Вене́ра (лат.venus, род. п. veneris «плотская любовь») — в римской мифологии богиня красоты, плотской любви, желания, плодородия и процветания. Соответствует древнегреческой Афродите. Имела также прозвище Киприда, по острову Кипру, который считался основным местом её пребывания. Здесь, преимущественно в городах Пафе и Амафунте и на горе Идалии, процветал культ Афродиты.
В честь богини Венеры названа вторая внутренняя планета Солнечной системы — Венера.
Неужели самые греки могли вообразить поэтичнее и очаровательнее купанье стыдливойДианы с ее непорочными нимфами? От игривого движения членов летит и рассыпается серебро, яркое, белое, как снег по синему полю: не из такой ли сияющей влаги родилась божественная Венера? Именно теперь только я понимаю, почему богиня красоты и любви избрала море своею родиною: эта яркая, то блестяще-лазурная, то темно-яхонтовая влага ― не само ли небо во всей своей роскошной ощутительной вещественности! О, страна, благословенная небом![1]
Дом графа Саутгэмптона сделался той «академией», в которой Шекспир окунулся в атмосферу искусства и поэзии Ренессанса. Примерно в 1592 году Шекспир написал первую свою поэму, которую он озаглавил «Венера и Адонис». В основе сюжета был миф античного мира. Богиня Венера влюбилась в простого смертного ― прекрасного юношу Адониса. Но он не ответил на ее любовь и за это был убит на охоте диким вепрем. О Венере и Адонисе Шекспир прочитал в «Метаморфозах» Овидия. Страсть богини Венеры ― лейтмотив этой поэмы. О страсти в поэме говорится, что она «безграничнее моря». В ней живет сама природа; Адонис наказан за то, что он восстал против природы и не захотел воссоздать себя в детях. «Факелы, ― читаем в поэме, ― сделаны для того, чтобы светить, драгоценные камни, чтобы их носили… Семена родятся от семян, красота порождает красоту».[2]
Но после «фокуса» Карандаша зрители со стульев сползали от смеха и слёзы утирали… Или сценка «В парке», как он её сам называл ― «Венера» ( где роль первого дворника исполнял юный Юра Никулин), когда Карандаш случайно разбивает статую Венеры в парке и пытается её заново сложить, собрать, путая части тела, а тут появляется дворник ― и ему приходится вскарабкаться на пьедестал, вытащить из брюк длинную белую рубашку и самому изображать Венеру. Этот неповторимый номер стал цирковой классикой.[3]
Венера в беллетристике и художественной прозе[править]
Обезьяна получила повеление от льва написать изображение богини Венеры. Она приложила все свое старание показать в том свое искусство и взяла модель с прекрасной обезьяны, которой лучше не было во всем лесу. Потом, как окончала она свою работу, показала ее льву, который со всем тем не великое показывал притом удовольствие.
― Краски довольно хороши, ― сказал лев, ― и работа изрядная, но то худо, что Венера имеет обезьянино лицо.
― Этому и быть должно, ― говорила она, ― я нарочно взяла в пример большую мою дочь, которой прекраснее нет во всем лесу.
― Какая гордость! ― сказал тогда лев. ― Разве думаешь ты, что обезьяна может быть примером небесной красоты?[4]
Славный живописец, пленясь новою мыслью, вздумал написать Венеру, натянул кусок полотна и с великим успехом исполнил свое намерение; картина была драгоценна и со временем стала украшением чертогов славнейшего императора. Множество зрителей стекалось ее смотреть. Полотно, на коем была написана Венера, вздумало, что оно причиною всех восторгов, примечаемых в зрителях. Паук, раскидывая на нем сети для мух, вывел его из заблуждения. «Ты напрасно гордишься, полотно, ― сказал он, ― если б не вздумалось славному художнику покрыть тебя блестящими красками, то бы ты давно истлело, быв употреблено на отирку посуды». Стихотворцы то же делают с людьми, и последние такую же имеют причину гордиться, как рисованная холстина, которая думала, что живописец старался прославить ее, когда заботился он только о своем имени.[5]
Она так была обворожительна, что я уже протягивал руку, чтобы вручить ей яблоко, но, бросив взгляд на Венеру, внезапно переменил намерение. Венера, сложив небрежно руки и приклонив голову к плечу, смотрела на меня с упреком. Взоры наши встретились, она покраснела и хотела отвернуться, но в этом движении столько было прелести, что я, не колеблясь, подал ей яблоко.
