Прозвище возникло в первой трети XIX века в среде офицеровБалтийского флота и связано с тогдашним морским министром России (1811-1828) маркизомде Траверсе, французским эмигрантом на русской службе, при котором дальние морские походы почти прекратились, а тренировки флота осуществлялись в мелководной «луже» не дальше Кронштадта.
В конце царствования императора Александра I русский флот был в упадке. Наши корабли совершали плавание только по «Маркизовой луже», как называли тогдашние моряки Финский залив, по имени морского министра маркиза де Траверсе, которого признавали главным виновником падения того учреждения, которое было любимым детищем Петра Великого.[1]
Маркизова лужа спокойна: черные и белые бакены оформляют фарватер, а по сторонам его желтеют песчаные мели. В самом узком и мелком месте фарватера, верстах в 8 от устья Невы, шведский пароход плотно уселся на мель и бурлит винтом, тщетно пытаясь сдвинуться с места; буксирный пароход так же напрасно старается стянуть его.
...такое «иноземное хитроделие», как дредноуты, столь красиво плавающие в мирное время по Маркизовой луже, во время войны, т. е. именно тогда, когда они нужны, <...> идут ко дну, унося с собой тысячи жертв.
Море стояло перед крыльцом столицы неубранной плоской лужей нечистот и отбросов огромного города. Но вода казалась такой только у борта; если поднять глаза вдаль, Маркизова лужа опять становилась морем: солнце одевало ее серебряной кольчугой, а небо красило в глубокий синий цвет.[4]
Маркизова лужа уже вся замёрзла, и лёд был покрыт снегом, чистым и ровным, как полотно, и только на западе, возле Кронштадта, чернели ещё полыньи, над которыми клубился туман, оранжевый на солнце.[5]
...почти полные 50 лет, прошедшие со дня написания «Двенадцати», ничуть не состарили поэму: потому что рядом с мертвой Маркизовой лужей тогдашней политики, рядом с задушенной революцией — в поэме живёт художественная форма…[7]
...Балтийское море до Ленинграда не дотягивается. С запада к городу подступает мелководный Финский залив, часть которого к востоку от Кронштадта снисходительно именуется Маркизовой лужей. Где уж тут взяться большой воде, способной угрожать Ленинграду![8]
— Александр Самойлов, «Морской щит Ленинграда», 1974
Наша Маркизова лужа и трезвому по щиколотку! И трезвому![9]
Черная, холодная, страшная вода с шипением обтекает гранитные быки, стремясь на запад — в Маркизову лужу, в Финский залив, в Балтийское море, в Атлантический океан...[9]
Река — Нева, она впадает в Маркизову лужу (Финский залив в питерском просторечии). Что лужа — понятно, потому что залив очень мелкий, но почему Маркизова? До сих пор не выяснил. Помню, когда чай был жидкий, приговаривали, что в нём Кронштадт видно. И действительно, в редкую погоду через Маркизову лужу виден Кронштадт.[12]
Город Кронштадт расположен на о. Котлин, в восточной части Финского залива, основан как крепость в 1703 для защиты подступов к Петербургу, с 20-х гг. XVIII в. место якорной стоянки больших океанских кораблей, поскольку судоходный канал в Маркизовой Луже еще не был проложен.[13]
В 1816 году юный Даль был уже гардемарином, причем ему сильно посчастливилось, по сравнению с гардемаринами предшествующих выпусков. Тем приходилось, во время учебныхъ плаваний, только перекрещивать в различных направлениях «Маркизову Лужу» (как кадеты называли Финский залив), а Далю и его сверстникам удалось побывать и в Балтийском, и в Немецком море, и даже заглянуть въ Данию.
Вести транспортный флот мимо Японии, возлагать на эскадру задачу не только быть ежеминутно готовой вступить в решительной бой с сильнейшим противником, но ещё и конвоировать транспорты было до такой степени нелепо, что даже стратеги Маркизовой лужи не осмеливались высказаться за такое решение вопроса. <...> Тихий океан в широте Японии — это не тропики, где погода расписана по календарю на целый год; здесь можно было неделями выжидать и все-таки не выждать благоприятных условий для погрузки в океане. Такой мелочью, конечно, могли пренебрегать стратеги Маркизовой лужи, но мы, моряки, должны были учитывать это обстоятельство.
На все иноземные хитроделия нам нужно наложить грубый, русский штемпель. Получается величайшая ложь. Берем на Западе аэроплан, но делаем вид, что он истинно русский <...>; забываем, что такое «иноземное хитроделие», как дредноуты, столь красиво плавающие в мирное время по Маркизовой луже, во время войны, т. е. именно тогда, когда они нужны, не случайно идут ко дну, унося с собой тысячи жертв.
