Венерин волос (роман)

Статья в Википедии

У этого термина существуют и другие значения, см. Венерин волос (значения).

«Вене́рин во́лос» — роман-коллаж Михаила Шишкина, написанный в Цюрихе и Риме в 2002-2004 годах, одно из самых известных сочинений этого автора. Сначала был напечатан в журнале «Знамя» в 2005 году, и в том же году вышел отдельным изданием.^[1]. Был удостоен премии «Национальный бестселлер» за 2005 год.

Название романа взято от растения венерин волос (лат. Adiāntum capīllus-venēris) и несёт в себе символический смысл — это любовь,^[2] пронизывающая всё сущее.^[3] Примечательно, что венерин волос растёт в Италии повсюду, а в России — только в комнатных условиях.^[4]

Цитаты из романа[править]

Так вот, это на мёртвом языке, обозначающем живое, ― Adiantum capillus veneris. Травка-муравка из рода адиантум. Венерин волос. Бог жизни. Чуть шевелится от ветра. Будто кивает, да-да, так и есть: это мой храм, моя земля, мой ветер, моя жизнь. Трава трав. Росла здесь до вашего вечного города и буду расти после. А тех, бородатых в хламидах, которые придумали порочное зачатие, рисуйте, ваяйте сколько хотите. Я прорасту сквозь все ваши холсты и пробьюсь сквозь весь ваш мрамор. Я на каждой руине на Форуме и под каждым кирпичом под флоксами. А где меня не видно, там моя пыльца. Где меня нет, там я была и буду. Я там, где вы. Вы на пьяцца Колонна ― и я. Демонстранты надели белые халаты и скандируют в мегафон: Morire con dignita! Это врачи онкологической клиники грозят забастовкой, если им не повысят зарплату. Идем, я покажу. Ты выходишь первым, а та женщина, у которой одновременно и есть шрамы на ногах, и нет, остается с той стороны дверей переждать, пока пройдет очередная туристическая группа. И вот пока ты сейчас стоишь между колонн и ждешь, когда она выйдет ― то ли минуту, то ли все эти годы, ― а она стоит и ждёт, когда все пройдут, чтобы не толкаться в дверях, я тебе покажу самое главное, вот здесь, где боковая и задняя стена из кирпича, а потом вдруг ― скала из розового известняка, на ней ― капители колонн, обломки фризов с дельфинами, и все это одето мхом и заросло, видишь, богом, легким, курчавым. У нас ― комнатное растение, иначе не выживет, без человеческого тепла, а здесь сорняк.^[5]

А толмач рассказывал Изольде, что у них в школе были занятия по антирелигиозной пропаганде. И вела их на классном часу все та же Гальпетра. Толмач знал с детства, что Бога нет, и поэтому ему, тому школьнику, который мучался от прыщей, ранней волосатости, нелюбви и страха смерти, очень важно было Его найти. Или что-то похожее. И вот класс умирал со скуки, а Гальпетра барабанила про то, что Бога придумали церковники, чтобы было легче дурить темных наивных людей, что страшный суд изобрели для того, чтобы самим грешить, а другим не давать, и все то, что полагалось говорить на таких уроках.
“В Бога могут верить только старушки, ― говорила Гальпетра. ― Христианство ― это религия рабов и самоубийц. Никакой загробной жизни нет и быть не может ― все живое умирает, и никакое воскрешение невозможно. Простая логика: если Бог есть, то нет смерти, если есть смерть, то нет Бога”. Изольда смеялась и говорила, что их на занятиях религии, наоборот, убеждали в том, что Бог есть, и они тоже умирали от скуки.

Толмач лежал и читал вслух из путеводителя про какую-то триумфальную арку: один император украл для нее статуи и барельефы с арки другого императора. Изольда сказала: ― Смотри, вот триумфальная арка! Там стояли пинии, прижавшись плечом к плечу, и у них под мышками было небо. Это было накануне, а теперь, в метро, Изольда спросила: ― Ты обязательно хочешь посмотреть на лестницу и эти головы?

