Вене́рин холм, а также лонный холм (холмик), венерин бугор (бугорок) или лунный холм — старый эвфемизм или поэтически возвышенное метафорическое устойчивое выражение, означающее женский лобок, возвышение или бугор, расположенный над наружными половыми органами и завершающий нижнюю часть передней брюшной стенки. В процессе полового созревания лобок постепенно покрывается лобковыми волосами. У большинства женщин с нормальным уровнем гормонов верхняя граница роста волос резко очерчена горизонтальной границей.
В ряде случаев авторы художественных текстов, исходя из семантики выражения, также употребляют это словосочетание во множественном числе венерины холмы, имея в виду — женские груди.
— Михаил Зенкевич, «Купанье» (из книги «Под мясной багряницей»), июль 1917
Олег целовал медленно и с каким-то угрюмым поклонением её бёдра, живот и твёрдый венерин бугор, на котором свежевымытые волосы пахли всё тем же вездесущим мылом...[2]
Она действовала то дерзко и вызывающе, то сосредоточенно-угрюмо. Но всё равно помпон казался частью её тела — пуховый шарик, выросший над венериным холмом. Наверное, он достался ей где-нибудь в алжирском бардаке от французского матросика.
Золотистое чудо впервые открылось мне в такой немыслимой близости. Наконец-то разрешилось старое недоразумение, её венерин холм покрывала негустая, но вполне достаточная курчавая растительность. Золотой пушок сгущался в рыжину на бородке, обретая при движении благородный тон старинной бронзы.[6]
Я прижала свои титьки и венерин холм к его груди и гениталиям и прошептала: да, да, я буду, да, я есть, я твоя вторая половина, но я не хочу умирать преждевременно.[8]
Например, в «Фанфарах славы» <...> он комментирует процесс совокупления с маркизой так: «Я вскарабкался на Венерин холм». Да, Брассенс у нас ловкач...[10]
— Барт ван Лоо, «Я вскарабкался на Венерин Холм», 2001
Выбритый на «венерином холме» узор смотрится эстетичнее «натурального оволосения».[11]
На ней был домашний клетчатый костюм. Коротенькая фланелевая фуфайка на двух больших пуговицах ― бугры Венеры волнительно колыхались при малейшем её движении.[12]
«Поднимая подол грязного сарафана и бесстеснительно показывая миру тайное-тайных, Яблочиха кричала: «Ба-абы! Вот она, коммуна-то. Подайте рюмочку Христа ради на погорелое место!»
Эта сцена взята из книги литератора семидесятых годов Шашкова — «Русская женщина», но там женщина сожгла волосы на Венерином холме, а Молчанов забыл упомянуть об этом, и у него «погорелое место» непонятно.[13]
Одинаковое или нет у мужчин и женщин оволосение лобка? Неодинаковое. У женщин лобок ― его еще называют лунный холмик, венерин бугорок ― это как бы треугольник с вершиной, направленной вниз ― женский тип оволосения. Если много мужских гормонов, то волосяной покров распространяется по мужскому типу ― имеет форму ромба, волосы густые, жесткие, закрученные.[9]
«А как быть с Брассенсом? — воскликнет, очнувшись, любитель шансона. — Он-то открыто поет о своих желаниях?» Например, в «Фанфарах славы» (Les trompettes de la renomme, 1962) он комментирует процесс совокупления с маркизой так: «Я вскарабкался на Венерин холм». Да, Брассенс у нас ловкач и способен облечь в александрийский стих любые непристойности, не хуже таких гигантов, как Расин или Бодлер.[10]
— Барт ван Лоо, «Я вскарабкался на Венерин Холм», 2001
Сделайте друг другу интимную эпиляцию. ― Это возбудит обоих и станет прелюдией к сексу. ― «Орудие» мужчины станет казаться более внушительным по размеру. ― Выбритый на «венерином холме» узор смотрится эстетичнее «натурального оволосения». Смажьте друг друга массажным маслом ― тело будет выглядеть эротичнее, а сам процесс смазывания станет частью фильма.[11]
Все мысли маркиза де Сада в основном вращались вокруг mone Veneric (Венерин холм — лат.), ну, а последователи де Сада уничтожали всего человека. Бога нет! — и все можно. Рядом с «бесами» Достоевского маркиз де Сад всего лишь урчащий котёнок, игриво бьющий своей лапкой.[14]
— Юрий Безелянский, «Знаменитые писатели Запада. 55 портретов», 2005
Венерин холм в мемуарах, письмах и дневниковой прозе
Клео <…> царствовала в бурлеске на Хьюстон-стрит. <…> Изюминка танца Клео заключалась в помпоне, присобаченном посередине её пояса, прямо над её розовым кустом. Потому-то все взгляды были прикованы к этой точке. Клео вертела им, как детской вертушкой, или заставляла помпон подпрыгивать и биться в электрических спазмах. Потом наступало некоторое успокоение, сопровождаемое глубокими вздохами, словно лебедь добирал последние крохи бурного оргазма. Она действовала то дерзко и вызывающе, то сосредоточенно-угрюмо. Но всё равно помпон казался частью её тела — пуховый шарик, выросший над венериным холмом. Наверное, он достался ей где-нибудь в алжирском бардаке от французского матросика. Штуковина эта вызвала просто танталовы муки…
