Автобиогра́фия (от др.-греч.αὐτός — сам, лат.biographia — биография; «собственное жизнеописание») — ретроспективное описание человеком событий собственной жизни, зачастую сопровождающееся попытками её осмысления. Первым образцом современного жанра автобиографии можно считать «Исповедь» Жан Жака Руссо написанную с эпатажной откровенностью. Первой развёрнутой автобиографией на русском языке, по-видимому, можно считать «Житие протопопа Аввакума», написанное в 1672 году.
Автобиография не тождественна мемуарам, дневнику или хронике событий, хотя в обиходе эти понятия нередко спутываются, используясь как синонимы. Для автобиографии, в отличие от дневника, характерен взгляд назад, с высоты прожитых лет, а также стремление дать объяснение прошедшей жизни; пишущий литературную автобиографию нередко прибегает к вымыслу. В отличие от мемуаров, в автобиографии автор большей частью сосредоточен на истории своей личности, а не на окружающем мире. Также существуют смешанные жанры, пограничные между автобиографией, дневником или мемуарами.
Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости, она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы!
Единственное, что могло бы быть интересно в моей автобиографии — это то полнейшее отчаяние, в которое я приходила от моей абсолютной неспособности написать что-либо беллетристическое.[1]
Ни один человек не обладает точным знанием своей собственной жизни и при расхождении автобиографии с биографией скорее всего биография верна, а автобиография — нет.[3]
Я автобиографии не признаю и никогда этого не сделаю. Автобиография!.. Ведь это что такое? Пишет человек о самом себе... хорошее скажет, — все дурное замолчит... ведь это так естественно! Кому, скажите, охота прорехи свои на вид ставить — нате, мол, любуйтесь!..[4]
Все автобиографии лживы. Ни один человек не может быть плох настолько, чтобы рассказать о себе при жизни правду, втянув в это дело, как того и требует правда, свою семью, друзей и коллег. И ни один человек не может быть настолько добродетельным, чтобы рассказать правду потомству в документе, который он держит при себе до тех пор, пока не останется никого, кто бы мог противоречить ему.[3]
Ни один писатель и ни один художник <…> не может считать, что честно написал свою автобиографию, если он не рассказал о своём творчестве того, что по-настоящему могут оценить только его товарищи по работе...
Произведения всех авторов автобиографичны ― автобиографичны в том смысле, что всё, чем их произведения наполнены, <...> когда-то происходило в жизни самого автора.[5]
Автобиография. Пожалуй, не стоит раскрывать два наиболее востребованных читателями вопроса: имена тех, кто побывал в моей кровати и ясные данные о количестве заработанных денег; всё остальное правомерно отразить.
«Я очень стар» — говорит в автобиографических «Записках писателя» Юрий Олеша. «Я очень стар…» — повторяет через год герой его рассказа «Альдебаран». Неслучайное сходство двух фраз создано неслучайным сходством контекстов. В обоих рассказах слова о старости окружены воспоминаниями.[8]
— Аркадий Белинков, «Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша», 1968
На этой жесткой ноте разговор оборвался; Молотов встал, пожелал мне успешного выполнения поручения и простился со мной. Через восемь часов после этого я был уже в самолете, летевшем в Берлин. Описание нашей поездки в Соединенные Штаты опущу. То, что я пишу, и так слишком часто превращается в автобиографию, хотя в какой-то мере это, очевидно, неизбежно.[9]
Как круг в квадрат, писатель не может без остатка вписаться в свою литературу. Со временем его заметки кажутся интереснее романов. <...> восхитительная «Книга прощания» Олеши. В ней он расчистил пути для того свободного жанра, что способен упразднить границу между документом и вымыслом, философией и автобиографией, актуальностью и вечностью.
Такая слипшаяся литература, как благородный арабский скакун, отличается беспримесной чистотой. Её нельзя ни пересказать своими словами, ни перевести на язык другого искусства. Словесность, замкнутая на себе, она сохраняет то, что не поддаётся подделке, — неповторимый, как почерк, голос писателя.
Мои жизни обладали всем необходимым набором для соответствия этому определению: детством с естественным познанием нового мира, наивными ошибками и синяками; молодостью с присущими ей увлечениями и переоценкой ценностей; зрелостью с прозрением, славой и преодолением себя самого; мудрой старостью и даже смертью. Я завидую всем, кто живет один раз: это более естественно для природы человека. Но уж кому как повезет... В отличие от тех, кто публикует свои автобиографии, я сразу решил этого не делать, так как никогда в жизни дневников не вел. Все, на что я способен, это написать литературно-маразматическое эссе о жизни вообще и о себе в частности. И пусть так и будет...[10]
Три месяца назад я виделся с Муром и отдал ему на хранение пространные автобиографические записки, доведённые до лета 1816 года; я писал их с тех пор, как покинул Англию. Они должны быть изданы только после моей смерти — это именно «Мемуары», а не «исповедь». События и страсти, имевшие в моей жизни наиболее важное и решающее значение, я опустил, чтобы не компрометировать других лиц. Но часть, касающаяся вас, написана подробно — и я хотел бы, чтобы вы отметили то место или места, которые, по вашему мнению, не соответствуют истине. <…> Я не хочу, чтобы потомство читало слова, которые мы не сможем ни доказать, ни опровергнуть, вставши для этого из могилы…
Мы знаем Байрона довольно. Видели его на троне славы, видели в мучениях великой души, видели в гробе посреди воскресающей Греции. — Охота тебе видеть его на судне. Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости, она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врёте, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы — иначе. — Писать свои Memoires заманчиво и приятно. <…> Предмет неистощимый. Но трудно. Не лгать — можно; быть искренним — невозможность физическая. Перо иногда остановится, как с разбега перед пропастью — на том, что посторонний прочёл бы равнодушно. Презирать суд людей не трудно; презирать суд собственный невозможно.
