буре споров, в вихре критик…» // Пушкин в прижизненной критике, 1820—1827. — СПб: Государственный пушкинский театральный центр, 1996. — С. 12.
- ↑ Русская старина. — 1888. — № 1. — С. 27.