Философский словарь (Вольтер)

«Философский словарь» (фр. Dictionnaire philosophique) — критико-сатирический словарь Вольтера, впервые изданный анонимно в Женеве в 1764 году под названием «Карманный философский словарь» (Dictionnaire philosophique portatif) в составе 73 статей (здесь указаны без года). 8 июля 1765 Католическая церковь включила его в «Индекс запрещённых книг». При переизданиях автор редактировал и дополнял словарь новыми статьями (состоял из 107 в 1767, 118 в 1769), нередко — фрагментами своих философских произведений (например, большей частью «Философских писем»), при этом была усилена антихристианская направленность. Последняя редакция 1789 года (посмертная) содержала также все аналогичные статьи из его «Разума в алфавитном порядке» (La Raison par alphabet)^{[К 1]}), «Отрыков, приписываемых различным известным людям» (Pièces détachés attribués à divers hommes célèbres, 1775) и «Вопросов для любителей, касающихся Энциклопедии» (Questions sur l’Encyclopédie par des amateurs, 1770—72), и насчитывала около 600 статей. Церковники писали бесчисленные опровержения, противопоставляя философско-богословские словари^[1].

Датировка статей приводится здесь большей частью по изданию Garnier 1878 г., для вошедших в первое издание год не обозначен.

Цитаты

	Непостижимо, как мы ещё осмеливаемся, после бесчисленных ужасов, в которых мы повинны, клеймить какой-либо народ именем варваров. Большинство наших историков больше гонятся за вымышленными прикрасами истории, чем за истиной…
	On ne conçoit pas comment nous osons, après les horreurs sans nombre dont nous avons été coupables, appeler aucun peuple du nom de barbare. La plupart de nos historiens, plus amateurs des prétendus embellissements de l’histoire que de la vérité…
	— Жанна д’Арк, прозванная Орлеанской девственницей (Jeanne d’Arc, dite La Pucelle d’Orléans, 1763)

	Неужто можно делать самые правильные, самые ясные умозаключения, не обладая здравым смыслом? Поистине так. Безумный афинянин, который считал, что все суда, причаливавшие к берегу в Пирее, принадлежат ему, великолепно мог сосчитать, сколько стоит груз этих судов и за сколько дней они могут пройти от Смирны до Пирея. Мы видели дураков, способных на гораздо более поразительные подсчёты и рассуждения. Значит, они не были дураками, скажете вы. Прошу извинения, они ими были. Они строили всё здание на абсурдной основе; они логично нанизывали одну химеру на другую. Человек может идти очень уверенно и всё же сбиваться с пути; в этом случае, чем увереннее он идёт, тем больше сбивается с пути. <…> Людям в большей степени не хватает источника логики, нежели самой логики.^[2]
	L’on peut tirer les conséquences les plus justes, les plus lumineuses, et n’avoir pas le sens commun ? Cela n’est que trop vrai. Le fou d’Athènes qui croyait que tous les vaisseaux qui abordaient au Pirée lui appartenaient pouvait calculer merveilleusement combien valait le chargement de ces vaisseaux, et en combien de jours ils pouvaient arriver de Smyrne au Pirée. Nous avons vu des imbéciles qui ont fait des calculs et des raisonnements bien plus étonnants. Ils n’étaient donc pas imbéciles, me dites-vous. Je vous demande pardon, ils l’étaient. Ils posaient tout leur édifice sur un principe absurde ; ils enfilaient régulièrement des chimères. Un homme peut marcher très-bien et s’égarer, et alors mieux il marche et plus il s’égare. <…> C’est moins la logique qui manque aux hommes que la source de logique.
	— Умозаключение (Conséquence, 1771)

	Мне кажется, наши учители-греки скорее писали ради того, чтобы обнаружить свой ум, нежели для того, чтобы поставить его на службу познанию. Я не вижу ни одного античного автора, имеющего последовательную систему — методичную, ясную, развиваемую от следствия к следствию. <…> Не думаю, чтобы на свете существовал хоть один философ-системосозидатель, который не признался бы в конце своей жизни, что он даром терял своё время. Следует признать, что изобретатели в области искусства механики оказались значительно полезнее людям, чем изобретатели силлогизмов…^[3]
	Il me semble que les Grecs nos maîtres écrivaient bien plus pour montrer leur esprit qu’ils ne se servaient de leur esprit pour s’instruire. Je ne vois pas un seul autour de l’antiquité qui ait un système suivi, méthodique, clair, marchant de conséquence en conséquence. <…> Je ne crois pas qu’il y ait jamais eu un philosophe à système qui n’ait avoué à la fin de sa vie qu’il avait perdu son temps. Il faut avouer que les inventeurs des arts mécaniques ont été bien plus utiles aux hommes que les inventeurs des syllogismes…
	— Философия (Philosophie)