Парис восторжествовал; но человек в домино и в маске подошел к Венере и, вынув из-под полы большой бич, начал немилосердно её хлыстать, приговаривая при каждом ударе: «Вот тебе, вот тебе; вперед знай свою очередь и не кокетничай, когда тебя не спрашивают; сегодня не твой день, а Юнонин; не могла ты подождать? вот же тебе за то, вот тебе, вот тебе!» Венера плакала и рыдала, но незнакомец не переставал её бить и, обратившись к Юпитеру, сказал: «Когда я с ней расправлюсь, то и до тебя дойдет очередь, проклятый старикашка!» Тогда Юпитер и все боги соскочили с своих мест и бросились незнакомцу в ноги, жалобно вопия: «Умилосердись, наш повелитель! В другой раз мы будем исправнее!»
Жил-был в местечке Браницах прославленный талмудист, равно знаменитый как своею великой ученостью, так и красотою его жены. Жена эта — Венера Браницкая — по праву заслужила свое прозвище, заслужила его тем более, что будучи действительно женщиной редчайшей красоты, она сверх того была именно женою мудреца, ученого талмудиста; — у таковых жены бывают по общепринятому правилу, либо очень некрасивы, либо и вовсе с какими нибудь физическими недостатками.[6]
На пыльной площади, у водопровода стояла красивая большая хохлушка в расшитой белой сорочке и черной плахте, плотно обтягивавшей ей бедра, в башмаках с подковками на босую ногу. Было в ней что-то общее с Венерой Милосской, если только можно вообразить себе Венеру загорелой, с карими веселыми глазами и с такой ясностью чела, которая бывает, кажется, только у хохлушек и полек. Наполнив ведра, она положила коромысло на плечо и по шла прямо навстречу мне, — стройная, несмотря на тяжесть плескавшейся воды, слегка покачивая станом и постукивая башмаками по деревянному тротуару… И помню, как почтительно я посторонился, давая ей дорогу, и как долго смотрел за нею! А в улицу, которая шла с площади под гору, на Подол, видна была огромная, мягко синеющая долина реки, луга, леса, смуглые золотистые пески за ними и даль, нежная южная даль…[7]
Ты знаешь, какая кровь течет в жилах итальянской женщины? В ней кровь Аннибала и Корсини, Борджиа и грязного лонгобарда или мавра. О, это не женщина низшей расы, где позади одни только мужики и цыгане! В итальянке заключены все возможности, все формы, как в нашем чудесном мраморе, понимаешь, чурбан? Ударь ее здесь ― и она кухарка, которую ты выгонишь за грязь и крикливость вороны, дешевая кокотка; осторожно… деликатно! Тронь ее с этой стороны ― и она королева, богиня, Венера Капитолийская![8]
― Требую возвращения моего нормального облика! ― вдруг не то исступленно, не то моляще прохрипел и захрюкал боров, ― я не намерен лететь на незаконное сборище! Маргарита Николаевна, вы обязаны унять вашу домработницу.
― Ах, так я теперь тебе домработница? Домработница? ― вскрикивала Наташа, нащипывая ухо борову, ― а была богиня? Ты меня как называл?
― Венера! ― плаксиво отвечал боров, пролетая над ручьём, журчащим меж камней, и копытцами задевая шорохом за кусты орешника.
― Венера! Венера! ― победно прокричала Наташа, подбоченившись одной рукой, а другую простирая к луне, ― Маргарита! Королева! Упросите за меня, чтоб меня ведьмой оставили. Вам всё сделают, вам власть дана!
Тогда они старинную песенку проиграли, называется ― «романез-пастораль» которую теперь никто не поет ― не знает. Так она всем понравилась, и мне понравилась, и я ее заучил на память, и отец после все ее напевал: Един млад охотник В поле разъезжает, В островах лавровых Нечто примечает, Венера-Венера, Нечто примечает. Один старичок пел-хрипел, а другие ему подыгрывали. Деву сколь прекрасну, На главе веночек, Перси белоснежны, Во руке цветочек, Венера-Венера. Во руке цветочек.
Так и не доиграли песенку, устали.[9]
Я знаю, кто это срисован, ― сказал Пугачёв, освещая картину свечой. ― Это либо Апраксина графиня, либо Строганова Танька в пьяном положении. Я их знавал. Их, бывало, приоденут, приоденут, а они все с себя до нитки промотают, нагишом и сидят по неделе в горнице. Вот те и графини!
