Се́тунь (старорусское: Сѣтунь) — небольшая река, протекающая в Московской области и на западе Москвы, правый приток реки Москвы. Общая длина Сетуни составляет около 38 километров. В Сетунь впадает Румянцевский ручей, речка Сетунька, Троекуровский ручей, Раменка, Давыдковский ручей и другие небольшие ручьи.[1] Наибольшая глубина составляет около пяти метров.
Истоком реки является пруд около деревни Саларьево, хотя существует также версия, что исток Сетуни находится возле села Румянцево, расположенного на полтора километра севернее.[2] Устье — река Москва ниже Бережковского моста (ранее у устья располагался Краснолужский мост, напротив Новодевичьего монастыря. Река протекает через московские районы Солнцево и Ново-Переделкино, мимо посёлков Переделкино, Немчиново, Сколково и Заречье, на территории Москвы пересекает Дорогобужскую и Рябиновую улицу, Аминьевское шоссе, Нежинскую, Староволынскую и Минскую улицы, а затем впадает в реку Москва ниже Бережковского моста.
Да сына же своего Ивана благословляю своим царством Руским, чем мя благословил отец мои, князь великий Василей, и что мне Бог дал. Даю ему город Москву, с волостми, и станы, и с путми, и с селы, и з дворы с гостиными и посадскими, и с тамгою, и с мытом, и с торги, и с лавками, и с дворы гостиными, и со всеми пошлинами, и с Добрятинским селом и с бортью, и с Висильцовым столом, и с числяки, и с сродницы. <...> Да ему жь даю на Сетуне село Волынское с деревнями, со всем, по тому жь, как было при мне.
Но время еще не наступило — и Гетман уже стоял под Москвою, на Сетуни, против Коломенского и Лжедимитрия: ни Голицын, крамольник в Синклите и беглец на поле ратном, ни юноша, питомец келий, едва известный свету, не обещали спасения Москве, извне теснимой двумя неприятелями, внутри волнуемой мятежом; каждый час был дорог — и большинство голосов в Думе, на самом лобном месте, решило: «принять совет Мстиславского!»[3]
Там, где вьется струистая Сетунь и где воды Раменки пробираются по каменистому дну в Москву-реку, рос в старое время густой лес. Простираясь на Воробьёвы горы, в другую сторону он выходил далеко на Дорогомиловскую дорогу. По Сетуни и около нее в лесу рассеяны были хижины села Голенищева, принадлежавшего Московскому митрополиту. Среди них белелась церковь Трех Святителей. Подле нее был дом митрополита.[4]
— Николай Полевой, «Повесть о Симеоне суздальском князе», 1828
Но пойдемте со мною по Москве, по её окрестностям. Я укажу вам такие чудные красоты природы, что ни сибирские леса, ни прибрежье широкой Волги, ни берега Черного моря не истребят этих красот в памяти вашей. Воробьевы горы, где серебристая Сетунь умирает в волнах Москвы-реки, где на несколько верст кругом зритель обхватывает взором и город, и поле ― никогда не забудет вас, кто видел хоть однажды![4]
Остовы лошадей, с обнаженными ребрами, искрошенное оружие, разбитые барабаны, каски, сумы, опрокинутые фуры без колес, колеса без осей, оледенелые пятна крови и примерзлые к земле, разноцветные лохмотья мундиров разных войск, разных народов: вот убранство поля Бородинского! Горецкие и Шевардинские курганы и большой центральный люнет стояли, как запустелые башни, ужасными свидетелями ужасного разрушения. В сумерках вечерних и при бледном мерцании луны зрение обманывалось: казалось, что на вершинах оставленных батарей мелькали изредка образы человеческие. Это действительно были люди ― мертвые, окостенелые! Захваченные стужею и прижатые грудами трупов к парапетам, они, мертвецы на страже мертвых, стояли прямо и мутными глазами глядели в поле... Ветер шевелил на них пестрые лохмотья одежд и придавал неподвижным вид какой-то мгновенной жизни, обманчивого движения. Но на этом поле смерти и уничтожения среди целого народа мертвецов был один живой! Сотни подобных ему несчастливцев, отстонав на берегах Стонца, пошли сетовать и умирать на берега Сетуни. Этот остался верным Бородинскому полю.[5]
