Мелодра́ма (от др.-греч.μέλος «песня, поэма, лирическое произведение» + др.-греч.δρᾶμα «действие») — жанр художественной литературы, театральногоискусства и кинематографа, произведения которого раскрывают духовный и чувственный мир героев в особенно ярких эмоциональных обстоятельствах на основе упрощённых жёстких сопоставлений и контрастов: добро и зло, любовь и ненависть и тому подобного. Как правило, сюжеты мелодрам концентрируются вокруг семейных тем (любовь, брак, женитьба, знакомство, перипетии семейной жизни) и редко выходят в иные плоскости, хотя многие мелодрамы имеют черты исторических драм и разворачиваются в том или ином схематично поданном историческом контексте. В сюжете могут быть и трагические сцены, в большинстве случаев завершающиеся счастливым концом. В мелодраме эмоциональная сгущённость текста, острота интриги подавляют тонкую разработку характеров, которые обычно стереотипны и ведут себя предсказуемо.
Молодые писатели вообще не умеют изображать физические движения страстей. Их герои всегда содрогаются, хохочут дико, скрежещут зубами и проч. Все это смешно, как мелодрама.[1]
Мы, специальные корреспонденты при армии Лукавого, описываем его победы в своих трёхтомных романах и его случайные поражения в своих пятиактных мелодрамах.
...вчера у меня дома разыгралась нелепейшая мелодрама. Жила у нас одна проститутка, которую я «спасал» <...> Женщина она работящая, хорошая, но истеричка. И вдруг ― оказывается, она распускает слухи, что живёт не только у меня, но и со мной.[3]
...мелодрама для детей и народной массы ― безусловно развивающее и бодрящее зрелище. Она вызывает всегда благородные порывы сердца, заставляет плакать хорошими слезами, страдать и бояться за то, что достойно сострадания и симпатии.[4]
Он часто в сечах роковых Подъемлет саблю ― и с размаха Недвижим остается вдруг, Глядит с безумием вокруг, Бледнеет etc.
Молодые писатели вообще не умеют изображать физические движения страстей. Их герои всегда содрогаются, хохочут дико, скрежещут зубами и проч. Все это смешно, как мелодрама. Не помню, кто заметил мне, что невероятно, чтоб скованные вместе разбойники могли переплыть реку. Всё это происшествие справедливо и случилось в 1820 году, в бытность мою в Екатеринославле.[1]
Бог создал мужчину и женщину, а женщина, вонзив зубки в яблоко, создала писателя. Итак, мы вступили в этот мир, осенённые самим змием. Мы, специальные корреспонденты при армии Лукавого, описываем его победы в своих трёхтомных романах и его случайные поражения в своих пятиактных мелодрамах.
Да что было-то? Муж вором лезет в дверь да тишком укладывается в кровать, а жена в одном белье со свечой из капитановой комнаты выходит. «Теперь, говорит, мы квиты. Я вам говорила, что я себя не пощажу, вот вам и исполнение», да и упала тут же замертво.
― Это французская мелодрама, ― заметил Зарницын.
― Да как не мелодрама. Французская мелодрама на берегах Саванки. По-вашему ведь, вон в духовном ведомстве человек с фамилиею Дюмафис невозможен, что же с вами делать. Я не виноват, что происшествие, которое какой-нибудь Сарду из своего мозга не выколупал бы, на моих глазах разыгралось. Вы знаете, что она сказала: «было все», и захохотала тем хохотом, после которого людей в матрацы сажают, чтоб головы себе не расшибли. Вот вам и мелодрама! Все смотрели в пол или на свои ногти. Женни была красна до ушей: в ней говорила девичья стыдливость, и только няня молча глядела на доктора, стоя у притолоки.[6]
Знаешь, это уже старо ― застращиванье сценой. Я еще в пятом классе видела у нас, во время ярмарки, пьесу «Кин, или Гений и беспутство». В ней этот знаменитый актёр отговаривает девушку из общества. На сцене выходит очень трогательно. Но это ведь мелодрама, Ваня!