― Нет, государь, ― сказал вошедший Горбатов. ― Здесь изображена богиня Венера… Вот и серпик месяца в её волосах запутался. Это из греческой древней религии.
― Верно, верно! ― вскричал Пугачёв. ― Я в Греции бывал, и у турецкого султана.[10]
При своем не слишком высоком росте она была сложена безупречно (забегая вперед, уточню: я знал ее только одетой). У нее был стан Венеры Книдской, самой девственно-женственной из Венер. Небольшая головка, продолговатый овал лица, смеющиеся ямочки на щеках ― и ни малейшей предрасположенности к полноте. Нос с легкой горбинкой, как у Марии Бургундской, нервные ноздри, которые теперь сказали бы мне о сильном темпераменте. Большие серо-зеленоватые глаза иногда отливали фиолетовым, в такие мгновения казалось, что это от них исходит неизменно окутывающий ее аромат «Пармской фиалки».
Первые дни Михаил Антонович следил, как сжимается кольцо зарослей. Потом ему каждый раз приходилось в начале наблюдений прорубать окошко в стене растений, опутавших корпус «Хиуса». Тяжело осевший в трясину планетолет был окружен странным и страшным миром этой планеты, лишь по недоразумению носящей имя богини любви и красоты.
Купитман: Что Вы так морщитесь, Лобанов? Лобанов: Не нравится мне у вас… Всё это венерическое… Фу!.. Купитман: «Венерическое» означает «Венерой ниспосланное», Лобанов. Венера — богиня любви, а больные наши — от этой любви пострадавшие. Получается, что мы с Вами чуть ли не жрецы. Жрецы Венеры и Асклепия… Ну а теперь-то Вам что не нравится? Лобанов : Не нравится мне у вас… Всё это венерическое… Фу!..(тупо повторяя ранее сказанное) Купитман: Да, собеседник Вы слабый, Лобанов...
Спознакомь меня, Киприда,
С прелюбезной сей подружкой,
Коя пляшет и вздыхает,
А рукой как подопрётся,
Подаёт другою розы.
Спознакомь меня, богиня,
Со прелестным сим твореньем,
Коим ты сама мне льстила!
Дай вкусить мне услажденье,
Ты которое вливаешь
Здесь в сердца счастливых смертных,
В те сердца, которы могут
Восприять твою лишь благость,
Восприять богинь здесь нежность.[13]
В минуту он тебя в богиню претворит
И всех тебе сердца навеки покорит;
Он тотчас даст тебе усмешку, взгляд Авроры, Гебеи молодость, прекрасную тень Флоры
И всех умильностей и прелестей собор,
Какими грации блистают и Венера;
На что ни взглянешь ты, всё твой украсит взор,
Везде представится иль Книд или Цитера...[14]
— Иван Дмитриев, «К*** о выгодах быть любовницею стихотворца», 1791
Бессмертная Венера!
Всечтимая богиня, Юпитерова дщерь,
Которая прельщаешь
Сердца всех земнородных!
Не мучь души моей Скук бременем, печалей,
Тебя в том заклинаю.
Но прииди ко мне,
Как приходила прежде,
И именем Амура
Услышь мольбу мою...[15]
Богиня красоты, любви и наслажденья!
Давно минувших дней, другого поколенья Пленительный завет!
Эллады пламенной любимое созданье,
Какою негою, каким очарованьем
Твой светлый миф одет!
Вы не ходи́те в галерею,
Не пробуждайте сердца сон,
Не оживить вам Галатею,
Как оживил Пигмалион.
Венера сердцем овладеет,
Все чувства страсти пробудит,
Она и старость разогреет,
А юность? ― в прах испепелит.[17]
В роще, будто в деревянной бане,
знай себе полеживай и прей,
а в ложбине, как в медовом жбане,
и кипит и пенится кипрей. Полежу я в баньке не для вида, ибо нынче лажу я с собой. Нагишом в кипрей попрет Киприда, в этот алый луговой прибой.
От души и до души разденусь
и в пучину кинусь я тогда.
И блаженная богиня Венус
будет мыться в зное без стыда.[18]
— Сергей Петров, «Как яичница, лужок поджарен...», 1958
Замолкла песня. Отзвенела аккордеоновым аккордом.
Тогда-то в чум вошла Венера,
как и должна богиня ― гордо.
Она была гола, как лоб младенца не пронзенный грустью.
Она сияла тяжело
не модной и не русской грудью.[19]