Чем, как не простоватостью, хорошей наивной простоватостью, объяснить, что «Пламя» нашло неуместным лишний раз напомнить читателям о позорище загнанного в Маркизову Лужу Балтийского флота и поместило ряд снимков «Балтийский флот на Неве»?
В 1918 году в соответствии с условиями Брест-Литовского мирного договора («позорного Брестского мира») суда Балтийского флота не имели права выходить в открытое море и находились на консервации в восточной части Финского залива, в Кронштадте (бытовое название этой части залива — Маркизова Лужа).[14]
Понять Блока, понять его «Двенадцать», его «Прекрасную Даму» без <...> «феории» Блока, без конкретной философии Блока — значит Блока не понять, значит отдать его на раскромсание жалких эстетическо-стилистических приемов и всякой той партийности, о которой он сам говорит, что эта политическая партийность — Маркизова лужа. Не отдать Блока Маркизовой луже — это и значит заговорить о нем, быть может, не вполне внятно, разглядеть его образы, как они наростали в его сознании один за другим. Все, что написано, например, о «Прекрасной Даме», есть пошлость, есть плоскость.[3]
— Андрей Белый, Доклад на Открытом заседании Вольной Философской Ассоциации, 28 августа 1921 г.
Тот самый Блок, который когда-то с жестом, не лишенным величия, заявлял, что уйти от политики — значит изменить самой глубокой сущности поэзии и отбросить значительную ее часть, теперь перед лицом величайших событий, которые когда-либо видел мир, объявляет, что политика есть «Маркизова лужа», всю политику — значит, и революционную политику пролетариата — сводит к какому-то «грязному началу» и т. д. Мы присутствуем при проявлении полнейшего политического идиотизма.
Он не увидел царские парки с их растреллиями, камеронами, лжеготикой, зато заметил, как «сквозь туман кремнистый путь блестит». Он оставил без внимания знаменитые петергофские фонтаны, чтобы, глядя на Маркизову Лужу, задумчиво произнести: «Белеет парус одинокий…»[6]
Выходит, главный виновник наводнений отнюдь не река. Остается единственный «подозреваемый» — море. Правда, собственно Балтийское море до Ленинграда не дотягивается. С запада к городу подступает мелководный Финский залив, часть которого к востоку от Кронштадта снисходительно именуется Маркизовой лужей. Где уж тут взяться большой воде, способной угрожать Ленинграду![8]
— Александр Самойлов, «Морской щит Ленинграда», 1974
И вроде бы ни у кого не возникает вопроса: а нужна ли вообще дамба? Или: возможно ли в обозримом будущем так очистить невскую воду, что Маркизовой луже не будет страшна даже дамба? Ответы на эти вопросы многих компетентных лиц, мягко говоря, утопичны.[11]
Нельзя, забывать о том, что большую роль в водообмене и насыщении кислородом играли дрейфовые течения, которые нагоняли в Маркизову лужу балтийскую воду при штормовых северо-западных ветрах. Теперь представьте себе, что если даже небольшие «инъекции» морской воды играли такую большую роль для Невской губы, то какое обновляющее значение для нее имели наводнения, вызванные длинной волной. Длинная волна свежую, насыщенную кислородом воду из Балтийского моря приносила в губу, переполняла ее и, отступая, уносила из акватории большое количество загрязняющих веществ. Кислород, принесенный наводнением, нужен не только морским организмам — именно благодаря ему происходила биохимическая очистка отходов в самой Невской губе.[11]
В конце царствования императора Александра I русский флот был в упадке. Наши корабли совершали плавание только по «Маркизовой луже», как называли тогдашние моряки Финский залив, по имени морского министра маркиза де Траверсе, которого признавали главным виновником падения того учреждения, которое было любимым детищем Петра Великого. Далю, однако, посчастливилось: ещё, будучи гардемарином, сходил он не только до Красной Горки, как упоминает в своём Мичмане Поцелуеве, но и в Копенгаген.[1]
Гардемарины в каникулярное время отправлялись в практическое плавание, продолжавшееся два месяца. Плавание ограничивалось только взморьем между Петербургом и Кронштадтом, которое называлось Маркизовой лужей, по имени морского министра маркиза де Траверсе. <...>
На каких-то барках мы переплыли взморье и пришли в Кронштадт, где офицеры поместились в гостинице англичанина Стиворда. После корпусной жизни и нескольких годов петербургской шагистики, легких плаваний на яхтах по взморью, которое называлось Маркизовой лужей, по имени маркиза де Траверсе, эта перемена обычной жизни производила самое приятное впечатление, в особенности при мысли о дальнем плавании.
