Гадкие лебеди

«Гадкие лебеди» — фантастическая повесть Аркадия и Бориса Стругацких 1967 года, впервые изданная в 1972 в ФРГ. С 1989 также публикуется в составе романа «Хромая судьба» (главы обозначены как «Банев»), будто написанная его главным героем. В 1986 году на её основе авторы написали киносценарий «Туча», не экранизированный, через 20 лет вышел фильм «Гадкие лебеди» по другому сценарию. Процитирована в «канонической» редакции, исправившей цензуру.

Цитаты

В кругу семьи и друзей

Я привык один. Я люблю один. Я не хочу по-другому… Вот как это выглядит, если честно. Отвратительно выглядит, как и всякая правда цинично выглядит, себялюбиво, гнусненько. Честно.

— Естественное всегда примитивно. <…> А человек — существо сложное, примитивное ему не идёт.

Лицо господина президента, тоже не лишённое мужественности и элементов прямоугольности, к концу исторической встречи напоминало, прямо скажем, между нами, кабанье рыло. Господин президент изволили взвинтить себя до последней степени, из клыкастой пасти летели брызги, и я достал платок и демонстративно вытер себе щеку, и это был, наверное, самый смелый поступок в моей жизни, если не считать того случая, когда я дрался с тремя танками сразу. Но как я дрался с танками — я не помню, знаю только по рассказам очевидцев, а вот платочек я вынул сознательно и соображал, на что иду… В газетах об этом не писали. В газетах честно и мужественно, с суровой прямотой сообщили, что «беллетрист В. Банев искренне поблагодарил господина президента за все замечания и разъяснения, сделанные в ходе беседы.

— Голем, — сказал Виктор, — вы знаете, что я — железный человек? — Я догадываюсь. — А что из этого следует? — Что вы боитесь заржаветь.

— А дождь будет падать на пустой город, размывать мостовые, сочиться сквозь гнилые крыши… потом он смоет всё, растворит город в первобытной земле, но не остановится, а будет падать, и падать, и падать… — Апокалипсис, — проговорил Виктор, чтобы что-нибудь сказать. — Да, апокалипсис… Будет падать и падать, а потом земля напитается, и взойдёт новый посев, каких раньше не бывало, и не будет плевел среди сплошных злаков. Но не будет и нас, чтобы насладиться новой вселенной…

Ежели подумать, все пророки были пьяницами, потому что уж очень тоскливо: ты всё знаешь, а тебе никто не верит.

— Будущее — это тщательно обезвреженное настоящее.

Вундеркинды

— В каждом человеке намешано всего понемножку, а жизнь выдавливает из этой смеси что-нибудь одно на поверхность…

Такие юные, такие серые, такие одинаковые… И глупые. И этой глупости сейчас не радуешься, не радуешься, что стал умнее, а только обжигающий стыд за себя тогдашнего, серого деловитого птенца, воображающего себя ярким, незаменимым, отборным. <…> А вдруг через пятнадцать лет окажется, что и нынешний я так же сер и несвободен, как и в детстве, и даже хуже, потому что теперь я считаю себя взрослым, достаточно много знающим и достаточно пережившим, чтобы иметь основания для самодовольства и для права судить.

… скромность, до самоуничижения… и только правда, никогда не ври, по крайней мере — самому себе, но это ужасно: самоуничижаться, когда вокруг столько идиотов, развратников, корыстных лжецов, когда даже лучшие испещрены пятнами, как прокажённые… <…> Потому что жить — это хорошо. Даже когда получаешь удары. Лишь бы иметь возможность бить в ответ. Настоящая жизнь есть способ существования, позволяющий наносить ответные удары.

— Ты слишком любишь маринованные миноги. И одновременно — справедливость. — Правильно. Но, по-моему, это хорошо. — Это неплохо. Но если бы тебе пришлось выбирать, ты бы выбрал миноги, вот что плохо.

