Коме́дию лома́ть, реже разы́грывать комедию (устар: комедь ломать) — устойчивое сочетание, иронический фразеологизм, означающий в самой общей форме деланное, неискреннее поведение какой-либо персоны. Ломать комедию — играть роль (как в театре), притворяться, выделываться, принимать на себя какой-либо вид с целью ввести кого-либо в заблуждение, подшутить над кем-либо; особую саркастическую окраску выражению придаёт родство и созвучие с более грубыми глаголами ломаться и выламываться.
Фразеологизм «ломать комедию» представляет собой устойчивую речевую конструкцию формульного типа, употребление которой отличается высокой степенью стереотипности. Варианты изменения словосочетания чаще всего исчерпываются заменой глагола на созвучный или представляют собой смысловую игру на заданную (узнаваемую) тему, например: ломать трагедию.
Комедию ломать в афоризмах и коротких высказываниях
Жизнь, описанная Шекспиром, устроена так, что все время приходится ломать комедию, и, если кто-то отказывается участвовать в этой комедии, его выбрасывают как врага.[1]
Сунуть бы врачу денег и не ломать перед ним комедию. К сожалению, это возможно лишь в Москве, но не в провинции. Тут люди консервативные, отсталые и заторможенные.[2]
Ты ее знал и знаешь: лгать она может только пустяки, но в вопросе жизни и смерти «быть или не быть» она не солжет. Да к тому же я, как красавец, для нее приобретение не куда какое. Не люби она моих ребят (а ребята действительно образцово дивные), она не стала бы ломать с ними материнской комедии. Искренность видна. Значит, есть что-то глубокое, что-то хорошее.[5]
Даже мальчишки в школах и гимназиях, не говоря уже о кадетиках, все заделались бравыми, на всякое геройство готовыми вояками. Меня же это только смущало. Почему-то мне казалось, что все ломают какую-то комедию и стараются друг друга обмануть. Директриса нашего киндергартена, еще до объявления войны, пыталась вызвать в нас коллективное слезоточение и добилась-таки, что девочки и мальчики рыдали перед принесенной ею лубочной картиной, на которой были изображены злодейства турок. Но к собственному удивлению, мне тогда не удалось выдавить из себя ни одной слезинки, а чтобы скрыть от других такую свою непростительную черствость, я закрыл лицо платком и вздрагиванием и аханием старался передать то, чего не испытывал.[6]
Случай этот показал наглядно, что убийство внутри страны было для КГБ очень удобным, радикальным, дешевым и наиболее безопасным способом устранения политического противника или неугодного лица. Для того чтобы посадить человека в лагерь или в психушку, его надо арестовывать, вести следствие, ломать комедию суда, писать статьи в газетах, отвечать на неприятные вопросы, отменять международные встречи или демонстративно покидать их с оскорбленным выражением на лице. А тут одна литая бутылка, один хороший удар, и ― следов много (и это хорошо), но доказательств нет и не может быть никаких. Поэтому «мокрые» дела КГБ (на их языке, кажется, «активные мероприятия») за границей время от времени раскрывались (чаще, наверное, все-таки нет), а внутри страны никогда.[7]
— Не беспокойтесь и не сомневайтесь, дорогой Игнатий Львович. Вы можете быть совершенно откровенны с Оскаром Филипычем: я объяснил ему все относительно приваловской опеки…
Эти слова для Ляховского были ударом грома, и он только бессильно съежился в своем кресле, как приколотый пузырь. Дядюшка принял серьезный вид и вытянул губы.
— Прежде чем объяснить все всякому постороннему человеку, вам не мешало бы посоветоваться со мною, Александр Павлыч, — глухо заговорил Ляховский, подбирая слова. — Может быть, я не желаю ничьего постороннего вмешательства… Может быть, я не соглашусь посвящать никого в мои дела! Может быть… наконец…
— Э, батенька, перестаньте ломать комедию! — с сердцем перебил его Половодов, делая злые глаза. — Вы меня знаете, и я вас хорошо знаю… Что же еще представляться!
— Вы слишком много себе позволяете, Александр Павлыч… я… я.
