Нина Ивановна Петровская

Материал из Викицитатника
Нина Ивановна Петровская
Статья в Википедии
Произведения в Викитеке

Ни́на Ива́новна Петро́вская (1879 — 23 февраля 1928 года) — русская писательница, литературный критик, публицист и переводчица, трагически закончившая свою жизнь самоубийством.[комм. 1] Муза поэтов-символистов Андрея Белого и Валерия Брюсова. Брюсов посвятил Нине Петровской сборник стихотворений «Stephanos», а позднее она стала прототипом образа главной героини — Ренаты — в романе «Огненный ангел».[комм. 2]

При жизни писательницы в 1908 году издательством «Гриф» был издан единственный сборник рассказов о любви «Sanctus amor», с посвящением Сергею Ауслендеру.[комм. 3]

Из сборника «Sanctus amor»[править]

  •  

Но я замечал: особая грусть в какой-то час всегда опускается над рестораном.
Может быть, это только утомление, ядовитый звон отравленной крови, которая хочет под утро покоя, а может быть, что-то иное, всегда сторожащее за сознаньем, говорит людям: вы хотели забыть... но я здесь. Я всегда с вами, я всё вижу!.. Не знаю, что это, — но этот час отмечаю всегда.[1]

  — из рассказа «Бродяга», 1908
  •  

У той, что сидела рядом, было неподвижно спокойное лицо. В первый раз я заметил её глаза. Так смотрят маньяки — упорно, долго, в одну точку.
— О чём вы думаете? — спросил я с любопытством. Она взглянула и улыбнулась — грустно, красиво.
— Я думаю о любви, — ответила она просто. — Всегда о любви. Смотрю в глаза, угадываю тёмные тайны душ, слушаю мелодии голосов и всё спрашиваю — не здесь ли?
— Кто? — спросил я, не понимая.
Любовь.
Тогда я засмеялся и сказал:
— Посмотрите так и на меня. Может быть, здесь?
Она посмотрела. Внимательно, вдумчиво, строго, точно не слыша шутки, и ответила:
— Может быть. Трудно угадать, кого уже отметила любовь.[1]

  — из рассказа «Бродяга», 1908
  •  

— Кто вы? Откуда вы? Почему я не знаю о вас ничего?
И она ответила:
— Не нужно спрашивать. Всё внешнее обычно до тоски, и оно, как всегда, ложь. А правду я уже сказала. Я бродяга, скитаюсь по душам и всё жду встречи с той любовью, что вижу только во сне.
— Какая же она, эта любовь? — спросил я, и у меня дрожали губы. Она наклонилась. Близко. Я видел странные, сосредоточенно блестящие глаза. Такого выражения я не видал уже после ни у кого, никогда, всю жизнь.
— Моя любовь то, что называют «безумием». Это бездонная радость и вечное страдание. Когда она придёт, как огненный вихрь, она сметёт всё то, что называется «жизнью». В ней утонет всё маленькое, расчетливое, трусливое, чем губим мы дни. Тогда самый ничтожный станет богом и поймёт навсегда великое незнакомое слово «беспредельность».[1]

  — из рассказа «Бродяга», 1908
  •  

Захотелось чего-то прочного, на долгие дни. Душа не выдержала остро-блаженных мук, и я сказал ей однажды:
— Останься со мной навсегда, будь моей женой. <...>
Она освободила руки и отодвинулась. В светлой полосе фонаря я увидел её лицо, и оно было такое, как в первый вечер — чуть-чуть грустное, строгое, покорное, как у монахини.
— Теперь я уйду, — сказала она спокойно. — Этого не может случиться никогда. Мы оба узнали многое. Предстоит идти ещё дальше, ещё выше. Ты поймёшь это после, без меня.
— Будь моей женой, — повторил я тупо, с отчаянием, не слушая её слов. — Разве возможно нам расстаться? Твоя любовь беспощадна, как палач.
Она прикоснулась к моим волосам, и в той же полосе фонаря я увидел её улыбку, грустную, светлую, и глаза, полные слёз.
— Разве я жена? — сказала она. — Ну, посмотри — разве я жена! Как только ты произнёс это слово, я опять увидала себя на длинной пустынной дороге.[1]

  — из рассказа «Бродяга», 1908
  •  

Сегодня ночью, в огромном спящем городе, среди миллиона людей, вы искали кого-то с моим лицом и моим преступлением, но уже не меня. Меня нет. У меня другая душа и наверно другое лицо. Хотя знаете, на мне ещё тот же чёрный сюртук и белый галстук, как вы видели в ту ночь. Только, должно быть это очень смешно и жалко среди деревьев запушённых снегом, в чистой тишине лесного ноябрьского утра.[1]

  — из рассказа «Любовь» (Страницы из записной книжки), 1908
  •  

Мы ничего не знаем о себе. Ничего!
Завтра каждый из вас без всяких предвестий может ощутить в себе кого-то неизвестного. И этот новый, возникший из чёрных глубин, всегда таинственной человеческой души, — спокойной рукой взломает кассу, убьёт родного отца, зарежет любовницу. И в меньшем — предаст друга или продаст свою душу за недорогую, но сходную цену.[1]

  — из рассказа «Любовь» (Страницы из записной книжки), 1908
  •  

Нет боли, исчезло время. Мы вдвоём в маленькой узкой комнате у голубого ночного окна. Внизу бледно-синей гирляндой опоясали площадь фонари. На открытом окне широкая ветка яблони, вся сквозная, вся в розовых нежных цветах. Приплыла луна огромная, бледная, жадная, зацепилась за ветки и смотрит. <...>
Я плакал и смотрел в небо. А луна низко стояла над крышами. Маленькая, синяя, как личико мёртвого ребёнка.[1]