— Все люди — медузы, и ничего в них такого не намешано. Попадаются изредка настоящие, у которых есть что-нибудь своё — доброта, талант, злость… отними у них это, и ничего не останется, станут медузами, как все. <…> Скользкие глупые медузы. Копошатся, ползают, стреляют, сами не знают, чего хотят, ничего не умеют, ничего по-настоящему не любят… как черви в сортире…

— Сегодня уже все знают, что есть человек. Что с человеком делать — вот вопрос.

— Я даже писем не получаю, потому что старые друзья сидят без права переписки, а новые — неграмотны…

— История показывает, что общество изменяют не литературой, а реформами или пулемётами, а сейчас ещё и наукой. Литература в лучшем случае показывает, в кого надо стрелять или что нуждается в изменении… — <…> Дело в том, что изображаемые вами объекты совсем не хотят, чтобы их изменяли. И потом они настолько неприятны, настолько запущены, так безнадёжны, что их не хочется изменять. Понимаете, они не стоят этого. Пусть уж себе догнивают — они ведь не играют никакой роли. На благо кого же мы должны, по-вашему, работать? <…> — Прогресс, — сказал он, — это движение общества к такому состоянию, когда люди не убивают, не топчут и не мучают друг друга. — А чем же они занимаются? — спросил толстый мальчик справа. — Выпивают и закусываютквантум сатис, — пробормотал кто-то слева. — А почему бы и нет? — сказал Виктор. — История человечества знает не так уж много эпох, когда люди могли выпивать и закусывать квантум сатис. Для меня прогресс — это движение к состоянию, когда не топчут и не убивают. А чем они там будут заниматься — это, на мой взгляд, не так уж существенно. Если угодно, для меня прежде всего важны необходимые условия прогресса, а достаточные условия — дело наживное… — <…> Вы просто никак не можете поверить, что вы уже мертвецы, что вы своими руками создали мир, который стал для вас надгробным памятником. Вы гнили в окопах, вы взрывались под танками, а кому от этого стало лучше? Вы ругали правительство и порядки, как будто вы не знаете, что лучшего правительства и лучших порядков ваше поколение… да попросту недостойно. Вас били по физиономии, простите, пожалуйста, а вы упорно долбили, что человек по природе добр… или, того хуже, что человек — это звучит гордо. И кого только вы не называли человеком!..

— Разрушить старый мир, на его костях построить новый — это очень старая идея. Ни разу пока она не привела к желаемым результатам. То самое, что в старом мире вызывает особенно желание беспощадно разрушать, особенно легко приспосабливается к процессу разрушения, к жестокости, и беспощадности, становится необходимым в этом процессе и непременно сохраняется, становится хозяином в новом мире и в конечном счёте убивает смелых разрушителей. Ворон ворону глаз не выклюет, жестокостью жестокость не уничтожить. Ирония и жалость, ребята!

Возбуждение к активности

Хорошо бы написать оптимистическую весёлую повесть… О том, как живёт на свете человек, любит своё дело, не дурак, любит друзей, и друзья его ценят, и о том, как ему хорошо, — славный такой парень, чудаковатый, остряк… Сюжета нет. А раз нет сюжета, значит, скучно. И вообще, если уж писать такую повесть, то надо разобраться, почему же этому хорошему человеку хорошо, и неизбежно придёшь к выводу, что ему хорошо только потому, что у него любимая работа, а на всё прочее ему наплевать. И тогда какой же он хороший человек, если ему на всё наплевать, кроме любимой работы?.. Можно, конечно, написать про человека, смысл жизни которого состоит в любви к ближнему, ему потому хорошо, что он любит своих ближних и любит своё дело, но о таком человеке уже писали пару тысяч лет назад господа Лука, Матфей, Иоанн и ещё кто-то — всего четверо. Вообще-то их было гораздо больше, но только эти четверо писали в соответствии, остальные были лишены кто национального самосознания, кто права переписки… а человек, о котором они писали, был, к сожалению, полоумный… А вообще интересно было бы написать, как Христос приходит на Землю сегодня, не так, как писал Достоевский, а так, как писали эти Лука и компания… Христос приходит в генеральный штаб и предлагает: любите, мол, ближнего. А там, конечно, сидит какой-нибудь юдофоб…

