Хромая судьба

Хромая судьба

Статья в Википедии

«Хромая судьба» — повесть Аркадия и Бориса Стругацких, написанная в 1971—1982 годах и впервые опубликованная через 4 года. С 1989 также издаётся как двухчастный роман, где главы, обозначенные «Феликс Сорокин», перемежаются главами, обозначенными «Банев», повести как бы главного героя из Синей Папки — это «Гадкие лебеди», написанные братьями в 1967 году. Процитирована в «канонической» редакции. По мотивам эпизода «Хромой судьбы» в 1983 написан киносценарий «Пять ложек эликсира».

Цитаты

Это находит на меня иногда: беру старые свои рукописи или старые дневники, и начинает мне казаться, что вот это все и есть моя настоящая жизнь — исчёрканные листочки, чертежи какие-то, на которых я изображал, кто где стоит и куда смотрит, обрывки фраз, заявки на сценарии, черновики писем в инстанции, детальнейше разработанные планы произведений, которые никогда не будут созданы, и однообразно-сухие: «Сделано 5 стр. Вечер. сдел. 3 стр.». А жены, дети, комиссии, семинары, командировки, осетринка по-московски, друзья-трепачи и друзья-молчуны — всё это сон, фата-моргана, мираж в сухой пустыне, то ли было это у меня, то ли нет. — Пурга

Никогда не надо делать добрые дела <…>. Стоит только начать, и конца им не будет. Причём, обратите внимание, ни слова благодарности. — Приключение

И над всем этим сквозь дождь сияли золотые и синие заклинания: «Президент — отец народа», «Легионер Свободы — верный сын Президента», «Армия — наша грозная слава»...

— Государственный аппарат, господа, во все времена почитал своей главной задачей сохранение статус-кво. Не знаю, насколько это было оправдано раньше, но сейчас такая функция государства попросту необходима. Я бы определил эту функцию так: всячески препятствовать будущему запускать щупальца в наше время, обрубать эти щупальца, прижигать их каленым железом... Мешать изоб­ретателям, поощрять схоластов и болтунов... в гимназиях ввести повсеместно исключительно классическое образо­вание. На высшие государственные посты — старцев, обремененных семействами и долгами, не моложе шести­десяти лет, чтобы брали взятки и спали на заседа­ниях...

— Надо же кого-то ненавидеть,— сказала Диана.— В одних местах ненавидят евреев, где-то еще — негров, а у нас — мокрецов.

Батюшки, главное чуть не забыл! Калач! Наш знаменитый клубный калач с ручкой для держания, пухлый, мягкий, поджарис­тый... и парочку надо будет прихватить с собою домой. Ну -с , теперь второе...

...там было так мало патриотизма и национального самосознания, что это все равно никому нельзя было бы показать. — Скажи, а ты как — сначала напишешь, а потом уже вставляешь национальное самосознание? — Нет,— сказал Виктор.— Сначала я проникаюсь национальным самосознанием до глубины души: читаю речи господина Президента, зубрю наизусть богатырские саги, посещаю патриотические собрания. Потом, когда меня начинает рвать — не тошнить, а уже рвать,— я при­нимаюсь за дело...

А почему, собственно, они должны уважать меня за все это? Что я ходил на танки с саблей наголо? Так ведь надо быть идиотом, чтобы иметь правительство, которое довело армию до подобного положения...

Материалы мы все вам предоставим, можем предоставить даже этакую схемку, планчик, по которому было бы желательно... а вы коснетесь опытной рукой, и все заиграет.

— ... это правда, что вы коммунист? — Мне помнится, компартия у нас запрещена,— заметил Голем. — Господи,— сказал Виктор,— а какая партия у нас разрешена? Я же не о партии спрашиваю, а о вас... — Я, как видите, разрешен,— сказал Голем.

Может ли считаться честным и добрым человек, который работает на войну?

Есть люди, которые не могут жить без прошлого, они целиком в прошлом, более или менее отдаленном. Они живут традициями, обычаями, заветами, они черпают в прошлом радость и пример. Скажем, господин Президент. Что бы он делал, если бы у нас не было нашего великого прошлого? На что бы он ссылался и откуда бы он взялся вообще?.. Потом, есть люди, которые живут настоящим и знать не желают будущего и прошлого. Вот вы, например. Все представления о прошлом вам испортил господин Президент, в какое бы прошлое вы ни заглянули, везде вам видится все тот же господин Президент.

«Вы крокодилы, господа? Очень приятно. Так вы у меня будете жрать друг друга».

Потому что страшно. И всегда было страшно. С самого начала . Этот мерзкий старик, что сидел через два стула от меня, мог сделать со мной все. Написать. Намекнуть. Выразить недоумение. Или уверенность.

