Шиш (кукиш, фига, дуля) — традиционная форма выражения отказа в форме грубого жеста, обозначающего насмешку, презрение, а иногда и желание унизить оппонента. Шиш имеет форму кулака с большим пальцем, просунутым между указательным и средним (в особых случаях место может меняться или принимать вид двойного кукиша). Слово «шиш» в русском языке могут использоваться и отдельно (наподобие дудки или хрена), для обозначения некоей ситуации прямого отказа, например: «шиш (фиг) тебе!», «шиш (фиг) тебе с маслом!» или констатации отсутствия некоего предмета: «нет ни шиша́ (ни фига́)». Все эти выражения широко применяются в разговорной речи, зачастую не сопровождаясь соответствующим жестом.
Шиш — коитальный жест, изначально символизирующий совокупление и имеющий, таким образом, обсценную семантику. В связи с этим шиш употреблялся в древности на Руси как защитный жест для отпугивания нечистой силы, которая при этом якобы отступала как существо бесполое. Древние римляне использовали шиш как фаллический символ, в том числе, и в виде амулета.
Пропустив через свою душу и сердце миллион этих «шишей», он и мысль свою довёл до степени «шиша», да и сам стал шишом, с которого взять решительно нечего…[3]
...те самые шиши, которые смущают православных. К шишам посылают в гневе докучных и неприятных людей. Наконец, «хмельные шиши» бывают у людей, допившихся до белой горячки (до чёртиков).[5]
— Сергей Максимов, «Нечистая, неведомая и крестная сила», 1903
Голова — шишом, покрытая очень редкими толстыми волосами, похожими на пеньки срубленного, но не выкорчеванного леса.[6]
Вот поймают меня в плен американцы, ― пошучивал он в кают-компании, раскуривая трубку, ― и начнут меня бить, пытать и выспрашивать про ракеты или подводные лодки, а я им ― шиш.[13]
Слово шиш в русском языке имело в прошлом разнообразные значения, связанные со старинным русским бытом. Этим словом могли называть <...> шалаш, копну сена <...>. В вятских говорах шишом называли бродяг, в иных местах ― соглядатаев.[17]
Татарской бог Магмет написал во своих книгах сице: «непокараящихся нашему преданию и закону повелеваем главы их мечем подклонити». А наш Христос ученикам своим никогда так не повелел. И те учители явны яко шиши антихристовы, которые, приводя в веру, губят и смерти предают; по вере своей и дела творят таковы же.
После падения крепостного рабства жителю предстояла новая жизнь, развитие, а тут он принуждён был бороться с пустяками и ради пустяков. Пропустив через свою душу и сердце миллион этих «шишей», он и мысль свою довёл до степени «шиша», да и сам стал шишом, с которого взять решительно нечего… Житель умалился до ничтожества, в нём не стало больше руководящей думы, которая проникла бы всё его существо до мозга костей, пропал в нём интерес к подлинной жизни, и лишился он Божьей искры, которая грела бы его нахолодевшее сердце и светила бы его мысли… Нет, решительно, это обездоленное поколение шагнуло на сто лет назад![3]
Если к самостоятельному слову «мор» приставить слово «кика», в значении птичьего крика или киканья, то получится тот самый дворовый дух, который считается злым и вредным для домашней птицы. Эта кикимора однозначна с «шишиморой»: под именем её она, зачастую, и слывет во многих великорусских местностях. А в этом случае имеется уже прямое указание на «шишей» или «шишигу» — явную нечистую силу, живущую обычно в овинах, играющую свадьбы свои в то время, когда на проезжих дорогах вихри поднимают пыль столбом. Это те самые шиши, которые смущают православных. К шишам посылают в гневе докучных и неприятных людей. Наконец, «хмельные шиши» бывают у людей, допившихся до белой горячки (до чёртиков).[5]
— Сергей Максимов, «Нечистая, неведомая и крестная сила», 1903
Речь идёт о троедушии, о тройной морали — «для себя, для общества, для государства». Но является ли это пороком? Весёлый Телегин считает: «в этом наша победа»! Как так? А: власти хотели бы, чтобы мы и думали так же подчинённо, как говорим вслух и работаем, а мы думаем — бесстрашно! «мы отстояли свою внутреннюю свободу»! (Изумишься: если шиш, показываемый тайно в кармане, есть внутренняя свобода, — что же тогда внутреннее рабство? Мы бы всё-таки назвали внутренней свободой способность в мыслить и действовать, не завися от внешних аут, а внешней свободой — когда тех пут вовсе нет.)
― У вас случаем нет родственников в Молдавии? А у меня сестра в Кишинёве. Час назад погромщики с ножами и железными прутьями ворвались на ее завод, в комнату, где шел референдум. К счастью, списки голосовавших успели скрыть. Призыв ответить «нет» ― предательство или глупость.