	Вся Азия, вся Африка, половина Европы, всё, что принадлежит англичанам, голландцам в Америке, все непокоренные американские племена, все земли Южного полушария, составляющие одну пятую земного шара, остаются добычей дьявола, чтобы оправдать это святое слово: «Много званых, но мало избранных». Если на земле около 1 миллиарда 600 миллионов людей^{[К 2]}, как утверждают некоторые учёные, то святая вселенская римско-католическая церковь охватывает около 60 миллионов, что составляет больше одной двадцатишестой части обитателей известного нам мира.^[4]
	Toute l’Asie, toute l’Afrique, la moitié de l’Europe, tout ce qui appartient aux Anglais, aux Hollandais dans l’Amérique, toutes les hordes Américaines non domptées, toutes les terres australes, qui sont une cinquième partie du globe, sont demeurées la proye du démon, pour vérifier cette sainte parole : il y en a beaucoup d’appelés mais peu d’élus ; s’il y a environ seize cents millions d’hommes sur la terre, comme quelques doctes le prétendent, la sainte Église romaine catholique universelle en possède à peu près soixante millions, ce qui fait plus de la vingt-sixième partie des habitans du monde connu.
	— Христианство (Christianisme, 1769)

А

	Известно ли вам, что аббат означает отец? <…> Но если вы называетесь господином аббатом лишь потому, что вы тонзурованы, носите маленький воротник, короткий плащ и живёте в ожидании лёгкого дохода, тогда вы не заслуживаете имени аббата. <…> Как меняется значение одних и тех же наименований с течением времени! Духовный аббат был бедняк, стоявший во главе нескольких других бедняков; но по прошествии 200 лет у бедных духовных отцов оказалось по 400 тысяч ливров годового дохода <…>. Об этом уже говорили. Надо повторять это тысячу раз, это недопустимо. <…> вы воспользовались временами невежества, суеверия, безумия, чтобы отнять у нас наше наследство и попирать нас ногами, чтобы разжиреть, высасывая соки из несчастных; трепещите, как бы не наступил день разума.^[4]
	Savez-vous bien qu’abbé signifie père ? <…> Mais si vous n’êtes monsieur l’abbé que pour avoir été tonsuré, pour porter un petit collet, un manteau court, et pour attendre un bénéfice simple, vous ne méritez pas le nom d’abbé. <…> Que les mêmes noms signifient avec le temps des choses différentes ! L’abbé spirituel était un pauvre à la tête de plusieurs autres pauvres ; mais les pauvres pères spirituels ont eu depuis deux cent, quatre cent mille livres de rente <…>. On l’a déjà dit ; il faut le redire mille fois : cela est intolérable. <…> vous avez profité des temps d’ignorance, de superstition, de démence, pour nous dépouiller de nos héritages et pour nous fouler à vos pieds, pour vous engraisser de la substance des malheureux : tremblez que le jour de la raison arrive.
	— Аббат (Abbé, 1765)

	Евреи поступали с древней историей и мифами так же, как их старьёвщики поступают с поношенной одеждой: они её перелицовывают и продают за новую как можно дороже. <…> Трудно рассеять сумрак древности, но очевидно, что все азиатские государства процветали ещё до того, как бродячая орда арабов, именуемых евреями, обрела собственный клочок земли, до того, как у неё появился город, законы и устойчивая религия. Поэтому, когда видишь древний обряд, древнее верование, укоренившееся в Египте или в Азии и у евреев, то вполне естественно предполагать, что этот пришлый народец, невежественный, грубый, никогда не имевший искусств, подражал по мере сил древней нации, процветающей и искусной.^[4]
	Les Juifs firent donc de l’histoire et de la fable ancienne ce que leurs fripiers font de leurs vieux habits : ils les retournent, et les vendent comme neufs le plus chèrement qu’ils peuvent. <…> Il est difficile de percer dans les ténèbres de l’antiquité ; mais il est évident que tous les royaumes de l’Asie étaient très florissants avant que la horde vagabonde des Arabes appelés Juifs possédât un petit coin de terre en propre, avant qu’elle eût une ville, des lois, et une religion fixe. Lors donc qu’on voit un ancien rite, une ancienne opinion établie en Égypte ou en Asie, et chez les Juifs, il est bien naturel de penser que le petit peuple nouveau, ignorant, grossier, toujours privé des arts, a copié, comme il a pu, la nation antique, florissante et industrieuse.
	— Авраам (Abraham, 1752^[1]—70)