Всё, купленное в магазине для уроков, оказывается совершено недостаточным. К счастью, у меня есть опытные сестры, которые учат, что кроме учебников и тетрадей уважающая себя гимназистка должна иметь альбом для стихов и картинок, что розовая промокашка, вложенная в тетради, является признаком безвкусицы и почти что нищеты, а надо покупать клякс-папир других цветов и прикреплять его к тетрадям лентами с пышными бантами. В классе я имею полное право презрительно коситься на девочек с убогими розовыми промокашками. Так я отношусь к моей соседке по парте, девочке с утиным носом и золотистыми кудрями.

В классе я имею полное право презрительно коситься на девочек с убогими розовыми промокашками. Так я отношусь к моей соседке по парте, девочке с утиным носом и золотистыми кудрями. Один раз она так выразительно декламирует басню Крылова “Две собаки”: “Жужу, кудрявая болонка…”, что за глаза из-за ее кудряшек все начинают звать Жужу. Помню, как я ей снисходительно дарю “приличный” клякс-папир и как она начинает из-за этого горько плакать. А сейчас, после всего, что было, кажется чудесным, просто сказочным, что какие-то дурацкие промокашки могли так отравлять жизнь!

Всю жизнь мечтала увидеть настоящего Лаокоона! А ты знаешь, что его нашли без руки и приделали новую, а Микельанджело посмотрел и сказал, что рука должна держать змею не сверху, а сзади, за головой, или, наоборот, не сзади, а сверху, уже не помню. А потом, через столетия, нашли ту, настоящую руку ― и оказалось все именно так, как он сказал. Пошли, хватит ворон считать!
Они останавливаются у перекрёстка.
― Смотри-ка!

И еще нужно воскресить тот смех на резиновой фабрике, когда приходилось останавливать конвейер. И тишину и пустоту. Пустоты людей, найденных в Помпеях. Пребывание в нетях. Блудницы, которых нет. Отсутствие ― это тоже плоть. Ведь тишина ― это такая же созданная словом тварь, как пустота, запертая в комнате, или как отблеск фонарей на мокрой ночной брусчатке, который размножается вегетативно, черенками. Или как вот эти отпечатки пальцев на небе, хотя нет, это просто птицы разбились теперь на несколько стай.

Отсутствие ― это тоже плоть. Ведь тишина ― это такая же созданная словом тварь, как пустота, запертая в комнате, или как отблеск фонарей на мокрой ночной брусчатке, который размножается вегетативно, черенками. Или как вот эти отпечатки пальцев на небе, хотя нет, это просто птицы разбились теперь на несколько стай.

И вот пока ты сейчас стоишь между колонн и ждешь, когда она выйдет ― то ли минуту, то ли все эти годы, ― а она стоит и ждет, когда все пройдут, чтобы не толкаться в дверях, я тебе покажу самое главное, вот здесь, где боковая и задняя стена из кирпича, а потом вдруг ― скала из розового известняка, на ней ― капители колонн, обломки фризов с дельфинами, и все это одето мхом и заросло, видишь, богом, лёгким, курчавым <по названию венерин волос>. У нас ― комнатное растение, иначе не выживет, без человеческого тепла, а здесь сорняк.

Город не царя, а еврейского рыбака. В замороженном прицепе кондуктор дергает за веревку ― звонок, в ответ кондуктор моторного дергает за веревку ― звонок, вагоновожатый нажимает ногой на свой звонок ― и трамвай двигается с места. Больше всего самоубийств ― в белые ночи. Уже убегала, а браслет прыг из рук ― и закатился под кровать, полезла доставать и тут увидела, что шпильки от чьих-то туфель оставили на паркете вмятинки. Убийство обнаружили, когда фиговое дерево, под которым был зарыт покойник, принесло необычные плоды.