— Фёдор Глинка, «Очерки Бородинского Сражения», 1839
Не говорю о Симонове, о Поклонной Горе ― там все внимание увлекает, всю красу составляет Москва, вид на ее золотые головы. Но пойдите в Царицыно, в Коломенское ― еще ближе: в Лужники, туда, где с одной стороны луг с Новодевичьим монастырем, с другой Нескучное и Васильевское, с третьей Воробьевы горы, и совершенным полукругом обвилась около них Москва-река; в стороне тихо извивается Сетунь и вливается в Москву-реку, неправильными изломами сдвигаются к ней Воробьевы горы. Мельница, кирпичные заводы, Троицкое с патриаршескою церковью, извив Сетуни с бесконечным лугом; вдали селения, домики, поля; кругом все дико, задумчиво. Но то не печаль Сибири, не ужас пустынь Финляндских ― то слеза на глазах милой девушки, задумчивость первой грусти, которая даже нравится своим нежданным посещением… Там некогда любил я гулять, мечтать, смотреть на заходящее солнце, смотреть, как при закате его отражались в Сетуни колокольни Новодевичьего монастыря, и когда потом вечерние тени налегали на окрестности ― ходить там, смотреть, как луна плавала и дробилась в струях Сетуни и в ближней роще свистал и щелкал соловей…[6]
Трудно было разгадать, что состарило этого человека: лицо его не было покрыто морщинами труда и думы, не было опустошено и глубокими страстями: какое-то бесчувствие, онемение чувства выражало лицо его. Можно было подумать, что жизнь душила его, как душит кикимора, когда между тем во сне представляется спящему, будто он гуляет в роскошных, великолепных чертогах… Он долго сидел на крутом пригорке к Сетуни, там, где густые ивы склонились на воду и закрыли ее… Вечер наступал; все кругом было тихо и пустынно. Желтые листья падали и хрустели, взвеваемые легким ветерком. Внимание его обратилось на старушку, которая стояла на коленях у самого берега Сетуни, молилась и плакала.[6]
― Ступай направо! ― закричал я кучеру. Мы свернули с большой дороги, проехали шибкой рысью мимо Скотного двора, переправились подле мельницы через речку Сетунь, которая в этом месте впадает в Москву-реку, и стали подыматься в гору. Сначала мы не видели ничего, кроме мелкого кустарника и глинистых бугров, посреди которых прорезывалась довольно плохая дорога. Потом, когда поднялись на первые возвышенности Воробьевых гор, налево стали обрисовываться, на самом краю горизонта, отдаленные части города: ближайших не было еще видно; но мой путешественник, как будто бы предчувствуя, что перед ним готова открыться великолепная картина, не спускал глаз с левой стороны нашей дороги. Мы въехали по узкой дорожке в мелкий, но частый лес.[7]
В версте от Москвы, за этой же <Дорогомиловской> заставой, на покатистом холме, в виду Воробьёвых гор, против <Новодевичьего> монастыря, скромно пробирается речка Сетунь; выходя из Троицкой деревни, она сливается с Москвой-рекой, недалеко от кургана (заключающаго в себе могилы падших воинов), памятника многих битв московитян с врагами. На эту речку (по преданию,) приходили осиротевшие сетовать о потере своих родичей. Вот, недалеко от этой же местности и Воробьевых гор, горит крест на храме села Троицкаго-Голенищева, куда удалился от городской суеты и шума (в XV-м столетии) Святитель Киприян...[8]
— Сергей Любецкий, «Церковь Покрова Пресвятой Богородицы, что на Филяхъ (въ селѣ Покровскомъ)...», 1877