	Чтобы считать бессмертной душу смертного человека, требуется философия, а чтобы придумать существ, стоящих выше нас и охраняющих или преследующих нас, требуется только воображение и слабость. <…> Очень странно, что хотя иудейская и христианская религии основаны на грехопадении Адама, а это грехопадение основано на искушении его злым духом, дьяволом, тем не менее в Пятикнижии ни слова не сказано о существовании злых духов и тем менее об их наказании и о пребывании их в аду. Причина этого очевидна. Дело в том, что падшие ангелы стали им известны только в плену в Вавилоне <…>. Древние персы говорили, что Сатана — дух, ведший войну с дивами и пери <…>. Утверждали, будто Исайя (в своей XIV главе, стихе 12) имел в виду эту аллегорию, когда говорил: «Quo modo cecidisti de coelo, Lucifer, qui mane oriebaris? — Как пало ты с небес, лучезарное светило, встававшее по утрам?». Именно этот латинский стих, — перевод из Исайи, — доставил дьяволу имя Люцифера. При этом не подумали, что Люцифер означает «несущий свет». Ещё меньше задумывались над словами Исайи. Он говорит о свергнутом царе Вавилона^[1] и, пользуясь обычной метафорой, обращается к нему: «Как пало ты с небес, сверкающее светило?» Вряд ли этим риторическим приёмом Исайя хотел установить учение об ангелах, низвергнутых в ад; и лишь в первые времена христианства отцы церкви и раввины пытались поддерживать это учение, чтобы спасти то, что было неправдоподобно в истории змея, соблазнившего праматерь людей…^[4]
	Il faut de la philosophie pour croire immortelle l’âme de l’homme morte ; il ne faut que de l’imagination et de la faiblesse pour inventer des êtres supérieurs à nous, qui nous protègent ou qui nous persécutent. <…> C’est une chose très-singulière que, les religions judaïque et chrétienne étant fondées sur la chute d’Adam, cette chute étant fondée sur la tentation du mauvais ange, du diable, cependant il ne soit pas dit un seul mot dans le Pentateuque de l’existence des mauvais anges, encore moins de leur punition et de leur demeure dans l’enfer. La raison de cette omission est évidente : c’est que les mauvais anges ne leur furent connus que dans la captivité à Babylone <…>. Les anciens Perses disaient que Satan était un génie qui avait fait la guerre aux Dives et aux Péris <…>. On a prétendu qu’Isaïe (dans son chap. xiv, v. 12) avait cette allégorie en vue quand il dit : Quomodo cecidisti de cœlo, Lucifer, qui mane oriebaris ? Comment es-tu tombé du ciel, astre de lumière, qui te levais au matin ? » C’est même ce verset latin, traduit d’Isaïe, qui a procuré au diable le nom de Lucifer. On n’a pas songé que Lucifer signifie celui qui répand la lumière. On a encore moins réfléchi aux paroles d’Isaïe. Il parle du roi de Babylone détrôné, et, par une figure commune, il lui dit : Comment es-tu tombé des cieux, astre éclatant ? Il n’y a pas d’apparence qu’Isaïe ait voulu établir par ce trait de rhétorique la doctrine des anges précipités dans l’enfer : aussi ce ne fut guère que dans le temps de la primitive Église chrétienne que les Pères et les rabbins s’efforcèrent d’encourager cette doctrine, pour sauver ce qu’il y avait d’incroyable dans l’histoire d’un serpent qui séduisit la mère des hommes…
	— Ангел (Ange, 1764—70)

	И католики и протестанты — все толковали Апокалипсис в свою пользу; и каждый находил в нём именно то, что отвечало его интересам.^[4]
	Les catholiques et les protestants ont tous expliqué l’Apocalypse en leur faveur, et chacun y a trouvé tout juste ce qui convenait à ses intérêts.
	— Апокалипсис (Apocalypse)

	… надо отличать «Метаморфозы» Овидия от древней римской религии. Весьма достоверно, что у римлян никогда не было храмов, посвящённых Меркурию-плуту, Венере-срамнице и волоките Юпитеру. <…> Истинная религия древних гласила, что милостивейший и справедливый Юпитер, а также второстепенные боги карают за клятвопреступления в преисподней. Благодаря этому римляне долгое время оставались самыми религиозными блюстителями обетов.^[3]
	… on devait distinguer les Métamorphoses d’Ovide de la religion des anciens Romains. Il est très-certain qu’il n’y a jamais eu de temple ni chez eux, ni même chez les Grecs, dédié à Mercure le fripon, à Vénus l’impudique, à Jupiter l’adultère. <…> La véritable religion des anciens était que Jupiter, très-bon et très-juste, et les dieux secondaires, punissaient le parjure dans les enfers. Aussi les Romains furent-ils très-longtemps les plus religieux observateurs des serments.
	— Атеизм (Athéisme, 1770)