Э, всё дело в том, чтобы научиться утираться. Плюнут тебе в морду, а ты и утрись. Сначала со стыдом утёрся, потом с недоумением, а там, глядишь, начнёшь утираться с достоинством и даже получать от этого процесса удовольствие… <…> И ведь совершенно уверен, скотина, что статью я ему напишу и подпишу, что деваться мне некуда, что придётся опальному Баневу поднять лапки и в поте души своей отработать…

«Никогда я не был в лагерях, — пропел Виктор, — но не говорите: слава богу…»

Но штраф, во всяком случае, с меня сдерут <…>. Чтобы полиция, да потеряла случай содрать с человека штраф. — вероятно, трюизм

Вообще его можно понять, этого немолодого дядьку, лет сорока пяти, наверное, а всё ходит в младших полицейских, очевидно, из бывших коллаборационистов: не тех сажал и не ту задницу лизал, да где ему в задницах разбираться — та или не та…

— Человечество обанкротилось биологически <…>. Мы просто вырождаемся. Естественную природу мы уничтожили, а искусственная уничтожает нас… Далее, мы обанкротились идеологически — мы перебрали все философские системы и все их дискредитировали; мы перепробовали все мыслимые системы морали, но остались такими же аморальными скотами, как троглодиты. Самое страшное в том, что вся эта серая человеческая масса в наши дни остаётся той же сволочью, какой была всегда. Она постоянно жаждет и требует богов, вождей и порядка, и каждый раз, когда она получает богов, вождей и порядок, она делается недовольной, потому что на самом деле ни черта ей не надо, ни богов, ни порядка, а надо ей хаоса, анархии, хлеба и зрелищ. Сейчас она скована железной необходимостью еженедельно получать конвертик с зарплатой, но эта необходимость ей претит, и она уходит от неё каждый вечер в алкоголь и наркотики… Да чёрт с ней, с этой кучей гниющего дерьма, она смердит и воняет десять тысяч лет и ни на что больше не годится, кроме как смердеть и вонять. Страшно другое — разложение захватывает нас с вами, людей с большой буквы, личностей. Мы видим это разложение и воображаем, будто оно нас не касается, но оно всё равно отравляет нас безнадёжностью, подтачивает нашу волю, засасывает… А тут ещё это проклятие — демократическое воспитание <…>… Мы постоянно отождествляем себя с чернью и ругаем себя, если случается нам обнаружить, что мы умнее её, что у нас иные запросы, иные цели в жизни. Пора это понять и сделать выводы: спасаться пора. <…> А решение одно: уничтожить массу. Уничтожить девяносто процентов населения, — продолжал Павор. — Может быть, даже девяносто пять. Масса выполнила своё назначение: она породила из своих недр цвет человечества, создавший цивилизацию. Теперь она мертва, как гнилой картофельный клубень, давший жизнь новому кусту. А когда покойник начинает гнить, его пора закапывать. <…> — А по какому признаку собираетесь уничтожать вы? — спросил Виктор. — По признаку незаметности, — ответил Павор. — Если человек сер, незаметен — значит, его надо уничтожить. — А кто будет определять, заметный это человек или нет? — Бросьте, это детали. Я вам излагаю принцип, а кто, что и как — это детали.

— А зачем им понадобился мокрец? — Ну как — зачем? Информация… <…> — Значит, сейчас его там допрашивают? <…> — Они болваны. Не давали ему читать, и он умер от голода.