― «Нет», потому что я за Россию. Референдум ― против России. Другие получат какие-никакие права, а Россия ― шиш, потому что ее мощь и богатства ― это кнут и пряник, с помощью которых имперский центр только и может сохранять свою власть в разваливающейся державе.[18]
Шиш Брянский ― оживший персонаж «Болотных чертенят» Блока. Помнишь: Шиш наш ― безусловный «дурачок», вернее, он косит под «дурачка», но делает это азартно и талантливо. Ключевая фраза в блоковском стихотворении: «Мы ― забытые следы/ Чьей-то глубины». «Шиш Брянский» ― одна из ипостасей «Русского Бога», грязного, косматого ёрника и озорника из лесной чащобы. Он ― отец знаменитого советского «тамбовского волка». По Далю, «шиш» ― и «островерхая дуля», и «кукиш», «фиг», «дуля», «ничто», «шатун», «бродяга», «шеромыга», «вор», «нечистый», «сатана», «бес», «злой кикимора», «праздный шалопай». Кажется, тебе понятно теперь, Петя, с каким «концептом» мы имеем дело? Ну и, как ты понимаешь, «Шиш вам! Брянский!»[14]
— Кирилл Кобрин, «Письма в Кейптаун о русской поэзии», 2001
Шишов ― фамилия происходит от древнерусского имени Шиш. Слово шиш в русском языке имело в прошлом разнообразные значения, связанные со старинным русским бытом. Этим словом могли называть островерхую постройку, шалаш, копну сена, составленные шатром жерди для сушки гороха, снопов. В вятских говорах шишом называли бродяг, в иных местах ― соглядатаев.[17]
― Никак! В нашей стране, вернее, в нашей системе ― никак! Или надо десять жлобов прикормить, чтобы они десять бумажек подписали на покупку этих луковок! А прикормить ― с каких шишей? Опять надо украсть. То же на то же получается.[19]
...капитан III ранга Владимир Тимофеевич Роев, невысокий плотный человек, с курносым носом и озорными глазами, немного напоминавший обликом Фернанделя. Был он мастером спорта по яхтам, парусное дело любил фанатично и знал досконально.
«Вот поймают меня в плен американцы, ― пошучивал он в кают-компании, раскуривая трубку, ― и начнут меня бить, пытать и выспрашивать про ракеты или подводные лодки, а я им ― шиш. И скажут они, не добившись от меня показаний: «А ведь совсем неплохо держался этот русский!» А что я им могу сказать, когда кроме парусов ничего не знаю?»[13]
Шиш. Дьявол может являться хоть в образе Христа (но не Богородицы), и Тереза Авильская проверяла, показывая шиш: от шиша <дьявол> бежал (В. Злобин, в кн. о Гиппиус). «Чертенята ангелятам шишики показывают» — с осуждением о «Посолони» (Рем, «Крашеные рыла», 99).[15]
«Быть же теперь ссоре», — подумал я, заметив, что пальцы у Фомы Григорьевича так и складывались дать дулю. К счастию, старуха моя догадалась поставить на стол горячий книш с маслом. Все принялись за дело. Рука Фомы Григорьевича, вместо того, чтоб показать шиш, протянулась к книшу, и, как всегда водится, начали прихваливать мастерицу хозяйку.[20]
Как только адмирал скушал, со своей обычной быстротой, второе блюдо и запил его стаканом имбирного пива, выписываемого им из Англии, он кинул быстрый взгляд на своих подданных, поспешно уплетавших рыбу, с опасностью, ради адмирала, подавиться костями, — и вдруг заговорил, продолжая вслух выражать то, что бродило у него в голове, и не особенно заботясь о красоте и отделке своих импровизаций:
— Мальчишка какой-нибудь… офицеришка… Шиш в кармане, а кричит: «Человек, шампанского!» Вместо службы, как следует порядочному офицеру, на лихачах… «Пошел! Рубль на чай!» Подлец эдакой! По трактирам да по театрам… Папироски, вино, карты, бильярды… По уши в долгу… А кто будет платить за такого негодяя? Никто не заплатит! Разве какая-нибудь дура мать! Такому негодяю место в тюрьме, коль скоро честь потерял… Да! В тюрьме! — энергично подчеркнул адмирал, возвышая свой и без того громкий голос, точно кто-нибудь осмеливался выражать сомнение. — А поди ты… Пришел этот брандахлыст в трактир, гроша нет, а он: «Шампанского!» — снова повторил адмирал, передразнивая голос этого воображаемого «негодяя», без гроша в кармане требующего, по мнению адмирала, шампанского.[4]
— Вот ещё, торчать здесь до десяти часов вечера! — возмущённо ворчал он, измеряя гостиную. — И ради чего? Ради Петьки! Что такое Петька? Шиш, с которым ровно ничего не может сделаться дома.