	Совершенно очевидно, что с точки зрения морали гораздо лучше верить в Бога, чем не признавать его. В интересах всех людей необходимо, чтобы существовало божество, карающее то, чего человеческое правосудие не может пресечь; но несомненно и то, что лучше не признавать никакого бога, чем поклоняться жестокому божеству, которому приносят человеческие жертвы, как было принято у многих народов. <…> Большинство великих мира живёт так, словно они атеисты. Кто жил и наблюдал, тот знает, что познание Бога, его присутствие, его правосудие не оказывают ни малейшего влияния на войны, на договоры, на честолюбие людей, на их интересы и удовольствия, которые поглощают все минуты их жизни. А между тем незаметно, чтобы они грубо нарушали правила, установленные в обществе. С ними гораздо приятнее проводить жизнь, чем с суеверными и фанатиками. Правда, я буду ждать большей справедливости от того, кто верит в какого-то бога, чем от того, кто ни во что не верит; но от суеверного я не буду ожидать ничего, кроме злобы и преследований. Атеизм и фанатизм — это два чудовища, пожирающих и раздирающих общество; но атеист в своём заблуждении сохраняет разум, подрезающий ему когти, а фанатик охвачен непрерывным безумием, которое эти когти точит.^[4]
	Il est évident que, dans la morale, il vaut beaucoup mieux reconnaître un Dieu que n’en point admettre. C’est certainement l’intérêt de tous les hommes qu’il y ait une Divinité qui punisse ce que la justice humaine ne peut réprimer ; mais aussi il est clair qu’il vaudrait mieux ne pas reconnaître de Dieu que d’en adorer un barbare auquel on sacrifierait des hommes, comme on a fait chez tant de nations. <…> La plupart des grands du monde vivent comme s’ils étaient athées : quiconque a vécu et a vu sait que la connaissance d’un Dieu, sa présence, sa justice, n’ont pas la plus légère influence sur les guerres, sur les traités, sur les objets de l’ambition, de l’intérêt, des plaisirs, qui emportent tous leurs moments ; cependant on ne voit point qu’ils blessent grossièrement les règles établies dans la société : il est beaucoup plus agréable de passer sa vie auprès d’eux qu’avec des superstitieux et des fanatiques. J’attendrai, il est vrai, plus de justice de celui qui croira un Dieu que de celui qui n’en croira pas ; mais je n’attendrai qu’amertume et persécution du superstitieux. L’athéisme et le fanatisme sont deux monstres qui peuvent dévorer et déchirer la société ; mais l’athée dans son erreur conserve sa raison, qui lui coupe les griffes, et le fanatique est atteint d’une folie continuelle qui aiguise les siennes.
	— Атеист (Athée)

	… из всех религий теизм более всего распространён в мире: он — господствующая религия в Китае; такова же магометанская секта мудрецов, а из десяти христианских философов восемь придерживаются этого направления; теизм проник даже в теологические школы, в монастыри и в папский конклав: то род секты без корпорации, без культа и без обрядов, без диспутов и ложного рвения, причём учение это распространилось в мире, хотя никто его не проповедовал. Теизм встречается внутри всех религий, как и иудаизм; но особенно обращает на себя внимание то, что одна из этих религий, являющаяся клубком суеверий, отвращающих от себя людей и презираемых мудрецами, терпима всюду ценой денег, другая же, противопоставляющая себя суевериям, неведомая народу и исповедуемая одними только философами, публично исповедуется только в Китае. Нет в Европе страны, в коей было бы больше теистов, чем в Англии. Многие спрашивают у них, имеют они религию или нет. <…> Все остальные секты стремятся к господствующему положению; каждая из них подобна политической корпорации, старающейся прокормиться за счёт питательных средств иных сект, а затем взгромоздиться на этих развалинах; один лишь теизм пребывал всегда безмятежным. Никто никогда не видел теистов, строящих козни в каком-либо государстве.^[3]
	… de toutes les religions le théisme est la plus répandue dans l’univers : elle est la religion dominante à la Chine ; c’est la secte des sages chez les mahométans, et de dix philosophes chrétiens il y en a huit de cette opinion ; elle a pénétré jusque dans les écoles de théologie, dans les cloîtres, et dans le conclave : c’est une espèce de secte, sans association, sans culte, sans cérémonies, sans dispute et sans zèle, répandue dans l’univers sans avoir été prêchée. Le théisme se rencontre au milieu de toutes les religions comme le judaïsme : ce qu’il y a de singulier, c’est que l’un étant le comble de la superstition, abhorré des peuples et méprisé des sages, est toléré partout à prix d’argent ; et l’autre étant l’opposé de la superstition, inconnu au peuple, et embrassé par les seuls philosophes, n’a d’exercice public qu’à la Chine. Il n’y a point de pays dans l’Europe où il y ait plus de théistes qu’en Angleterre. Plusieurs personnes demandent s’ils ont une religion ou non. <…> Toutes les autres sectes veulent dominer ; chacune est comme les corps politiques qui veulent se nourrir de la substance des autres, et s’élever sur leur ruine : le théisme seul a toujours été tranquille. On n’a jamais vu de théistes qui aient cabale dans aucun État.
	— там же