На одной из последних страниц журнала была помещена фотография в рост девушки в одних только трусах и лифчике. Обеими руками она поднимает свои мягкие шелковистые волосы и стоит в изящной позе, выставив гладкую соблазнительную ножку. Надпись примерно такая: «Keep legs hair-free…» («Сохраняйте ноги свободными без волос…»), в середине название «Imra», большими буквами, а дальше: odorless HAIR REMOVER CREAM («непахнущий крем для сведения волос»). Действительно, ножки гладенькие и подмышкой детски чистая кожа. Остаётся раздеть её догола, чтобы показать ― венерин холм тоже «hair-free».[3]
Через день-другой после моего возвращения из командировки я говорил по телефону в прихожей Звягинцевых, когда из ванны, совершенно нагая, вышла Татьяна Алексеевна, слегка прикрываясь махровым полотенцем. Моим собеседником был ответственный редактор «Труда», и я не мог бросить трубку, только попросил ее отчаянным жестом и умоляющим взглядом убрать полотенце. Она засмеялась и выполнила просьбу. Золотистое чудо впервые открылось мне в такой немыслимой близости. Наконец-то разрешилось старое недоразумение, её венерин холм покрывала негустая, но вполне достаточная курчавая растительность. Золотой пушок сгущался в рыжину на бородке, обретая при движении благородный тон старинной бронзы. Моя радость передалась ей, никогда еще не было у нее такого милого, такого доверчивого, такого девичьего лица. И тут полотенце скользнуло вниз, словно занавес опустился невпопад.[6]
Олег целовал медленно и с каким-то угрюмым поклонением её бёдра, живот и твёрдый венерин бугор, на котором свежевымытые волосы пахли все тем же вездесущим мылом «Кадум» и еще телом, чуть уловимым женским запахом, похожим на запах сена, которым пахла она вся, кусок летнего цветущего поля на мёртвой городской почве, кусок высокохолмной и горькой от своего здоровья русской почвы среди ледяного ада мертвых, вымученных и трупоподобных белых тел.[2]
Ты хороша, стерва. Очень хороша. Я тебя как живую перед собой вижу: и глаза, и волосы, куда руки запускать, и плечи гладкие, хрупкие, и грудь, вот одна, а вот другая, венерины холмы, как поэты говорили, а на холмах ― восхолмия, твёрдые, напрягшиеся ― и ты это чувствуешь, живот твой вижу с впадинкой и золотистое внизу, особенно когда свет сбоку, и ноги вижу ― от сгибов у бёдер до округлых коленей, до тонких лодыжек…[7]
Это было на острове Крым, в Индийском, что ли, океане. Рассветы и закаты там сменяли друг друга каждые пять минут. И фиговые деревья были все в цвету, и маленькие городишки с розовыми, голубыми и жёлтыми домами стояли среди жасмина и герани, и белые розы катились вниз, как бурная река. Я прижала свои титьки и венерин холм к его груди и гениталиям и прошептала: да, да, я буду, да, я есть, я твоя вторая половина, но я не хочу умирать преждевременно. И он сказал: гоу вперед, белая роза, рожай его, да, да, гоу![8]
Уже подумываю, что ты снова серьезно больна, ибо свинкой так долго не болеют. Для меня будет огромным несчастьем, если я увижу тебя такой, какой оставил! Хочу тебя видеть бодрой, с розовым лицом, упругими грудями и потолстевшим животиком. Осыпаю всю тебя поцелуями… Ах, забыл поцеловать твой «венерин холмик»![15]
― Присаживайся рядышком и рассказывай всё как есть. ― Виолетта села на диван, освободив рядышком с собой место. На ней был домашний клетчатый костюм. Коротенькая фланелевая фуфайка на двух больших пуговицах ― бугры Венеры волнительно колыхались при малейшем её движении. Интересно, тело Виолетты сейчас так же прохладно, как и её пальчики?[12]
То плещутся со смехом в пене, Лазурью скрытые по грудь, То всходят томно на ступени Росистой белизной сверкнуть.
И пламенник земным красотам ―
Сияет вечной красотой
Венерин холмик золотой
Над розовым потайным гротом.[1]
— Михаил Зенкевич, «Купанье» (из книги «Под мясной багряницей»), июль 1917
Небрежно ли, нарядно ли одеты,
в мундир или в халат облечены ―
мы неизбежно мечены поэты
холмом Венеры и холмом Луны. И неосуществимо мы мечтаем о том что радостно и далеко; так умираем и безбрежно таем и Изабелин нюхаем платок. <...>
Но нам поэтам эти горки чужды,
для нас горбы Венеры и Луны.
Не по его делам и коемуждо[16]
прогулки, льды и судьбы возданы.[4]
Тебе нравится делать это с ним?
Да.
Больше, чем с Фрицем?
Но я, я... Мы с тобой никогда не расстанемся!
Венерин холм, манна небесная и сладостный удел,
Утешение для томящейся плоти мужской,
Венерин холм, что страсти утоляет,
Венерин холм, нежный и желанный,
Кусает без зубов залетевшую птичку,
Венерин холм, мед сладкий источающий,
О, нежнейший Венерин холм!
О, возлюбленный холм Венеры![5]