Он заглянул в детскую.
— Эй ты, шиш! Мальчик высунулся из двери.
— Я не шиш, дядя Гриша.
— Разговаривай!.. Ты что, боишься один дома сидеть?
— Не боюсь.[21]
Я назвал себя и пожал руку человека неопределенной наружности — сероватого блондина, с усами, прокопченными у верхней губы табачным дымом, и густыми бровями, из-под которых вяло глядели на Божий мир сухие, без блеска, глаза, тоже табачного цвета, будто дым от вечной папиросы прокоптил и их. Голова — шишом, покрытая очень редкими толстыми волосами, похожими на пеньки срубленного, но не выкорчеванного леса. Всё: и волосы, и лицо, и борода было выжжено, обесцвечено — солнцем не солнцем, а просто сам по себе, человек уж уродился таким тусклым, не выразительным.[6]
— О! — сказал Сандерс, — вы говорите — вы русский! Неужели? Не обманываете ли вы меня?
— Русский! Ей-Богу! Поверьте, третий день уже хожу — ни шиша…
— Как? Как вы сказали? «Ни шиша?» О, это очень мило! Какое образное русское слово! Это очень хорошо, что вы русский. Это благородно с вашей стороны!
— Обносился, оборвался я, как босявка…[6]
Двести пятнадцатый номер получил две бутылки и фунт синьки, двести шестнадцатый — две бутылки и флакон одеколону, двести семнадцатый — две бутылки и пять фунтов черного хлеба, двести восемнадцатый — две бутылки и два куска туалетного мыла «Аромат девы», двести девятнадцатый — две и фунт стеариновых свечей, двести двадцатый — две и носки, да двести двадцать первый — получил шиш.[22]
— Мы останемся с носом. — У него вздернулся ус. Он сделал пальцами нос. — И они тоже. — И он направил нос поочередно на каждого. — Я предлагаю — «коробку». Бросьте, это вполне законно. Первый старт проходит «Мэри», — он ткнул на иногороднего. — «Миражу» выскочить первому мы не дадим. Затем «Зарница» и «Джен». Теперь пусть они, — хозяин мой ткнул толстым пальцем в стол, будто поймал блоху, — а тотчас следом мы. Стойте! Стойте! Мы потому, — он стал грозить мне пальцем, он уж весь вспотел от азарта, — потому, что у нас паруса больше всех и на попутном ветре мы ему закроем ветер. Он вправо, — хозяин оскалился от улыбки и мотнул задом вправо, — а там «Зарница»! Он влево — а это тебе собака? — и он ткнул на гостя. — То есть «Джен», я говорю, собака? И вот выкуси, вы-ку-си! — И хозяин сложил шиш и, вывернув локоть, завил шиш под самую палубу.[23]
Недалеко от Ши́шова дома деревня была. И была у богатого мужика девка. Из-за куриной слепоты вечерами ничего не видела. Как сумерки, так на печь, а замуж надо. Нарядится, у окна сидит, ро́жу продаёт. Шиш сдумал над ней подшутить. Как-то, уж снежок выпал, девка вышла на крыльцо. Шиш к ней:
― Жаланнушка, здравствуй. Та закланялась, запохохатывала.
― Красавушка, ты за меня замуж не идешь ли?
― Гы-гы. Иду.
― Я, как стемнеет, приеду за тобой. Ты никому не сказывай смотри. Вечером девка услыхала ― полоз скрипнул, ссыпалась с печки. В сенях навертела на себя одежи ― да к Шишу в сани.[24]
— Борис Шергин, «Куричья слепота» (из сборника «Шиш Московский»), 1933
Мама шепчет, шепчет, скоро, торопливо. Вдруг отец по столу — охнула посуда — Коля не дышал.
— У других не один, а пятеро ребят. Невозможно! Понимаешь! Сказано: не передавать, кроме своих! Да, да, и буду!.. А будет, будет, что всем, то и мне будет. Сегодня было В. П. Да, да, мне вот, сейчас ночью. Знаешь В. П.? Давай, значит, прямой провод — высочайший приказ. В. П. давай Тифлис… Чего тише? Все равно. Да, да, и шиш, шиш дал. Ну, вот, реви, пожалуйста. Реви, реви!
Мама всхлипывала, папа мешал в стакане. Все мешал скорей и скорей. Вдруг двинул стулом, шагнул, распахнул двери, вошел и волок ногой мамино шитье белое, стал шарить на столе.[25]
— Вот и люди знают — подлец он, подлец он есть. Святое слово ваше — подлец.
— А вы ее можете к себе взять! — басовито заговорил что с бородкой. — Нет! И самому-то скоро в сторожа, что ли, ведь выкинут, через месяц, ну два, — выкинут. Вот уже в общую казарму перевели, небось?