Адам

Adam^[4], 1770

Установлено, что евреи очень мало писали, очень мало читали; что они были глубоко невежественны в астрономии, в геометрии, в географии, в физике; что они ничего не знали об истории других народов и что они начали просвещаться только в Александрии. Их язык был варварской смесью древнефиникийского с исковерканным халдейским. Он был так беден, что в глаголах у них недоставало нескольких наклонений.
К тому же, поскольку они не знакомили ни одного чужестранца со своими книгами, ни с их заглавиями, то никто на земле, кроме них, никогда не слыхал ни об Адаме, ни о Еве, ни об Авеле, ни о Каине, ни о Ное. Один лишь Авраам с течением времени стал известен восточным народам; но ни один древний народ не признавал, что этот Авраам или Ибрагим был родоначальником еврейского народа.
Таковы тайные пути провидения, что отец и мать рода человеческого оставались неизвестными людям до такой степени, что имен Адама и Евы не найти ни у одного древнего писателя <…> вплоть до времён Магомета. Бог допустил, чтобы родовые имена великой человеческой семьи сохранились только среди самой маленькой и самой несчастной её ветви. <…>
Это настоящее чудо — закрыть глаза и уши всем народам, уничтожить у них всякий след, всякое напоминание об их праотце!
<…> если бы бедный еврей, продавая бальзам, сказал: «Все мы происходим от одного отца по имени Адам»? Весь римский сенат закричал бы: «Покажи нам нашу родословную». Тогда еврей перечислил бы свои десять поколений до Ноя, до тайны всемирного потопа. <…>
Цицерон, вероятно, осведомился бы о великих памятниках, о неоспоримых свидетельствах, оставленных Ноем и его детьми, относительно нашего общего отца; во всем мире после потопа должны бы раздаваться имена Адама и Ноя, из которых один был отцом, а другой — восстановителем всех народов. Их имена были бы на устах у всех, как только люди обрели дар речи; на всех папирусах — как только они научились писать; на дверях каждого дома — как только начали строить, на всех храмах, на всех статуях. «Как? вы знали такую великую тайну и скрывали её от нас?» — «Это потому, что мы чистые, а вы нечистые», — отвечал бы еврей. Римский сенат рассмеялся бы или приказал высечь его плетьми; так люди привязаны к своим предрассудкам…

Il est constant que les Juifs avaient très peu écrit, très peu lu ; qu’ils étaient profondément ignorants en astronomie, en géométrie, en géographie, en physique ; qu’ils ne savaient rien de l’histoire des autres peuples, et qu’ils ne commencèrent enfin à s’instruire que dans Alexandrie. Leur langue était un mélange barbare d’ancien phénicien et de chaldéen corrompu. Elle était si pauvre qu’il leur manquait plusieurs modes dans la conjugaison de leurs verbes.
De plus, ne communiquant à aucun étranger leurs livres ni leurs titres, personne sur la terre, excepté eux, n’avait jamais entendu parler ni d’Adam, ni d’Ève, ni d’Abel, ni de Caïn, ni de Noé. Le seul Abraham fut connu des peuples orientaux dans la suite des temps ; mais nul peuple ancien ne convenait que cet Abraham ou Ibrahim fût la tige du peuple juif.
Tels sont les secrets de la Providence, que le père et la mère du genre humain furent toujours ignorés du genre humain, au point que les noms d’Adam et d’Ève ne se trouvent dans aucun ancien auteur <…> jusque vers le temps de Mahomet, Dieu daigna permettre que les titres de la grande famille du monde ne fussent conservés que chez la plus petite et la plus malheureuse partie de la famille. <…>
J’ose affirmer qu’il a fallu un miracle pour boucher ainsi les yeux et les oreilles de toutes les nations, pour détruire chez elles tout monument, tout ressouvenir de leur premier père.
<…> un pauvre Juif, en leur vendant du baume, leur avait dit : Nous descendons tous d’un même père nommé Adam ? Tout le sénat romain aurait crié : <…>
Cicéron se serait informé sans doute des grands monuments, des témoignages incontestables que Noé et ses enfants auraient laissés de notre commun père ; toute la terre après le déluge aurait retenti à jamais des noms d’Adam et de Noé, l’un père, l’autre restaurateur de toutes les races. Leurs noms auraient été dans toutes les bouches dès qu’on aurait parlé, sur tous les parchemins dès qu’on aurait su écrire, sur la porte de chaque maison sitôt qu’on aurait bâti, sur tous les temples, sur toutes les statues. Quoi ! vous saviez un si grand secret, et vous nous l’avez caché ! C’est que nous sommes purs, et que vous êtes impurs, aurait répondu le Juif. Le sénat romain aurait ri, ou l’aurait fait fustiger : tant les hommes sont attachés à leurs préjugés !