...я сравниваю Петербург только с русскими городами. А по сравнению с ними он еще, слава богу, ничего. Но жить в нем труднее, чем где-нибудь, не по внешним условиям жизни, а по тому нравственному состоянию, которое охватывает всякого думающего человека, попавшего в этот большой город. Здесь, в Маркизовой луже (так прозвали Невскую бухту Финского залива во времена морского министра маркиза де Траверсе, который за свое долголетнее управление нашим флотом в александровские времена, как говорят, ни разу не вывел его из этой бухты), живешь, кажется, вдали и от Старобельска и от Вилюйска, а принимаешь, невольно принимаешь, и старобельские и вилюйские интересы так близко к сердцу, как вряд ли принимают их сами жители этих богоспасаемых городов.
Пароход быстро проходит невское устье; по берегам возвышаются верфи и магазины. <...> Вдруг берега расширяются, уходят вправо и влево, синея возвышенностями и лесами. Маркизова лужа спокойна: черные и белые бакены оформляют фарватер, а по сторонам его желтеют песчаные мели. В самом узком и мелком месте фарватера, верстах в 8 от устья Невы, шведский пароход плотно уселся на мель и бурлит винтом, тщетно пытаясь сдвинуться с места; буксирный пароход так же напрасно старается стянуть его. Тут мы идём тихим ходом, осторожно обходя потерпевшего шведа.
— Какие у них темы для сочинений даются! — говорил М.Е., кивая на Герда. — Просто уму непостижимо! Не угодно ли, например, написать сочинение «О пустыне и море»! Да ни одна из учениц не видела отродясь никакой пустыни, а вместо моря видела только Маркизову лужу (устье Невы), — вот и сочиняй.[15]
— Николай Успенский, «Из воспоминаний о М. Е. Салтыкове-Щедрине», 1889
Морская служба была иероглифом необходимого выступления в океан, объемлющий весь шар земной. Вот мое истинное поприще! Океан — вот моя чернильница, а вовсе не Маркизова лужа, где я почему-то остался барахтаться в «Кронштадтском Вестнике» и в «Неделе».[2]
Идите все, идите на Урал! Мы очищаем место бою» ( — наш «бой» — не «Маркизова лужа» заговоров, даже война была «Маркизовой лужей» для подлинного максималиста) — «мы очищаем место бою»...[3]
— Андрей Белый, Доклад на Открытом заседании Вольной Философской Ассоциации, 28 августа 1921 г.
Рикорд, живший летом обыкновенно в Полюстрове, на своей даче, ворота которой состояли из двух громадных челюстей кита, вывезенных с Камчатки, был человек очень оригинальный. Его величавая наружность, густая серебряная седина, привычка постоянно вставлять в свою речь слова «выходит — вылазит» и интересные рассказы из прошлого невольно привлекали к себе особое внимание слушателей. Он любил вспоминать первые годы XIX века, когда ему пришлось служить под начальством первого морского министра маркиза де Траверсе, в память которого моряки долгое время называли ближайшую к Петербургу часть Финского залива «Маркизовой лужей».[16]
Было бы неправдой, вместе с тем, отрицать всякое отношение «Двенадцати» к политике… Поэма написана в ту исключительную, и всегда короткую пору, когда проносящийся революционный циклон производит бурю во всех морях — природы, жизни и искусства; в море человеческой жизни есть такая небольшая заводь, вроде Маркизовой лужи, которая называется политикой… Моря природы, жизни и искусства разбушевались, брызги встали радугой над ними. <...> Уже почти полные 50 лет, прошедшие со дня написания «Двенадцати», ничуть не состарили поэму: потому что рядом с мертвой Маркизовой лужей тогдашней политики, рядом с задушенной революцией — в поэме живет художественная форма…[7]
Часть Финского залива, отделенная сейчас от остальной его части дамбой, до сих пор называется Маркизовой лужей: в первые годы XIX века здесь обычно устраивал морские учения маркиз де Траверсе.[17]
Я скромно стояла рядом, ожидая восторгов. Но она сказала: Ты когда-нибудь видела море? Конечно! — бодро ответила я. В Комарово. Ещё — в Лисьем Носу. И в Евпатории. В Комарово не море, а Маркизова лужа, — сказала мама. А в Евпатории нет никаких скал. Никогда не пиши о том, чего не видела.[18]
Стояла бледная петербургская весна. На низком солнце млела Маркизова лужа, в синеву ударялись мелкие волны, отражая голубое небо и сверкая на солнце золотистыми переплесками. Было тепло.