И я тоже был молод и хотел раскрывать преступления, страшные и бесчеловечные, руководимый чувством гнева и справедливости. Мне, может, тоже хотелось возиться с обугленными кусочками бумаги, проверять, кто и где был в тот дождливый момент, когда за окном мелькнула почтальонша на велосипеде с полиэтиленовым пакетом на голове, и выяснять, кто поломал ветки у старого земляничного дерева, что цветёт под окном библиотеки! Думаешь, мне не хотелось очистить если не весь остров, то хотя бы наш Царевококшайск от всякой мрази, ловить гадов, давить выродков? А потом мне доходчиво объяснили, что рвение ― излишне. И какая разница ― кто убийца?

Важно лишь, что там, где путник, снег и пыльца ― мы единое целое. Ну как тебе объяснить, чтобы ты понял? Вот чувствуешь, запахло паленым ― это мотылёк попался, обжег крылья о раскаленную лампочку, а за окном снова пошел ночной дождь, но с неба падают не капли, а буквы ― к, а, п, л, и ― слышишь, барабанят по подоконнику, и запах сгоревшего мотылька ― все это буквы. И мы все ― единое целое. Вопрос: Ужасно воняет мотыльком ― нужно открыть окно, чтобы проветрилось.

Известный в Москве доктор-гипнотизер Даль излечил Рахманинова от пьянства, убедив его в том, что водка ― это керосин, и из чувства благодарности композитор посвятил ему свой второй концерт. Письмо попало под дождь, чернила расползлись, буквы набухли, дали побеги. Перед тем как выброситься с балкона, бросила вниз тапочек, смотрела, как он отлетел на середину улицы.

Если где-то война, то тем более нужно жить и радоваться, что ты не там. И если кого-то любят, то всегда будет тот, кого никто не любит. И если мир несправедлив, то всё равно нужно жить и радоваться, что не сидишь в вонючей камере, а идёшь на свадьбу. Радоваться! Наслаждаться!

Автор о своём романе[править]

„Взятие Измаила“ — роман о взятии жизни, о преодолении смерти собиранием „коллекции слов“ и рождением ребёнка.. В «Венерином волосе» мотив преодоления смерти словом получил дальнейшее развитие, на что указывает предпосланный ему эпиграф из ветхозаветного апокрифа: «Ибо словом был создан мир, и словом воскреснем»^[6]

— Михаил Шишкин, «Пальто с хлястиком», 2008

Пять лет жизни ушло на „Венерин волос“. Приехав в «скучную» Швейцарию, где вроде бы не о чем писать, я окунулся в Россию. Я работал переводчиком в службе миграции, переводил интервью с беженцами из бывших братских республик. Я переводил слова на судьбу. Нестрашных историй там не рассказывают. Герой романа, “министерства обороны рая беженской канцелярии толмач”, оказался переводчиком между двумя мирами. Интерфейсом между двумя несовместимыми системами.
Что было на так называемом самом деле – никто никогда не узнает. Но рассказанные истории, слова создают свою реальность. Важны детали. Слова рождают действительность и решают судьбу.^[6]

— Михаил Шишкин, «В лодке, нацарапанной на стене», 2008

Если не превратить жизнь в слова – ничего не будет. Язык – единственное средство воскрешения. Сказано: “И словом был создан мир и словом воскреснем.”
Венерин волос – это растение, adiantum capillus-veneris. Где-нибудь на юге, в Риме, в Вечном городе, где завязываются узлом все линии романа, это сорная трава, а в России зимой без человеческой любви и тепла оно погибнет. В романе это растение становится богом жизни, хрупкой и всесильной. Венерин волос рос на семи холмах до мимолетного вечного города и будет расти после.
Есть легенда об узнике, приговоренном к пожизненному заключению в одиночке. Он годами черенком тюремной ложки царапал на стене лодку. И вот однажды ему принесли, как обычно, воду, хлеб и баланду, но камера оказалась пустой, а стена чистой. Он сел в свою нацарапанную лодку и уплыл.
Роман – это лодка. Нужно так оживить слова, чтобы лодка стала настоящей. Чтобы в нее можно было сесть и уплыть из этой жизни-одиночки туда, где нас всех любят и ждут.^[6]