Второй муж её, мистер Кросс, рассказывает, что, когда он однажды стал уговаривать ее написать автобиографию, она сказала на это: «Единственное, что могло бы быть интересно в моей автобиографии — это то полнейшее отчаяние, в которое я приходила от моей абсолютной неспособности написать что-либо беллетристическое. Это, может быть, приободрило бы какого-нибудь начинающего писателя».[1]
Слыша несколько ранее, что Л. Н. работает — со слов одного из домашних и теперь от него лично, — я вспомнил газетные сообщения о том, что Л. Н. занят своей автобиографией, и осведомился, верно ли это?
— Ничего подобного, — возразил Л. Н., — это ложь... ничего я такого не писал, не пишу и не буду писать! А прошел этот слух, вероятно, вот из-за того, что за границей издается теперь полное собрание моих сочинений на французском языке. Один мой добрый приятель Б-в составляет для этого издания мою биографию и просил меня сообщить ему кое-какие данные из моей жизни... Одно с другим — и пошел слух о какой-то автобиографии. Я автобиографии не признаю и никогда этого не сделаю. Автобиография!.. Ведь это что такое? Пишет человек о самом себе... хорошее скажет, — все дурное замолчит... ведь это так естественно! Кому, скажите, охота прорехи свои на вид ставить — нате, мол, любуйтесь!.. Или наоборот: намеренно одно дурное выставить, еще подбавить, чего и не было: вот какой я грешник!.. Выйдет тоже плохо... уничижение паче гордости, говорят...[4]
— Фёдор Мускатблит, «В Ясной Поляне» (интервью и беседы с Львом Толстым), 1902
В то время, как я хлопотал с похоронами, ― в Москве, в клинике Боброва, делали операцию в правом боку одному товарищу, очень дорогому мне, и я дрожал за него. Всё это ещё не улеглось, как вчера у меня дома разыгралась нелепейшая мелодрама. Жила у нас одна проститутка, которую я «спасал» и автобиографию напечатал в «Сев<ерном> курьере» за 13-15-е ноября. Жила и ― ничего. Возилась с младенцем сестры жены, которому 12 дней от роду и к<ото>рый немолчно пищит целые дни. Женщина она работящая, хорошая, но истеричка. И вдруг ― оказывается, она распускает слухи, что живёт не только у меня, но и со мной. Я это узнаю и произвожу маленький допрос, который меня убеждает в том, что источник сплетни действительно она. Ну, что с ней делать?[11]
Вы всё-таки непременно хотите от меня автобиографию. Но ведь вам придется ограничиться только наружным осмотром и разве слегка взглянуть в полутёмные окна: внутрь я редко кого зову. А снаружи вы увидите немного.
Вы увидите очень одинокого, без сверстников, ребёнка на диване, животом вниз, над книгой — или под роялью, а на рояли играет мать Шопена. Два шага от Шопена — и уездное — окна с геранью, посреди улицы — поросёнок привязан к колышку и трепыхаются куры в пыли.[12]
Читаю поэтому свой дневник: радующий, утешающий, сладкий... Этот дневник — документ разве только для меня? Неужели только для меня — интересный дневник? Буду ли я когда-нибудь вправе и состоянии по этому дневнику написать автобиографию; впрочем, это не выйдет, либо она будет суха, как протокол, либо ее нельзя сделать самому. Надо любить героя, а герои отменены; никакой романтики, никаких чувств, никакой мистики...[13]
— Николай Пунин, из письма А. Е. Аренс-Пуниной, июль 1920
Да, вот наша беда. Именно «проклятого прошлого», вместо «уничтоженного, развеянного кошмара» — «далекие милые дни». И что ж поделаешь, если они нам взаправду, по-настоящему милы и незабвенны?! Что с нами сделаешь и что мы сами с собою можем поделать?.. Вот почему нам, в сущности, остаются лишь «мемуары», остается лишь «автобиография»: «Жизнь кончена, я это сознаю, Нет больше целей, нет надежд свободных, Пора пересказать всю жизнь свою...» (<Брюсов. Вступление> 1919).