Многие раввины смотрели на сотворение Адама и Евы и их историю, как на аллегорию. Все известные древние народы измышляли подобные истории, и по странному совпадению, доказывающему слабость нашей природы, все они стремились объяснить происхождение зла морального и физического приблизительно одинаковыми способами. Халдеи, индийцы, персы, египтяне также говорили о смешении добра и зла, которое кажется уделом нашего земного шара. Иудеи, вышедшие из Египта, какими бы они ни были грубыми, слышали там об аллегорической философии египтян. Впоследствии они присоединили к этим слабым познаниям и те, которые они приобрели у финикиян и вавилонян в течение очень продолжительного рабства; но поскольку естественно и вполне обычно, что грубый народ грубо подражает вымыслам народа просвещённого, то неудивительно, что евреи выдумали, будто женщина была создана из ребра мужчины <и т.д.>
Этому народу, занимавшему в то время лишь небольшой уголок земли и считавшему её длинной, узкой и плоской, нетрудно было поверить, что все люди произошли от Адама; они не подозревали, что обширные пространства заселены неграми, облик которых отличается от нашего. И уж никак не предугадывали Америку.

Beaucoup de rabbins ont regardé la formation d’Adam et d’Ève, et leur aventure, comme une allégorie. Toutes les anciennes nations célèbres en ont imaginé de pareilles ; et, par un concours singulier qui marque la faiblesse de notre nature, toutes ont voulu expliquer l’origine du mal moral et du mal physique par des idées à peu près semblables. Les Chaldéens, les Indiens, les Perses, les Égyptiens, ont également rendu compte de ce mélange de bien et de mal qui semble être l’apanage de notre globe. Les Juifs sortis d’Égypte y avaient entendu parler, tout grossiers qu’ils étaient, de la philosophie allégorique des Égyptiens. Ils mêlèrent depuis à ces faibles connaissances celles qu’ils puisèrent chez les Phéniciens et les Babyloniens dans un très long esclavage ; mais comme il est naturel et très ordinaire qu’un peuple grossier imite grossièrement les imaginations d’un peuple poli, il n’est pas surprenant que les Juifs aient imaginé une femme formée de la côte d’un homme <…>.
Ce peuple, qui n’était alors répandu que dans un petit coin de la terre, et qui la croyait longue, étroite et plate, n’eut pas de peine à croire que tous les hommes venaient d’Adam, et ne pouvait pas savoir que les Nègres, dont la conformation est différente de la nôtre, habitaient de vastes contrées. Il était bien loin de deviner l’Amérique.

Б

	Беккер^[1] слишком хорошо рассуждал, говоря, что дьявол покарал бы его, если бы он существовал. Его коллеги-священники встали на сторону Сатаны и лишили Беккера сана. <…> Весьма вероятно, что его осудили только из досады, что потеряли время, читая его;..^[4]
	Bekker ne raisonnait pas trop bien en disant que le diable le punirait s’il existait. Les ministres ses confrères prirent le parti de Satan, et déposèrent Bekker. <…> Il y a grande apparence qu’on ne le condamna que par le dépit d’avoir perdu son temps à le lire;..
	— Беккер, или О заколдованном мире, о дьяволе, о книге Еноха и о колдунах (Bekker, ou du Monde enchanté, du diable, du livre d'Énoch, et des sorciers, 1770)