— Михаил Шишкин, «В лодке, нацарапанной на стене», 2008

И „Венерин волос“, написанный в Цюрихе и Риме, начинался на самом деле с мамы, вернее, с её дневника, который она мне дала перед своей последней операцией. Толстая тетрадь в клеенчатом переплете. Пожелтевшие страницы, исписанные карандашом, причем не тем “медицинским” почерком, который я знал, а каким-то уютным, девичьим. Мама начала записи в выпускном классе школы и вела несколько лет, когда уже была студенткой. Конец сороковых – самое начало пятидесятых.
Помню, что она мне рассказывала про гонения на “космополитов” у них в институте, когда исчезали самые хорошие профессора. Но в той тетрадке ничего этого нет. Самый обыкновенный дневник девушки: хочется кого-то любить, тревожные прислушивания к своему сердцу, пришло ли уже то самое чувство, настоящее ли? И очень много счастья. От прочитанных книг, от подруг, от солнца за окном, от дождя. Страницы, из которых перехлестывает бездумная юная уверенность в том, что жизнь даст больше, чем просишь.
Никаких следов страха, сковавшего страну. Будто не было никаких доносов, лагерей, арестов, очередей, нищеты.
Читал тогда и поражался наивности той слепой, не видевшей, куда она попала, девочки.
Эта девочка родилась в стране-тюрьме, во мраке, а все равно воспринимала свою жизнь как дар, как возможность осуществиться в любви, дать любовь, поделиться с миром своим счастьем.
Когда я узнал, что в подмосковном пожаре погиб и мамин дневник, почувствовал, что он меня не отпускает. И в какой-то момент пришло понимание: нет, это была не наивность и глупость юной дурочки, не осознававшей, что творится вокруг, это была мудрость того, кто посылал, посылает и будет всегда посылать девочек в этот мир, в какой бы ад мы его ни превратили.
Мир кругом холоден и темен, но в него послана девочка, чтобы своей потребностью в любви освещать, как свеча, окружающую человечью тьму.^[6]

— Михаил Шишкин, «Пальто с хлястиком», 2008

Я хотел написать книгу о том, что почувствовал и понял, благодаря маминому дневнику. Я стал писать о Белле. Получился роман “Венерин волос”.
От жизни певицы мало что осталось – ни дневников, ни мемуаров, известна только общая жизненная канва. В те годы люди боялись своего прошлого – неизвестно было, что из прожитого может оказаться в будущем смертельно опасным. Опасным могло оказаться все: прошедшие встречи, слова, письма. Прошлое уничтожали, старались избавиться от него.
Мне хотелось вернуть ей уничтоженную жизнь. Я стал писать ее воспоминания и дневники.
Мне важно было, по возможности, ничего не выдумывать. Например, взять из мемуаров людей, живших в том дореволюционном Ростове, непридуманное и вернуть моей Белле ее реальных учителей в гимназии Билинской на Таганрогском проспекте в доме Хахладжева, приказчика в писчебумажном магазине Иосифа Покорного на Садовой, где она покупала тетрадки и перья, того гимназического швейцара, который, прочитав “Холстомера”, завещал свой скелет в анатомический кабинет.
Я по деталям возвращал ей прожитое, исчезнувшее. <...> Многое в жизни Изабеллы Юрьевой было, конечно, не так, как у моей Беллы.
Но знаю, когда мы с ней, наконец, встретимся, Изабелла Даниловна простит меня и скажет:
– Не переживай! Всё хорошо. Спасибо тебе!^[6]

— Михаил Шишкин, «Пальто с хлястиком», 2008

Цитаты о романе[править]

Роман Михаила Шишкина «Венерин волос» сыграл в русской литературе уже ту великую позитивную роль, что обнаружил деградацию читателя и нищету интерпретатора. Простейшую до непритязательности книгу назвали сложной (многие сетуют на неспособность дочитать ее до конца). Роман, полный страдания и сострадания, сосредоточенный на боли, пытках, муках, любом трагическом опыте, объявили формальным экспериментом. Шишкина назвали наследником Набокова и Саши Соколова, к которым он имеет не больше отношения, чем к Хармсу или Платонову. Все это свидетельствует о том, что роман не только не прочитан, но даже и не открыт.^[7]