— Видите ли ,— сказал Зурзмансор,— статья, которую ждет господин бургомистр, у вас все равно не получится. Даже если вы будете очень стараться. Существуют люди, которые автоматически, независимо от своих желаний трансформируют по-своему любое задание, которое им дается. Вы относитесь к таким людям. ... — В таком случае, я польщен,— сказал Виктор.— Однако все эти разговоры к написанию пасквилей ника­кого отношения не имеют. Берется последняя речь господина Президента и переписывается целиком, причем слова «враги свободы» заменяются словами «так называемые мокрецы», или «пациенты кровавого доктора», или «вурдалаки из лепрозория»... так что мой психический аппарат участвовать в этом деле не будет. — Это вам только кажется,— возразил Зурзмансор.— Вы прочтете эту речь и прежде всего обнаружите, что она безобразна. Стилистически безобразна, я имею в виду. Вы начнете исправлять стиль, приметесь искать более точные выражения, заработает фантазия, замутит от затхлых слов, захочется сделать слова живыми, заменить казенное вранье животрепещущими фактами, и вы сами не заметите, как начнете писать правду.

Мне нравится отвечать на записки, высмеивать дураков — тонко, чтобы никакая сука, буде она окажется в зале, не могла бы придраться; нравится ходить по лезвию бритвы, лавируя между тем, что я на самом деле думаю, и тем, что мне думать, по общему мнению, полагается...

«…И животноводство!»

… видно, как был я изначально торговцем псиной, так им и остался, и никогда теперь уже не стану никем другим, напиши я ещё хоть сто «Современных сказок», потому что откуда мне знать: может быть, и Синяя Папка, тихая моя гордость, непонятная надежда моя, — тоже никакая не баранина, а та же псина, только с другой живодёрни… Ну, ладно, предположим даже, что это баранина, парная, первый сорт. Ну и что? Никогда при жизни моей не будет это опубликовано <…>. Да, после смерти автора у нас зачастую публикуют довольно странные его произведения, словно смерть очищает их от зыбких двусмысленностей, ненужных аллюзий и коварных подтекстов. Будто неуправляемые ассоциации умирают вместе с автором. <…> Я давным-давно перестал понимать, зачем я пишу. Славы мне хватает той, какая у меня есть, как бы сомнительна она ни была, эта моя слава. Деньги добывать проще халтурою, чем честным писательским трудом. А так называемых радостей творчества я так ни разу в жизни и не удостоился. Что же за всем этим остаётся? Читатель? Но ведь я ничего о нём не знаю. Это просто очень много незнакомых и совершенно посторонних мне людей. Почему меня должно заботить отношение ко мне незнакомых и посторонних людей? Я ведь прекрасно сознаю: исчезни я сейчас, и никто из них этого бы не заметил. Более того, не было бы меня вовсе или останься я штабным переводчиком, тоже ничего, ну ничегошеньки в их жизни бы не изменилось ни к лучшему, ни к худшему. Да что там Сорокин Эф А? Вот сейчас утро. Кто сейчас в десятимиллионной Москве, проснувшись, вспомнил о Толстом Эль Эн? Кроме разве школьников, не приготовивших урока по «Войне и миру»… Потрясатель душ. Владыка умов. Зеркало русской революции. Может, и побежал он из Ясной Поляны потому именно, что пришла ему к концу жизни вот эта, такая простенькая и такая мертвящая мысль. А ведь он был верующий человек <…>. Ему было легче, гораздо легче. Мы-то знаем твёрдо: нет ничего до и нет ничего после. <…> Между двумя ничто проскакивает слабенькая искра, вот и всё наше существование. И нет ни наград нам, ни возмездий в предстоящем ничто, и нет никакой надежды, что искорка эта когда-то и где-то проскочит снова. И в отчаянии мы придумываем искорке смысл, мы втолковываем друг другу, что искорка искорке рознь, что одни действительно угасают бесследно, а другие зажигают гигантские пожары идей и деяний, и первые, следовательно, заслуживают только презрительной жалости, а другие есть пример для всяческого подражания, если хочешь ты, чтобы жизнь твоя имела смысл. <…> А в действительности, построил ты государство или построил дачу из ворованного материала, к делу это не относится, ибо есть лишь ничто до и ничто после, и жизнь твоя имеет смысл лишь до тех пор, пока ты не осознал это до конца…

Некогда в наше время любить: автобусы переполнены, в магазинах очереди, ясли на другом конце города, нужно быть очень молодым и очень беззаботным человеком, чтобы оказаться способным на любовь. А любят сейчас только пожилые пары, которым удалось продержаться вместе четверть века, не потонуть в квартирном вопросе, не озвереть от мириад всеразъедающих мелких неудобств, полюбовно поделить между собой власть и обязанности.

С трибуны неслось: — …И в такие дни, как наши, когда каждый из нас должен отдать все свои силы на развитие конкретных лингвистических исследований, на развитие и углубление наших связей со смежными областями науки, в такие дни особенно важно для нас укреплять и повышать трудовую дисциплину всех и каждого, морально-нравственный уровень каждого и всех, духовную чистоту, личную честность… — И животноводство! — вскричал вдруг требовательно Петенька Скоробогатов, вскинув вперёд и вверх вытянутую руку с указательным пальцем.