Кронштадтский пароход медлительно шлепал плицами, астматически придыхая на каждом обороте колес. Вода бежала из-под них жёлтой и мутной; казалось, она была неприятно тёплой, как в остывающей ванне, и пахнуть должна была вяло и влажно: ношеным бельем и обмывками нечистого тела. Море стояло перед крыльцом столицы неубранной плоской лужей нечистот и отбросов огромного города. Но вода казалась такой только у борта; если поднять глаза вдаль, Маркизова лужа опять становилась морем: солнце одевало ее серебряной кольчугой, а небо красило в глубокий синий цвет.[4]
Впереди, на южном лесистом берегу, белели низенькие здания Петергофа и Ораниенбаума. Этот клочок Финского залива в двадцать пять километров шириной, расположенный между Ленинградом и Кронштадтом, самый восточный выступ Балтики, называется Маркизовой лужей. Всё Балтийское море, кроме этой Маркизовой лужи, было уже захвачено немцами и финнами. Здесь, в Маркизовой луже, в южной ее части, между Кронштадтом и Петергофом, стоял теперь весь наш Балтийский флот.[5]
Всё начало сентября немцы, заняв Гатчину, рвались к морю, к южному берегу Маркизовой лужи, и вышли наконец к воде на узком пространстве между Петергофом и юго-западной окраиной Ленинграда. Ни в одном месте не удалось ещё им подойти к осаждённому Ленинграду так близко, как здесь.[5]
Рассохин повел свою четверку наискосок, над Лахтой, чтобы попытаться перехватить «Юнкерсы», прежде чем они окажутся над городом. Убрав шасси, они сразу перешли на предельную скорость. Маркизова лужа уже вся замёрзла, и лед был покрыт снегом, чистым и ровным, как полотно, и только на западе, возле Кронштадта, чернели еще полыньи, над которыми клубился туман, оранжевый на солнце.[5]
Мало-помалу по одной из Невок лодка добралась до моря. Огромный, занимавший полнеба закат висел над гладкой, как стекло, водой Маркизовой лужи и отражался в ней.[5]
Я уже отменно пьян, и посему море мне, как водится, по колено, — сообщил доверительно трактирщик и продолжал:
— Ха! Наша Маркизова лужа и трезвому по щиколотку! И трезвому! Так что уж не обессудьте, если что не так. Я трудно хмелею.[9]
Выхожу на мост, останавливаюсь у высокой чугунной ограды и смотрю вниз. Черная, холодная, страшная вода с шипением обтекает гранитные быки, стремясь на запад — в Маркизову лужу, в Финский залив, в Балтийское море, в Атлантический океан...[9]
Вода бежит по панели, перегоняя саму себя, из лужи в лужу, впадая в лужищу, которая, переполняясь, перебегает дорогу, сбегает по ступеням схода набережной в реку. Значит, я на родине, в Питере, в Ленинграде, в Петербурге. Река — Нева, она впадает в Маркизову лужу (Финский залив в питерском просторечии). Что лужа — понятно, потому что залив очень мелкий, но почему Маркизова? До сих пор не выяснил. Помню, когда чай был жидкий, приговаривали, что в нём Кронштадт видно. И действительно, в редкую погоду через Маркизову лужу виден Кронштадт. Надо мной нависает текст, как питерское обложное, свинцовое небо. Скорей бы уж хлынуло! Надо мной нависает текст, как судьба.[12]
Нам восторг даже голову кружит,
Чтоб со временем в ногу шагать,
Предлагаем Маркизову лужу Президентскою лужей назвать!
— Марианна Голенищева, «Маркизова лужа», 2014
Питер весь в смоге,
Здесь же благодать,
Выхлопов над Лужею
Нет, не видать…
— Александр Кузьмин, «Маркизова лужа», 2015
Маркизова лужа — плевочек от плоти Атлантики,
приют для пиратов и прочей шальной голытьбы,
Параша выходит на берег в дырявом халатике
взглянуть на закат над излучиной Невской губы...
— Антон Трубайчук, «Маркизова лужа», 2018
Дальний берег Маркизовой лужи
Виден смутно, то лучше, то хуже.
— Виталий Нестеренко, «Дальний берег Маркизовой лужи...», 2020
Когда пересохнет Маркизова лужа,
Отправятся тени по громкому льду
В Кронштадт, и от Кроноса зыбкая стужа,
Борей выкликая, подхватит нас, друже,
Закружит над Невской губою в бреду.
— Алексей Филимонов, «Когда пересохнет Маркизова лужа...», 2022
↑ 12М. О. Меньшиков, Материалы к биографии. — М.: Студия “ТРИТЭ”, Рос. Архив, 1993 г.
↑ 123Андрей Белый. Доклад на Открытом заседании Вольной Философской Ассоциации. 28 августа 1921 г. LXXXIII открытое заседание Вольной Философской Ассоциации 28 августа 1921. — Петербург, 1922 г.
↑ 12Л. С. Соболев, «Капитальный ремонт» — М.: Художественная литература, 1989 г.