Как мне понятны эти строки, как они мне близки теперь, — живой эпиграф для автобиографии, если бы взялся за нее! Кругом — vita nuova, слава ей, а на душе — золотое крыло ушедшей юности и... и... «Смерть! Обморок невыразимо сладкий!..»[14]
Ни один писатель и ни один художник <…> не может считать, что честно написал свою автобиографию, если он не рассказал о своём творчестве того, что по-настоящему могут оценить только его товарищи по работе, да и то не все, а лишь наиболее квалифицированные из них.
Все, что я расскажу в этих автобиографических заметках, — прежде всего правда, хотя и не вся правда, но и ничего, кроме правды. Еще точнее будет сказать, что здесь — правда в том виде, как воспринимал ее я — т. е. определенный человек, имеющий данные ему границы опыта, разума и интуиции. Это относится к любой автобиографии, но я хочу это тем более оговорить, что почти вся жизнь моя казалась мне грезой, вся она проходила в некоем тумане, похожем на очень, правда, прозрачную, родильную плевру, которой я, казалось мне, был окутан. (Или, м. б., напротив — весь мир казался мне окутанным таким образом, а я находился как бы за прозрачной его гранью.)[15]
Между тем я боюсь сказать, что важнее для произведения ― авторская речь или язык персонажей. Одно неверное слово в прямой речи способно исказить образ. Если я люблю природу, я предполагаю такую же любовь к ней и в читателе, и если я пишу рассказ или роман и действие происходит на природе или в городе, на улице, я никогда не упущу случая, чтобы дать пейзаж. Тем более что пейзаж помогает в создании настроения. Произведения всех авторов автобиографичны ― автобиографичны в том смысле, что все, чем их произведения наполнены, ― события, детали, пейзажи, вечера, сумерки, рассветы и т. д., ― когда-то происходило в жизни самого автора. Не в той последовательности, в какой описано в рассказе или в романе, но автор это должен был пережить сам.[5]
«...Слово «красный» употреблялось в смысле красивый. Народ и сейчас говорит: красная девица, Красная площадь». На этом текст автобиографии прерывался. Или оканчивался? Шергин был мастером финала, а тут, мне казалось, финала нет, и я высказался в этом роде.
― Какой будет финал ― это ясно, ― печально пошутил Борис Викторович. ― Да что еще говорить? Хватит…
Мне стало неловко. Действительно, что же еще было говорить? Что, мол, ещ` жив, ослеп, почти забыт, почти не печатают? ― Хорошо и необычно, что в автобиографии много о русском языке.
― Биография писателя ― его отношение к слову, ― подтвердил Борис Викторович. ― Остальное ― факты жизни.[6]
Автобиография поэта — это его стихи. Все остальное — лишь примечания к автобиографии. Поэт только тогда является поэтом, когда он весь как на ладони перед читателем со всеми своими чувствами, мыслями, поступками. Для того чтобы иметь право беспощадно правдиво писать о других, поэт должен беспощадно правдиво писать и о себе.[7]
Собственно говоря, при достаточной фантазии каждый из нас мог бы написать не одну, а несколько собственных биографий, и получилось бы множество, объединённое только одинаковостью фактографических данных. <…> Разнообразие верований, которые человек исповедует по отношению к себе самому — в разные периоды своей жизни, а то и одновременно, — нисколько не меньше разнообразия верований метафизических.
Чужие люди почему-то часто Рассказывают про свое: про счастье И про несчастье. Про фронт и про любовь. Я так привык все это слышать, слышать! Я так устал, что я кричу: ― Потише! ― При автобиографии любой.
Все это было. Было и прошло.
Так почему ж быльем не порастает?
Так почему ж гудит и не смолкает?
И пишет мной![16]
— Борис Слуцкий, «Чужие люди почему-то часто...», до 1956
Кудрявым отроком ― задумчивый Нарцисс,
Неразговорчивый, я полон был собою.
Как Дафнис девственный, потом ласкал я Хлою,
Потом замужнюю Елену, как Парис.[17]
Не укрыть, не утаить, а, напротив, пусть несмело,
тайну сердца, тайну жизни вам доверить я хотел,
откровенный свой рассказ прерывая то и дело,
ночь пока не отгорела, дождь пока не отшумел.[18]
↑Казакевич Э. Г. Из дневников и записных книжек. Собрание сочинений. Том 3. Подг. текста Г. О. Казакевич, комм. Л. А. Гладковский. — М.: Художественная литература, 1988 г.
↑Б. А. Слуцкий. Собрание сочинений: В трёх томах. — М.: Художественная литература, 1991 г.
↑Валерий Перелешин. Три родины: Стихотворения и поэмы. Том 1. – М.: Престиж Бук, 2018 г.
↑Окуджава Б. Ш. Стихотворения. Новая библиотека поэта. — СПб.: Академический проект, 2001 г.
↑Сапгир Г.. Избранное. — Библиотека новой русской поэзии, 1993 г. — 256 с.
Статья в Википедии
Медиафайлы на Викискладе