«Изпитал»

Понизив голос и перегнувшись ко мне через стол, он принялся рассказывать мне, в чем, собственно, дело, совершая ораторские движения кистью правой руки и обдавая меня сложными запахами птичьего двора и пивной бочки. А дело его ко мне состояло в том, что всего за пять рублей он предлагал в полную и безраздельную собственность партитуру Труб Страшного Суда. Он лично перевёл оригинал на современную нотную грамоту. Откуда она у него? Это длинная история, которую к тому же очень трудно изложить в общепонятных терминах. Он… как бы это выразиться… ну, скажем, падший ангел. Он оказался здесь, внизу, без всяких средств к существованию, буквально только с тем, что было у него в карманах. Работу найти практически невозможно, потому что документов, естественно, никаких нет… Одиночество… Никчемность… Бесперспективность… Всего пять рублей, неужели это так дорого? Ну, хорошо, пусть будет три, хотя без пятёрки ему велено не возвращаться… <…> Я придвинул к себе ноты и взглянул. Никогда и ничего я не понимал в этих крючках и запятых. Ну, хорошо. Значит, вы утверждаете, что если мелодию эту сыграть, скажем, на кладбище… Да, конечно. Но не надо. Это было бы слишком жестоко… По отношению к кому? По отношению к мертвым, разумеется! Вы обрекли бы их тысячи и тысячи лет скитаться без приюта по всей планете. И ещё, подумайте о себе. Готовы ли вы к такому зрелищу? Это рассуждение мне понравилось, и я спросил: для чего же тогда, по его мнению, мне могут понадобиться эти ноты? Он страшно удивился. Разве мне не интересно иметь в своём распоряжении такую вещь? Неужели я не хотел бы иметь гвоздь, которым была прибита к перекладине креста рука Учителя? Или, например, каменную плиту, на которой Сатана оставил проплавленные следы своих копыт, пока стоял над гробом папы Григория Седьмого, Гильдебранда? Этот пример с плитой пришёлся мне по душе. Так мог сказать только человек, представления не имеющий о малогабаритных квартирах. Ну, хорошо, сказал я, а если сыграть эту мелодию не на кладбище, а где-нибудь в Парке культуры имени Горького? Падший ангел нерешительно пожал плечами. Наверное, лучше этого не делать. Откуда нам знать, что там, в этом парке, на глубине трёх метров под асфальтом?

«…Для чего ты всё дуешь в трубу, молодой человек?»

Это может показаться странным, но я, пожилой, замкнутый, в общем-то, избегающий новых знакомств человек, консерватор и сидун, — я люблю публичные выступления. Мне нравится стоять перед набитым залом, видеть разом тысячу физиономий, объединённых выражением интереса, интереса жадного, интереса скептического, интереса насмешливого, интереса изумлённого, но всегда интереса. Мне нравится шокировать их нашими цеховыми тайнами, раскрывать им секреты редакционно-издательской кухни, безжалостно разрушать иллюзии по поводу таких засаленных стереотипов, как вдохновение, озарение, божьи искры.

— Разумеется, людям свойственно ожидать награды за труды свои и за муки, <…> но не бывает и не может быть награды за муку творческую. Мука эта сама заключает в себе награду.

О повести

• см. Борис Стругацкий, соотв. главу «Комментариев к пройденному», 1999

Rustam (Актобе): Меня всегда интересовал один вопрос о главных героях из «Хромой судьбы» и «Второго нашествия»: они как-то очень странно одиноки, они одиноки по-настоящему, глубоко, что ли. Чем-то похожи эти два старика… <…> — Вы правы, наверное. Что-то общее у них есть. Хотя авторы и думать не думали об этом. Аполлон создавался как герой скорее комический и сатирический — мещанин, обыватель, филистер. А Феликс Сорокин был у нас задуман как фигура трагическая, неординарная… Я понимаю, откуда их сходство! Оба они — жертвы своего времени. Только Аполлон уже смирился — не осталось у него ничего, кроме его марочушечек, а Феликс ещё барахтается — у него есть Синяя папка, последняя линия его обороны. Но на самом деле, их обоих уже расплющил век-волкодав…

— Борис Стругацкий, Off-line интервью, 13 июня 2001

… почему именно «Гадкие лебеди» окончательно стали содержанием «Синей Папки»? Напрашивается ответ, что, может быть, авторы хотели таким образом специально оказать почёт своему «проклятому» произведению. Но это только психологическая гипотеза. Я лично думаю, что выбор именно этой повести имеет объективное, художественное объяснение. Таким образом углубляется характерологический портрет Сорокина. Почему он так беспокоится о судьбе своего «тайного» дитяти? Не только потому, что это гениальное произведение, но и потому, что оно является воплощением его грёз о себе, как писателе и человеке. <…> Таким образом, создавая гибрид двух повестей, <…> Стругацкие не совершили художественной ошибки: её действительно можно читать не как механическое сложение, но как единое целое.

— Войцех Кайтох, «Ещё о „Хромой судьбе“», 1997

	«Сорокинская часть» «Хромой судьбы» — единственное произведение в творчестве Стругацких, где проводится линия, прямо связывающая настоящее и будущее.
	— Дмитрий Володихин, Геннадий Прашкевич, «Братья Стругацкие», 2011