	Это иудеизированное халдейское слово «Helel» было переведено «Люцифер». <…> Так создаются мнения, и часто одно неправильно расслышанное слово или слог, одна изменённая или опущенная буква служила источником верований целого народа.
	On traduisit ce mot chaldéen hébraïsé, Helel, par Lucifer. <…> C’est ainsi que les opinions s’établissent, et que souvent un seul mot, une seule syllabe mal entendus, une lettre changée ou supprimée, ont été l’origine de la croyance de tout un peuple.
	— там же

	Возможно ли, что Бог, искупивший род человеческий смертью своего единственного сына, или, вернее, сам ставший человеком и умерший за людей, обрёк на ужас вечных мучений почти весь род человеческий, за который он умер? Несомненно, если рассматривать это противоречие только с философской точки зрения (без помощи веры), то подобная концепция чудовищна, омерзительна. Она делает из Бога или воплощённую злость, и притом злость бесконечную, создавшую мыслящие существа, чтобы сделать их навеки несчастными, либо воплощенное бессилие и слабоумие, не сумевшее ни предугадать, ни предотвратить несчастья своих созданий. <…> Отец, убивающий своих детей, чудовище; король, ставящий ловушки своим подданным, чтобы иметь повод предать их мучениям, отвратительный деспот. <…> придавая ему бесконечную мудрость и доброту, вы делаете его бесконечно ненавистным; вы заставляете желать, чтобы его не было, вы даёте оружие в руки атеисту, и атеист будет всегда вправе сказать вам: «Лучше совсем не признавать божества, чем приписывать ему именно то, что вы покарали бы в людях». Скажем же прежде всего: не нам придавать Богу человеческие свойства, не нам создавать Бога по своему образу и подобию. Человеческая справедливость, человеческая доброта, человеческая мудрость — ничто из этого не может быть ему свойственно. Как бы мы ни растягивали эти свойства до бесконечности, они всё же останутся человеческими свойствами, границы которых мы раздвигаем; это то же самое, что приписывать Богу бесконечную твёрдость, бесконечное движение, бесконечную круглость и делимость. Эти свойства не могут ему принадлежать.^[4]
	Comment Dieu rachetant ensuite le genre humain par la mort de son fils unique, ou plutôt, comment Dieu lui-même fait homme, et mourant pour les hommes, livre-t-il à l’horreur des tortures éternelles presque tout ce genre humain pour lequel il est mort? Certes, à ne regarder ce système qu’en philosophe (sans le secours de la foi), il est monstrueux, il est abominable. Il fait de Dieu ou la malice même, et la malice infinie, qui a fait des êtres pensants pour les rendre éternellement malheureux, ou l’impuissance et l’imbécillité même, qui n’a pu ni prévoir ni empêcher les malheurs de ses créatures. <…> Un père qui tue ses enfants est un monstre; un roi qui fait tomber dans le piège ses sujets pour avoir un prétexte de les livrer à des supplices, est un tyran exécrable. <…> en lui donnant une sagesse et une bonté infinies, vous le rendez infiniment odieux; vous faites souhaiter qu’il n’existe pas, vous donnez des armes à l’athée, et l’athée sera toujours en droit de vous dire: « Il vaut mieux ne point reconnaître de Divinité que de lui imputer précisément ce que vous puniriez dans les hommes. » Commençons donc par dire: « Ce n’est pas à nous à donner à Dieu les attributs humains, ce n’est pas à nous à faire Dieu à notre image. » Justice humaine, bonté humaine, sagesse humaine, rien de tout cela ne lui peut convenir. On a beau étendre à l’infini ces qualités, ce ne seront jamais que des qualités humaines dont nous reculons les bornes; c’est comme si nous donnions à Dieu la solidité infinie, le mouvement infini, la rondeur, la divisibilité infinie. Ces attributs ne peuvent être les siens.
	— Благо (Добро, Bien, после 1769)

	Сирийцы воображали, что мужчина и женщина, созданные на четвертом небе, вздумали скушать лепешку вместо амброзии, которая была их естественной пищей. Амброзия испарялась через поры; а отведав лепешки, они почувствовали естественную надобность. Мужчина и женщина попросили одного ангела указать им, где находится туалет. Видите, сказал им ангел, ту маленькую планетку, ничтожной величины, на расстоянии около 60 миллионов миль отсюда, — это отхожее место вселенной; поскорее отправляйтесь туда. Они туда отправились, там их и оставили; и с тех пор мир стал тем, что он есть.^[4]
	Les Syriens imaginèrent que l’homme et la femme ayant été créés dans le quatrième ciel, ils s’avisèrent de manger d’une galette au lieu de l’ambroisie qui était leur mets naturel. L’ambroisie s’exhalait par les pores; mais après avoir mangé de la galette, il fallait aller à la selle. L’homme et la femme prièrent un ange de leur enseigner où était la garde-robe. « Voyez-vous, leur dit l’ange, cette petite planète, grande comme rien, qui est à quelque soixante millions de lieues d’ici? c’est là le privé de l’univers; allez-y au plus vite. Ils y allèrent, on les y laissa; et c’est depuis ce temps que notre monde fut ce qu’il est.
	— Благо, всё благо (Bien, tout est bien, не позже 1767)