— Послушайте, Игнатий Львович, — настойчиво продолжал Половодов. — Если я доверился Оскару Филипычу, следовательно, вы можете ему доверять, как мне самому…
«Дурак, дурак и дурак! — с бешенством думал Ляховский, совсем не слушая Половодова. — Первому попавшемуся в глаза немчурке все разболтал… Это безумие! Ох, не верю я вам, никому не верю, ни одному вашему слову… Продадите, обманете, подведете…»[8]
― Разве ты ее так сильно любишь, что убить меня хотел! Так убивай… если можешь! ― Девушка гордо выпрямилась, откинув голову. Она была прекрасна в этом порыве, как живое воплощение обманутой любви и мрачной решимости.
― Зачем ты ломала эту комедию: дала привезти себя сюда?
― Затем, что я хотела узнать, что у тебя на уме… И если б ты обнаружил так или иначе, что привез меня для себя, то… ― голос девушки дрогнул и перешел в глухой страстный полушепот, ― я бы поступила… вот так! ― В ее руках блеснуло дуло револьвера. ― Помни, что, или я, или никто!
― Я был нотариусом, ― придирчиво сказал Блюм. Охмелев, он чувствовал почти всегда непреодолимое желание ломать комедию или балансировать на канате осторожной, веселой дерзости. ― Вы, честное слово, не удивляйтесь этому. Битый час мы говорили о новых постройках в Суане, и вы, пожалуй, могли принять меня за проворовавшегося подрядчика.[9]
― Кто эти?
― Козявки, ― сказал портной. ― У каждой болезни свои козявки. Коновал плюнул и стал мрачно себе набивать трубку. Этим дуракам, что ни скажи ― все ладно. Вот и ломают перед ними комедию: ручки помоют, фартучек наденут и про козявок наговорят с три короба.
― Насчет чистоты это верно, ― сказал печник, улыбнувшись, и покачал головой. ― Был я в городе в больнице, рассадил себе на базаре руку вилами. Пошел… Так они ― первое дело ― мыть. Один раз вымоет, ваткой оботрет, потом опять давай сначала.[10]
Чтобы его сразу не послали по известному адресу, Фома перешел в наступление сам.
― Княжна, хватит ломать комедию, это не менуэт!.. ― Решительно вошел он в её комнату, но дверь не закрыл, для Доктора.
― Что вы себе позволяете?.. ― Княжна от неожиданности отступила.
― Что значит позволяю? ― возмутился Фома. ― И не надо так на меня смотреть! Вы меня приглашали, я пришел!
― Вы с ума сошли, граф! ― княжна побледнела от гнева. ― Вас никто не приглашал, идите проспитесь!
Такой наглости Фома не ожидал даже от этой ночи. <...>
― Вот скажите мне, граф, ― сказала она, прикрывая дверь и снова усаживаясь в кресло, ему, впрочем, сесть не предлагая. ― Если я с вами спала, как вы утверждаете, зачем мне сейчас ломать эту дурацкую комедию, вместо того, чтобы снова переспать? Обстановка, насколько я понимаю, такая же, как вам уже привиделось: ночь, тишина, никого, ― почему же я снова не набрасываюсь на вас, а? Может быть, вы этого хотите, граф?[11]
— Сергей Осипов, «Страсти по Фоме. Книга первая. Изгой», 1998 г.
Когда б не лица их и не молчанье,
Подумал бы, живые на биваке
Комедию ломают. Тот уткнулся
В костёр горящий головой, тот лошадь
Взвалил, как шубу на себя, другой
Ее копыто гложет; те ж, как братья,
Обнялись крепко и друг в друга зубы
Вонзили, как враги![12]
И будет все как было у других:
Тот руку мне пожмет, другой в объятьях сдавит
И от лица товарищей моих
Наш милый режиссер привет мне прокартавит!
Ломать комедию ведь нам не привыкать:
И тот кто мне подчас так зло вредил по службе,
Публично станет уверять
И в уважении своем меня и дружбе![13]
Для меня мир всегда был прозрачней воды. Шарлатаны ― я думал ― ломают комедию.
Но вчера допотопного страха следы
словно язвы в душе моей вскрыл этот медиум.[14]
Зачем отмалчиваться робко,
Свое заветное тая,
Зачем расхлебывать похлебку,
Которую варил не я. Столом с посудой лучше грохну, Пускай и отобью кулак, Но с общим стадом не заглохну В толпе ничтожеств и кривляк.
В компании личин и кукол Комедии я не ломал,
И в тон начальству не сюсюкал
В толпе льстецов и прихлебал.[15]
.svg){kind=logo}