  — из рассказа «Любовь» (Страницы из записной книжки), 1908
  •  

Было легко идти по улицам. Они тянулись правильные, широкие, белые. И душа была белая лёгкая, первый раз созревшая для смерти.
Для вольной смерти и правого суда.
Как певуче шумели сосны за заставой!
Встретили меня словно сына и, важные, старые, осенили зелёными ветвями.
Сейчас они шумят над моей головой, и мне хочется петь вместе с ними какую-то новую песнь без слов — о Любви и Смерти, о Вечном Покое и освобождении от мук.
Застывают пальцы. Мне пора. Я лягу в мягкий, синий снег, сложу на груди помертвелые пальцы, буду широко открытыми глазами смотреть в высокое бледное небо, и ко мне придёт любовь. Розовая ветка яблони закачается на весеннем окне, приплывёт луна и зацепится за тонкие ветки.
Милое лицо наклонится над уходящим со сладкой тоской, а там, вдали, в колючей чаще ёлок, встанет старый лесной Бог, протянет дряхлую, нежную руку и скажет:
«Благословенны и смерть и любовь».[1]

  — из рассказа «Любовь» (Страницы из записной книжки), 1908

О Петровской[править]

  •  

Ты обо мне мечтала в годы те,
Когда по жизни шёл я одиноко,
И гордо предан огненной мечте
О женщине безвестной и далёкой.
Когда любви я отдал бы себя
Вполне, без меры, яростно и слепо,
Когда, священную любовь любя,
Я верен был ей в сумраке вертепа.
О если б ты тогда пришла ко мне
С своей душой, свободной и мятежной,
Так жаждущей гореть в живом огне,
Неукротимой, исступленной, нежной!
Какую сказку сотворили б мы
Из нашей страсти! новый сон Эдгара!
Она зажглась бы, ― как над миром тьмы
Торжественное зарево пожара!..[2]

  Валерий Брюсов, «В ответ на одно признание» (Нине Петровской), 9 апреля 1910
  •  

В ночь на 23 февраля 1928 года, в Париже, в нищенском отеле нищенского квартала, открыв газ, покончила с собой писательница Нина Ивановна Петровская. Писательницей называли её по этому поводу в газетных заметках. Но такое прозвание как-то не вполне к ней подходит. По правде сказать, ею написанное было незначительно и по количеству, и по качеству. То небольшое дарование, которое у неё было, она не умела, а главное — вовсе и не хотела «истратить» на литературу. Однако в жизни литературной Москвы, между 1903-1909 гг., она сыграла видную роль. Её личность повлияла на такие обстоятельства и события, которые с её именем как будто вовсе не связаны. Однако, прежде, чем рассказать о ней, надо коснуться того, что зовётся духом эпохи. История Нины Петровской без этого непонятна, а то и не занимательна.[3]

  Владислав Ходасевич, «Конец Ренаты», 1928
  •  

Автор мемуаров о Серебряном веке, эссе, фельетонов, рецензий, сборника рассказов «Sanctus аmor» (1908), переводчица, супруга Сергея Соколова (Кречетова) — владельца издательства «Гриф» и редактора одноимёного альманаха, Петровская известна в первую очередь как глубокая любовь Валерия Брюсова (их отношения длились семь лет и дали мощный толчок творчеству последнего), вдохновительница его стихотворного сборника «Stephanos» и прототип Ренаты из романа «Огненный ангел». Женщина с очень трагической судьбой, она предстаёт как своеобразный символ расколотости и драматичности своего времени.[4]

  — Наталья Алякринская, «Итальянские очерки Нины Петровской», 2003
  •  

Вряд ли стоит считать Нину Петровскую законченным снобом и мизантропом. Обладая обострённым чувством социальной справедливости, писательница обрушивает свой гнев в первую очередь на тех, кому сытая и не обремененная проблемами жизнь достаётся без труда. Однако часто сюда примешивается и личное чувство — обиды на свою тяжёлую судьбу, бытовую неустроенность, униженность, — чувство, которое вредит объективности.[4]

  — Наталья Алякринская, «Итальянские очерки Нины Петровской», 2003
  •  

Петровская — жёсткая реалистка. Именно поэтому в большинстве её очерков и рассказов нет «хэппи-энда» — в них жизнь показана в своей голой и беспощадной правде.[4]

  — Наталья Алякринская, «Итальянские очерки Нины Петровской», 2003

Комментарии[править]

  1. Нина Петровская отравилась газом 23 февраля 1928 года в парижском общежитии Армии Спасения.
  2. В Италии Нина Петровская перешла в католичество с именем Рената.
  3. Безответно влюблённый и преданный друг, Сергей Ауслендер посвятил Нине Петровской новеллу «Корабельщики, или Трогательная повесть о Феличе и Анжелике», (1907). Позднее, в 1913 году, Ауслендер посвятил Петровской роман «Последний спутник».

Источники[править]

  1. 1 2 3 4 5 6 7 8 Петровская Н.И. «Sanctus Amor. Рассказы». Москва, Издательство «Гриф», 1908 г.
  2. В. Брюсов. Собрание сочинений в 7-ми т. — М.: ГИХЛ, 1973-1975 гг.
  3. Ходасевич В.Ф. «Некрополь: Воспоминания» — «Конец Ренаты: Воспоминания о Нине Петровской (Ренате „Огненного ангела“)», 1928. Париж, 1976 г.
  4. 1 2 3 Наталья Роальдовна Алякринская. «Италия Нины Петровской» // Россия и Италия. Русская эмиграция в Италии в ХХ веке. Москва, «Наука», 2003 г. — Выпуск 5, Стр. 133-149

См. также[править]

Ссылки[править]