Де́вственность — в физиологическом смысле состояние женского организма до момента первого сексуального контакта, анатомическим признаком чего является наличие девственной плевы́. В духовном смысле девственность — это сознательный уход от половой жизни ради достижения духовного совершенства; является одним из обетов в монашестве.
Девственность — это престарелая щеголиха, разряженная в пух и прах, в причёске, каких уже давно не носят: она вертится при дворе, да не ко двору пришлась. Девственность вышла из моды так же, как вышли из моды броши и зубочистки. С возрастом улучшается только вино, но не девичьи щёчки.
Не в сохранении девственности мудрость природы. Наоборот, потеря девственности приумножает её достояние: ведь ни одна новая девственница не может появиться на свет без того, чтобы ради этого не была утрачена девственность.
Хуже всего — девственность. Что-то уродливое, внушающее брезгливость, гадливость, отвращение. Никогда никому не раскрыться — предел противоестественного.
Восхвалять девственность — всё равно что осуждать собственную мать, а это уже просто срам. Девственницы ничем не лучше самоубийц, и их надлежало бы хоронить за церковной оградой как закоренелых преступниц против законов природы. Девственность, подобно сыру, порождает червей, которые разъедают её; она гибнет, пожирая сама себя.
Слово кокетка обрусело, но prude не переведено и не вошло еще в употребление. Слово это означает женщину, чрезмерно щекотливую в своих понятиях о чести (женской), ― недотрогу. Таковое свойство предполагает нечистоту воображения, отвратительную в женщине, особенно молодой. Пожилой женщине позволяется многое знать и многого опасаться, но невинность есть лучшее украшение молодости.[1]
Он присел на скамейку и как-то неожиданно для самого себя крикнул гарсону: ― Абсент, пожалуйста. Пока таял сахар на ножичке и сладкие капли падали в зелёную влагу, Веничка думал о том, как прекрасно целомудрие и как ужасны чувственные наслаждения. «Бедная Шурочка не может предаваться чистому созерцанию, потому что её кровь отравлена вожделением и она забыла, какое счастье быть невинной». В это время Веничка взглянул на свой абсент и покраснел. Несколько раз давал он себе слово не пить этого пьяного яда, но время от времени его всё-таки тянуло к столику кафе и ему снова хотелось испытать лёгкое приятнее головокружение...[2]
Дело в том, что в Аркадии существовал старинный миф о любви Аполлона к нимфе Дафне, дочери бога местной реки Ладона и самой матери-Земли. Дорожа своей девственностью, Дафна хотела спастись бегством: когда же он стал ее настигать, она взмолилась к своей матери, и та, разверзшись, приняла ее в свое лоно. С того места, где она исчезла, выросло лавровое дерево; Аполлон понял, что это и есть его превращенная милая, и с тех пор лавр ― его любимое дерево. Миф этот, будучи аркадского происхождения, стал бродячим; последним местом его прикрепления была Антиохия.[3]
― На кой черт вам девственность, ― шептал он, прижимая ее к себе и вращая жирным продолжением своей спины, ― или вас соблазняют мещанские добродетели? нет, нет, я предлагаю вам сказочную жизнь богемы, истинно аристократическую жизнь. И толстяк уронил пенсне. ― Девушка ― желторотый воробей, ― продолжал он свои манипуляции, ― от нее пахнет булкой; женщина ― это цветок, это благоухание. Семья ― это мещанство, это штопанье чулок, это кухня.[4]
«Однажды мне выпало сыграть «Откровенность», но не полную. То есть фигуру в купальном костюме, покрытую прозрачным дождевиком. Сейчас бы я запросто исполнила роль «Оторванной откровенности», да что-то никто не предлагает. А тогда в закамуфлированном виде мне предстояло молча пройти по сцене и так же молча удалиться. <...> В общем, когда снова появился комсомольский секретарь, я все отрепетировала на нем… И можно теперь сказать, что коммунистическая партия лишила меня девственности в лице своего авангарда. То есть отплатила откровенностью за «откровенность».[5]
Вот для каких покупок
Пустилось за море любезное дитя!
О молодость! себя к спасению претя,
Вот как свою невинность
Меняешь на бесчинность
И, к аду с радостью приемля путь, грешишь,
И, слишком свет любя, ты кажешь небу шиш.[6]
Я полюбил жестокие забавы,
Полёты акробатов, бой быков,
Зверинцы, где свиваются удавы,
И девственность, вводимую в альков —
На путь неописуемых видений,
Блаженно-извращённых наслаждений.
Читай, ты, узурпатор губ глагола:
я обещаю грифельность волос,
их кружевность на шее, семиснежность, хрусталь ключиц кастальских (я не сплю! )
и поцелуи пальцев на сосцах
у пишущей машинки (пятьдесят
их у нея!). Цитируем цинизм:
на фалле же ― флажок из зверя фиги
(такое зверя вкусное росло!).
Невинность лишь у ненависти… Я
невинность у любви не объявлял.[8]
.svg){kind=logo}