Гадкие лебеди

Они уходили радостно, и дождь был для них другом, они весело шлёпали по лужам горячими босыми ногами, они весело болтали, и пели, и не оглядывались, потому что уже все забыли, потому что у них было только будущее, потому что они навсегда забыли свой храпящий и сопящий предутренний город, скопище клопиных нор, гнездо мелких страстишек и мелких желаний, чрево, беременное чудовищными преступлениями, непрерывно извергающее преступления и преступные намерения, как муравьиная матка непрерывно извергает яйца, они ушли, щебеча и болтая, и скрылись в тумане, пока мы, пьяные, захлёбывались спёртым воздухом, поражаемые погаными кошмарами, которых они никогда не видели и никогда не увидят…

Здоровенные парни в золотых рубахах до колен, перепоясанные армейскими офицерскими ремнями с тяжёлыми пряжками, в начищенных медных касках, из-за которых легионеров звали попросту пожарниками, с короткими массивными дубинками, и каждый заляпан эмблемами Легиона — эмблема на пряжке, эмблема на левом рукаве, эмблема на груди, эмблема на дубинке, эмблема на каске, эмблема на морде, пробу ставить некуда, на спортивной мускулистой морде с волчьими глазами… и значки, созвездия значков, значок Отличного Стрелка, и Отличного Парашютиста, и Отличного Подводника, и ещё значки с портретом господина президента, и его зятя, основателя Легиона, и его сына, обер-шефа Легиона…

Неизвестно, кто и что кричал в толпе, но сама толпа, до сих пор неподвижная, стала равномерно колыхаться, как гигантское блюдо студня, и офицер, белый, в красных пятнах, уронив мегафон, попятился к дверям караулки, а лица солдат под касками ощерились и остервенели, а наверху, на башне, больше никто не шевелился, там замерли и целились. И тут раздался Голос. Он был как гром, он шёл со всех сторон сразу, и он сразу покрыл все остальные звуки. Он был спокоен, даже меланхоличен, какая-то безмерная скука слышалась в нём, безмерная снисходительность, словно говорил кто-то огромный, презрительный, высокомерный, стоя спиной к надоевшей толпе, говорил через плечо, оторвавшись на минуту от важных забот ради этой раздражившей его наконец пустяковины. — Да перестаньте вы кричать, — сказал Голос. — Перестаньте размахивать руками и угрожать. Неужели так трудно прекратить болтовню и несколько минут спокойно подумать? Вы же прекрасно знаете, что дети ваши ушли от вас по собственному желанию, никто их не принуждал, никто не тащил за шиворот. Они ушли потому, что вы им стали окончательно неприятны. Не хотят они больше жить так, как живёте вы и жили ваши предки. Вы очень любите подражать своим предкам и полагаете это человеческим достоинством, а они — нет. Не хотят они вырасти пьяницами и развратниками, мелкими людишками, рабами, конформистами, не хотят, чтобы из них сделали преступников, не хотят ваших семей и вашего государства. <…> Толпа оставалась неподвижной, может быть, она пыталась думать.

Неужели же, чёрт возьми, гадко всё, что в человеке от животного? Даже материнство, даже улыбка мадонн, их ласковые мягкие руки, подносящие младенцу грудь… Да, конечно, инстинкт, и целая религия, построенная на инстинкте… наверное, вся беда в том, что эту религию пытаются распространять и дальше, на воспитание, где никакие инстинкты уже не работают, а если и работают, то только во вред… потому что волчица говорит своим волчатам: «Кусайте, как я», и этого достаточно, и зайчиха учит зайчат: «Удирайте, как я», и этого тоже достаточно, но человек-то учит детёныша: «Думай, как я», а это уже — преступление…

Бывает ещё выход: наплевать, но мне не наплевать. Ах, как бы я хотел быть циником, как легко, просто и роскошно жить циником! Ведь надо же — всю жизнь из меня делают циника, стараются, тратят гигантские средства, тратят пули, цветы красноречия, бумагу, не жалеют кулаков, не жалеют людей, ничего не жалеют, только бы я стал циником, — а я никак…

Это что-то вроде свободных демократических выборов: большинство всегда за сволочь…

— … статья, которую ждёт господин бургомистр, у вас всё равно не получится. Даже если вы будете очень стараться. Существуют люди, которые автоматически, независимо от своих желаний трансформируют по-своему любое задание, которое им даётся. <…> — Однако все эти разговоры к написанию пасквилей никакого отношения не имеют. Берётся последняя речь господина президента и переписывается целиком, причём слова «враги свободы» заменяются словами «вурдалаки из лепрозория»… так что мой психический аппарат участвовать в этом деле не будет. — Это вам только кажется, — возразил Зурзмансор. — Вы прочтёте эту речь и прежде всего обнаружите, что она безобразна. Стилистически безобразна, я имею в виду. Вы начнёте исправлять стиль, приметесь искать более точные выражения, заработает фантазия, замутит от затхлых слов, захочется сделать слова живыми, заменить казенное вранье животрепещущими фактами, и вы сами не заметите, как начнёте писать правду.