Петр Саввич плохо слушал, что говорил с бородкой. Он глядел в сальные пятна на скатерти и думал, как бы этак, верно ведь, пришел этак к зятю: «А ну, Грунечка, может, ко мне? Погостить? А ну, собирайся-ка». Он — «что? куда?» — «К отцу! Погостить!» Почему нельзя? Очень даже просто. А потом назад — а ну-ка! Зови, зови! Беречь не умел, а ну-ка шиш, вот эдакий, — и Сорокин сложил толстыми пальцами шиш и крепко стукнул по краю стола.
— Не хотите? — спросил чернявый. — Вы испугались?
— Я испугался? — вдруг выпрямился Петр Саввич. — Это я-то? А пусть его идет ко всем шутам. Скажи, квартальный, генерал какой![25]
― Скоро ли нас отпустят, бедолаг разнесчастных? Ей-ей, пропадем тут на озере на этом окаянном, ни за что пропадем. Как усну, во сне всё шишей вижу, а то будто меня батогами бьют. К добру ли?
― Мало, видать, тебя наяву били! ― сурово ответил Воронин. <...>
Рябов вздохнул, стал слушать весельщика. Тот, поодаль от помирающего Онуфрия, говорил грубым, отчаянным голосом:
― Перекупщики на кораблях на иноземных? Знаем мы их, шишей проклятущих, фуфлыг ― ненасытная ихняя утроба. Сами они и покупают нынче все, сами и продавать станут. Теперь нам, мужики, погибель. В леса надобно идти, на торные дороги, зипуна добывать…[9]
Ну, в таком случае у банка существуют собственные меры воздействия, ничуть не отличающиеся от той самой, да-да, меры: если долги не отдаются, то они получаются. Но это ― головная боль упрямца, не пожелавшего вовремя вернуть долг. Из каких шишей вернуть? Во-во! Нету.[26]
Вот для каких покупок
Пустилось за море любезное дитя!
О молодость! себя к спасению претя,
Вот как свою невинность
Меняешь на бесчинность
И, к аду с радостью приемля путь, грешишь,
И, слишком свет любя, ты кажешь небу шиш.[1]
Однажды на лужок, лишь только солнце село,
Проказники сурки
Сошлись играть в езду, в гулючки, в уголки
И в жмурки! ― Да, и в жмурки! Это дело
Так верно, как я здесь, и вот как: осокой
Тому, кому ловить, завязывались глазки,
Концы ж повязки
Под морду в узелок; а там ― бреди слепой!
Слепой бредет! другие же беситься,
Кувыркаться, скакать кругом;
Тот под нос шиш ему, тот в зад его пинком;
Тот на ухо свистит, а тот пред ним вертится,
Коверкаясь как бес![27]
И в самом деле всё переменилось:
шиш получить теперь совсем не сложно,
ш ― это мышь, шуршащий осторожно
с тоскливым и по бархату небес,
и ― это труп веселый невозможно,
растекшийся для пакибытия,
ш ― это в рот ползущая змея.[12]
Мы здесь росли и превратились
В угрюмых дядь и глупых теть.
Скучали, малость развратились ―
Вот наша улица, Господь.
Здесь с окуджававской пластинкой,
Староарбатскою грустинкой
Годами прячут шиш в карман,
Испепеляют, как древлян,
Свои дурацкие надежды.[28]
↑ 12Дмитрий Каралис, Петербургские хроники: 1983-2010 гг. Роман-дневник. СПб, Издательский дом “Коло”, 2011 г.
↑ 12Суперанская А. В. «Из истории фамилий». — М.: «Наука и жизнь» № 10, 2007 г.
↑Вильчек В. М. «17 марта 1991 года». — М.: «Огонёк», № 13, 1991 г.
↑Алексей Слаповский, «Большая Книга Перемен», — Саратов: «Волга», № 9-10, 2010 г. г.
↑Н.В.Гоголь, Полное собрание сочинений и писем в двадцати трёх томах. — М.: Институт мировой литературы им. А. М. Горького РАН, «Наследие», 2001 г. — Том 1.
↑Ивченко В.Я., «Все цвета радуги)». — СПб.: Типография А. С. Суворина, 1904 г. — Стр.480
↑Булгаков М. А. Собрание сочинений. Том 3: Дьяволиада: повести, рассказы и фельетоны 20-х годов. — СПб: Азбука-классика 2002 г.
↑Житков Борис «Джарылгач». Рассказы и повести. — Ленинград, Издательство «Детская литература», 1980 г.
↑Борис Шергин. Повести и рассказы. — Л.: Лениздат, 1987 г.
↑ 12Житков Борис, «Виктор Вавич», роман. — Москва, Издательство «Независимая Газета», (Серия «Четвёртая проза»), 1999 г.