В.Г.Михайловский выступил с другим проектом, правда, еще более сложным, но обещающим зато и другие выгоды, кроме защиты города от чрезмерного затопления весною. Он предлагает, вдобавок к уже указанному каналу по Андреевскому оврагу, прорыть еще другой, поперек той излучины Москвы-реки, которую она охватывает Дорогомилово, именно от еврейского Дорогомиловского кладбища к речке Сетуни, и затем расширить и углубить участок Москвы-реки от устья Сетуни до Андреевской богадельни. Тогда от наводнения могли бы быть ограждены в значительной мере как Дорогомилово, так и Лужники.[9]
— Дмитрий Анучин, «Наводнение в Москве в апреле 1908 г. и вопрос об изучении наводнений в России», 1908
5 <июня 1944>. Воскресенье. Купались в арыке. Художник Уфимцев снимал нас. Я вспоминал, что в прошлом году я ни разу не искупался ― будто в Сетуни мешали бомбы. [10]
Нагло щелкают прямо в лица. Снимают не покойного, а нас, толпу. И вот я иду вместе со всеми, в толпе, глотая пыль. Гроб от меня не очень далеко. Его несут Женя Пастернак, Кома Иванов, Копелев, Володя Корнилов. Стоят, стоят люди вдоль заборов. Когда, после мостика через Сетунь, толпа свернула и начала подниматься в гору ― я задохнулась и отстала. Гроб уплыл далеко вперед ― туда, наверх, к соснам.[11]
На этом кладбище я знаю наизусть все надписи на крестах и надгробьях, все тропы, по которым спускаюсь зимою и летом. Иногда мне кажется, что я знаю даже тропы, проложенные над этим кладбищем вершинами сосен на небе. Могилы спустились на горе вниз уже почти до самой Сетуни. Кладбище переполнено и считается закрытым. Но любимейшим русским поэтом Кости Богатырева, любимейшим из любимейших был Борис Пастернак. Где же и покоиться Богатыреву, как не на пастернаковском кладбище? Друзья и родные выпросили, вымолили разрешение похоронить его там, у подножия горы. Яма, как новая черная рана, чернеет у спуска к Сетуни. Сколько народу собралось. Костю отпевают в переделкинской церкви и гроб несут на руках вниз, вниз, к черной яме неподалеку от реки.[12]
— Лидия Чуковская, «Процесс исключения (Очерк литературных нравов)», 1978
30.10.1988. Переделкино. Мы взяли воды из ключа Казанской Божией матери на Сетуни, которая, Маша говорит, при Иване Грозном была судоходной рекой, и я подобрал и привез домой брошенный кем-то вместо настила под ноги кусок могильной плиты с частью плачевной надписи.[13]
Я очень обрадовался, когда увидел сосны по сторонам дороги, идущей вдоль кладбища. За полвека они и толще не стали, только ветви их искривились и погустели. Речка Сетунь вилась по-прежнему в ивняке, а вода в ней помутнела и пропали рыбки, раньше гулявшие стаями между водорослей ее дна. И дом, где жили Осоргины, уцелел. Но я его едва нашел среди нового поселка и едва узнал, так много пристроили к нему со всех сторон клетушек и верандочек...
За деревьями виднелся купол церкви старинного села Лукина, принадлежавшего знаменитому боярскому роду Колычёвых, позднее имение перешло баронам Боде, которые выстроили там дом в псевдорусском стиле, в двадцатые и тридцатые годы стоявший без крыши, без окон и без дверей, сплошь загаженный. Последняя баронесса Боде ― наша знакомая ― была сослана в Казахстан. От обсаженной соснами дороги мы сворачивали влево на тропинку, спускались с горы, по лавам перебирались через малую речушку Сетунь и через пару сотен шагов подходили к деревянному, обшитому досками, покрашенному светлой желтовато-зеленой краской дому.
Сейчас угроза нависла над животными и растениями последнего участка суходольных лугов в междуречье Раменки и Сетуни. Одна проектная мастерская ВНИПИ Генплана г. Москвы планирует здесь заказник «Долина Сетуни», а другая мастерская того же института в то же самое время проектирует здесь жилой район. И кто «победит», совершенно неясно.[14]
Мы оделись и вышли в сад. Борис Леонидович позвал собак, и они тотчас повиновались. Тобик отправился с нами. Борис Леонидович первым замечает странное сияние над высоким берегом Сетуни и ищет ему объяснение.