— Моральные ценности не продаются, Банев. Их можно разрушить, купить их нельзя. Каждая данная моральная ценность нужна только одной стороне, красть или покупать её не имеет смысла. Господин президент воображает, что купил живописца Р. Квадригу. Это ошибка. Он купил халтурщика Р. Квадригу, а живописец протёк у него между пальцами и умер.

— Вы думаете, что если человек цитирует Зурзмансора или Гегеля, то это — о! А такой человек смотрит на Вас и видит кучу дерьма, ему Вас не жалко, потому что Вы и по Гегелю дерьмо, и по Зурзмансору тоже дерьмо. Дерьмо по определению.

— Бедный прекрасный утёнок!

Exodus

… невозможно писать по заказу. Начинаешь писать роман о юных годах господина президента, а получается про необитаемый остров, где живут странные обезьяны, которые питаются не бананами, а мыслями потерпевших кораблекрушение… Ну, здесь, положим, связь на поверхности. Э, да чего там, всегда она есть. Надо только покопаться, а кому охота копаться, если хочется выпить после двухдневного воздержания.

Привычные мысли в привычном русле. Тысячу раз я уже так думал. Приучены-с. Сызмальства приучены-с. Либо ура-ура, либо пошли все к чёрту, никому не верю. <…> Какое бы сложное социальное движение ни встретилось вам на пути, вы прежде всего стремитесь его упростить. Либо верой, либо неверием. И если уж верите, то аж до обомления, до преданнейшего щенячьего визга. А если не верите, то со сладострастием харкаете растравленной желчью на все идеалы — и на ложные, и на истинные.

— Будущее создаётся тобой, но не для тебя. — парафраз лозунгов о стройке коммунизма

Сначала на шоссе было пусто, но потом прошла машина, другая, третья, и он понял, что драп начался. Город прорвало, как нарыв. Впереди драпали избранные, драпали магистратура и полиция, драпали промышленность и торговля, драпали суд и акциз, финансы и народное просвещение, почта и телеграф, драпали золотые рубашки — все, все, в облаках бензиновой вони, в трескотне выхлопов, встрёпанные, агрессивные, злобные и тупые, лихоимцы, стяжатели, слуги народа, отцы города, в вое автомобильных сирен, в истерическом стоне сигналов, — рёв стоял на шоссе, а гигантский фурункул всё выдавливался и выдавливался, и, когда схлынул гной, потекла кровь: собственно народ — на битком набитых грузовиках, в перекошенных автобусах, в навьюченных малолитражках, на мотоциклах, на велосипедах, на повозках, пешком, сгибаясь под тяжестью узлов, толкая ручные тележки, пешком с пустыми руками, угрюмые, молчаливые, потерянные, оставляя позади свои дома, своих клопов, своё нехитрое счастье, налаженную жизнь, своё прошлое и своё будущее.

О повести

	Банев, придуманный нами, образ собирательный. Это Бард, каким мы его себе представляем. В этом образе и Булат Шалвович Окуджава, и Александр Галич, и Юлий Ким, и, конечно, Владимир Высоцкий <…>. Обобщённый образ Барда, который говорил-пел, когда пытались заткнуть рты. <…> Хотя самым олицетворённым олицетворением я всё же считал бы Александра Галича…
	— Борис Стругацкий, интервью «В печать и в свет!» осени 1989

• см. Off-line интервью с Борисом Стругацким: 24 октября 1998, 16 декабря 1999, 16 февраля 2000

• см. Борис Стругацкий, «Комментарии к пройденному» (вторую половину гл. «Хромая судьба»), 1999

Если где-нибудь упаковывается так называемая «еврейская проблема», как в «Гадких лебедях», то последствия там были скорее плохими для произведения. А если вставляются какие-то перекрученные отдельные слова, свидетельствующие о совершенно не космических вопросах (потому что не считаю семитскую-антисемитскую проблему космической), то выявление таких вещей представляется мне ловлей блох. Ибо что из этого с точки зрения художественной, миропознавательной или идеологической следует?