― Может быть… только, ― голос его заметнее дрогнул, ― если ты увлечешься и, сделав опыт, в эту зиму отдашься театру ― тогда… Он не досказал.[7]
В то время, как я хлопотал с похоронами, ― в Москве, в клинике Боброва, делали операцию в правом боку одному товарищу, очень дорогому мне, и я дрожал за него. Всё это ещё не улеглось, как вчера у меня дома разыгралась нелепейшая мелодрама. Жила у нас одна проститутка, которую я «спасал» и автобиографию напечатал в «Сев<ерном> курьере» за 13-15-е ноября. Жила и ― ничего. Возилась с младенцем сестры жены, которому 12 дней от роду и к<ото>рый немолчно пищит целые дни. Женщина она работящая, хорошая, но истеричка. И вдруг ― оказывается, она распускает слухи, что живёт не только у меня, но и со мной. Я это узнаю и произвожу маленький допрос, который меня убеждает в том, что источник сплетни действительно она. Ну, что с ней делать?[3]
Большой литературности мы там не приобретали, потому что репертуар конца 40-х и начала 50-х годов ею не отличался, но все-таки нам давали и «Отелло» в Дюсисовой переделке, и мольеровские комедии, и драмы Шиллера, и «Ревизора», и «Горе от ума», с преобладанием, конечно, французских мелодрам и пьес Полевого и Кукольника. Но мелодрама для детей и народной массы ― безусловно развивающее и бодрящее зрелище. Она вызывает всегда благородные порывы сердца, заставляет плакать хорошими слезами, страдать и бояться за то, что достойно сострадания и симпатии. И тогдашний водевиль, добродушно-веселый, часто с недурными куплетами, поддерживал живое, жизнерадостное настроение гораздо больше, чем теперешнее скабрезное шутовство или пессимистические измышления, на которые также возят детей.[4]
От стен, точно негры, блестящие лаком, несли караул черноногие стулья; массивный буфет рассмеялся ореховой, резаной рожей. Казалось, что мелодрама в глазах Василисы Сергевны ― не кончится; годы пройдут, а в словах и в глазах Василисы Сергевны останется то же: в глазах ― мелодрама; в словах ― власть идей.
― Да, амортификацию переживает природа, ― и тотчас же оборвала себя вскриком: ― Пошел! Ты пришел наблошить мне под юбками, Том.[8]
— Андрей Белый, «Москва» (Часть 1. Московский чудак), 1926
Надя сидела в пальто и в шапочке на своей кровати.
Анна Григорьевна стояла перед ней, вся наклонилась вперёд, с кулачками под подбородком. Она шевелила губами и капала слезами на пол.
Надя вскинула глазами на Саньку.
— Ну и пришла. И ничего особенного, — говорила Надя. — И чего, ей-богу, мелодрама какая-то. И ты туда же.
Надя снова взглянула на Саньку. Она резко поднялась, прошла в прихожую.
— Дайте мне умыться спокойно, — говорила Надя, с досадой сдергивала пальто.
— Ну, цела, и ладно, — сказал веселым голосом Санька, — а ты не стой, — обернулся он к Анне Григорьевне, — как Ниобея какая, а давай чаю.[9]
— Борис Житков, «Виктор Вавич» (часть вторая), 1934
Она ждала ее: «Вы смели
Уйти: признайтесь же ― куда?»
― «К Каменскому. Не вижу цели
Скрывать…» ― «Как, вы решились?..»
― «Одна, без горничной!.. Прекрасно!..»
― «Меня удерживать напрасно:
Он болен, при смерти…» Но здесь
Покину сцену мелодрамы
И в двух словах открою весь Расчёт глубокий умной дамы:
Ей нужен Ольгин капитал,
Ее давно он привлекал.[2]
Мы ждем, и радостны, и робки,
Какой сюрприз нам упадет
Из той таинственной коробки,
Что носит имя: новый год.
Какая рампа, что за рама
Нам расцветёт на этот раз:
Испанская ли мелодрама,
Иль воровской роман Жиль Блаз?[10].
Золотая рука часов
Разбудила отшельника в склепе
Он грустя потряс свою цепь
И раскрыл колоссальные книги
В книгах были окна и двери
В окнах горы и мелодрамы
И леса высоких аккордов Электрических снежных машин...[11]
.svg){kind=logo}