― Вероятно, это прожектора на строительстве в Сукове направлены в эту сторону, ― высказывает он предположение.[15]
Кладбище переделкинское расползлось настолько, что поговаривали о его закрытии. Родственникам, блуждать приходилось, чтобы найти даже свежую могилу. При Иване Грозном эта земля принадлежала боярам Колычёвым, казненным Малютой Скуратовым. У душегуба имелись предпринимательские задатки: на присвоенной территории стал выращивать клубнику, сплавлять ее на баржах в столицу по тогда судоходной Сетуни. После она обмельчала до мутного, полузадохшегося ручейка, подпитываемого, тоже уже на последнем издыхании, источником. В повести Катаева он назван «Святым Колодцем», где ― повторяю ― явлен образ белокурой молочницы.[16]
Невдалеке над Сетунью они строили весной “верховки” ― шалаши на настиле из досок, прибитых к ветвям подходящей ветлы. Там, дурачась, нацепив ермолками обгоревшие полусферы салютовых гильз, “монстрили” первый том Ландафшица, щелкали вступительные на мехмат, маялись стереометрической задачей из физтеховского сборника, играли в преф, курили, читали Сэлинджера, упражнялись с гравицапой или просто бесконечно смотрели в высоченное, пустое и влекущее, как будущее или нагая дева, небо.[17]
Ищут клёны всю осень случая при поэте сгореть огнём.
Тучи формы находят лучшие, проплывая перед окном. Дождь танцует у самой оконницы, чтоб выносливостью привлечь,
И даже у Сетуни-скромницы при нём особая речь.[15]
...Уж сетуй иль не сетуй — Всё до поры. Ручей впадает в Сетунь С крутой горы... Глаза твои синее, Чем воды у ручья,
А я тебя сильнее — Сильнее я!.. — (на текст этого стихотворения композитор Алексей Мажуков написал песню, известную в исполнении Нины Бродской, где слова «ручей впадает в Сетунь...» стали частью припева)
↑Карамзин Н.М. История государства Российского: Том XII, Глава IV (Низвержение Василия и междоцарствие. Годы 1610—1611).
↑ 12Полевой Н. А. Избранная историческая проза. — М.: Правда, 1990 г.
↑Ф.Н.Глинка. «Очерки Бородинского Сражения» (Воспоминания о 1812 годе). — М.: в тип. Н.Степанова, 1839 г.
↑ 12Николай Полевой. Избранные произведения и письма. — Л.: Художественная литература, 1986 г.
↑Загоскин М.Н. «Москва и москвичи». — М.: «Московский Рабочий», 1988 г.
↑С.М.Любецкий. «Московские окрестности, ближние и дальние, за всеми заставами, и в историческом отношении и в современном их виде, для выбора дач и гулянья». — М.: типография Индриха, 1877 г., 322 страницы. — стр.33
↑Д.Н.Анучин, «Географические работ»ы. — М.: Государственное издательство географической литературы, 1957 г.
↑Вс. В. Иванов, Дневники. ― М.: ИМЛИ РАН, Наследие, 2001 г.
↑Л.К.Чуковская. Из дневника. Воспоминания. ― М.: «Время», 2010 г.
↑Л.К.Чуковская. «Процесс исключения». ― М.: «Время», 2007 г.
↑В.В.Бибихин. «Сергей Сергеевич Аверинцев». Второе издание. ― М.: Издание Института философии, теологии и истории Св.Фомы, 2006 г.
↑Василий Голованов, «Медитация в Лосином острове». — М.: журнал «Столица», №11 от 07.01.1997 г.
↑ 12Зоя Масленикова. «Борис Пастернак. Встречи». ― М.: Захаров, 2001 г.
.svg){kind=logo}