— Станислав Лем, письмо Р. Нудельману 10 января 1974

Действие происходит при деспотическом капитализме, но столица страны похожа на Москву, и безжалостный туман покрывает все. Загадки Нового опять остаются неразгаданными: из финального исхода детей из разлагающегося настоящего, равно как и из всего повествования, мы можем сделать вывод, <…> что наш вид «гадких лебедей» обречён. Роман представляет собой, таким образом, инверсию как андерсеновского «Гадкого утёнка», так и легенды о гаммельнском крысолове. В романе есть важные просчёты с фокусировкой, но он остаётся одним из весомейших и отважнейших противопоставлений в мировой литературе молодёжному движению 1960-х годов.

— Дарко Сувин, «О научно-фантастическом творчестве братьев Стругацких», 1988

	Стругацкие изобразили в «Гадких лебедях» не утопию, а мечту о ней, утопизм, в своих претензиях на будущее окончательно теряющий человеческие черты, взирающий на человечество как на досадную помеху, ещё более равнодушно и зло, чем это могли бы сделать сами иноприродные чужаки-пришельцы.
	— Вячеслав Сербиненко, «Три века скитаний в мире утопии», 1989

Действительность «Гадких лебедей» складывается из элементов, позволяющих разместить её во времени и пространстве современного мира в соответствии с чувством здравого рассудка и ежедневности. <…> Стругацкие в описываемом мире так перемешали элементы реальной истории, чтобы на обвинение в антисоветских аллюзиях всегда нашёлся контраргумент, но одновременно были видны и знакомые факты. <…> Предложенную в «Гадких лебедях» концепцию впервые не следует — по моему мнению — считать серьёзно пропагандируемой мыслью, футурологией, философией истории. Это скорее компенсация, фантастическая победа исторического пессимизма, которая из-за своей сказочности, фантастичности в принципе является углублением такого пессимизма; это демонстрируется указанием на явную фальшь опровержения. Как принцип, с помощью которого в произведении использован мотив «сверхчеловека», прежде всего наглядно показывает, иллюстрирует несовершенство человеческой натуры и возможностей — так и теория «нелинейного прогресса» служит главным образом обвинением в том, что известный нам исторический прогресс не является аутентичным.

— Войцех Кайтох, «Братья Стругацкие», 1992

«Воры» из «Беспокойства» предпочитают находиться в водных, болотистых местах <…>. Очевидным образом писатели показывают, что «воры» не могут выйти за пределы болота. Им вредна сухость <…>. Это люди со страшной генетической болезнью, уродливые, способные существовать только во влажном климате, однако сохранившие способность не поддаваться «тоталитарной власти» «русалок». Это именно те люди, которых персонажи «Гадких лебедей» именуют «мокрецами» или «очкариками». Эти люди в «Гадких лебедях» мутируют будущее, тем самым и выполняя свою работу по удержанию человечества от той самой «пропасти во ржи», от которой призваны оберегать обитателей Мира Полдня «людены» из повести «Волны гасят ветер». Итак, «мокрецы» «Гадких лебедей» — не просто гости из будущего. Они — люди с Пандоры. Это те люди, которые обречены были в будущем стать «ворами», сохранить волю к сопротивлению за счёт физического уродства, носители генетического заболевания, которое делает их нечувствительными к сексуальному могуществу расы «русалок». Вот об этом и должен был писать новый Шпенглер Павел Зурзмансор — о том, что западный путь развития прямо ведёт человечество к страшному финалу — к Пандоре.

— Борис Межуев, «Тайна „Мира Полдня“», 2012