	В метафизике мы рассуждаем только о возможностях: все мы плаваем в море, берегов которого никогда не видали. Горе тем, кто, плывя, борется с другими!
	Nous ne raisonnons guère en métaphysique que sur des probabilités; nous nageons tous dans une mer dont nous n’avons jamais vu le rivage. Malheur à ceux qui se battent en nageant!
	— там же

	Отвратительные буффонады оскверняли в XVI и XVII веках испанские и английские трагедии. Постыдное шутовство бесчестило королевские дворы ещё более, чем театры. Ржавчина варварства въелась столь глубоко, что люда вовсе утратили вкус к развлечениям, достойным порядочных людей. <…> Прежде чем возвыситься над своим веком, приходится приспосабливаться к его уровню, да в конце концов не грех иногда и посмеяться. <…> Буффонада не всегда выдержана в бурлескном стиле. <…> Мольер не уснащает своих комедий площадными словечками, как Скаррон; <…> буффонада у него заключена в самом предмете, а не в слоге. Бурлескный стиль — это стиль «Дона Яфета Армянского». <…> Тут что ни слово — жаргон нищих, базарный говор… <…> но всего отвратительней «Мазаринада». <…> Эти пакости тошнотворны, и <…> рука не подымается переписывать. Этот человек был достойным сыном времён Фронды. Нет, пожалуй, ничего более удивительного, чем уважение, которым он пользовался при жизни, если не считать того, что произошло в его доме после его кончины^{[К 3]}. <…> «Гудибрас» настолько же выше творений Скаррона, насколько человек из хорошего общества выше какого-нибудь кабацкого сочинителя песен с площади Ла Куртий. <…> Поэма Гарта о лекарях и аптекарях написана не столько в бурлескном стиле, сколько в стиле «Налоя» Буало; в ней больше воображения, разнообразия, простодушия и т. д., чем в «Налое», и всего поразительней, что глубокая эрудиция облечена здесь в прекрасную форму благодаря тонкости и изяществу стиля. ^[5]
	Aux XVI^e et XVII^e siècles, les tragédies espagnoles et anglaises furent toutes avilies par des bouffonneries dégoûtantes. Les cours furent encore plus déshonorées par les bouffons que le théâtre. La rouille de la barbarie était si forte que les hommes ne savaient pas goûter des plaisirs honnêtes. <…> On est obligé de se mettre au niveau de son siècle avant d’être supérieur à son siècle ; et, après tout, on aime quelquefois à rire. <…> Le bouffon n’est pas toujours dans le style burlesque. <…> Molière ne va pas rechercher des termes d’argot comme Scarron ; <…> la bouffonnerie est dans la chose, et non dans l’expression. Le style burlesque est celui de Don Japhet d’Arménie. <…> C’est presque partout le jargon des gueux, le langage des halles… <…> mais rien n’est plus abominable que sa Mazarinade. <…> Ces saletés font vomir et <…> on n’ose le copier. Cet homme était digne du temps de la Fronde. Rien n’est peut-être plus extraordinaire que l’espèce de considération qu’il eut pendant sa vie, si ce n’est ce qui arriva dans sa maison après sa mort. <…> Hudibras est autant au-dessus de Scarron qu’un homme de bonne compagnie est au-dessus d’un chansonnier des cabarets de la Courtille. <…> Le poème de Garth sur les médecins et les apothicaires est moins dans le style burlesque que dans celui du Lutrin de Boileau : on y trouve beaucoup plus d’imagination, de variété, de naïveté, etc., que dans le Lutrin ; et, ce qui est étonnant, c’est qu’une profonde érudition y est embellie par la finesse et par les grâces.
	— Буффонада, бурлеск (Bouffon, burlesque, 1770)

Бог, боги

Dieu, dieux^[3]

Познание Бога не заложено в нас рукою природы <…>.
Из чего же возникает эта идея? Из чувства и из той природной логики, которая развивается с возрастом у самых грубых людей. Человек видел поразительные явления природы, урожаи и засухи, ясные дни и бури, блага и бедствия, и ощущал хозяина. Для управления обществом появились вожди; и тогда возникла необходимость признать властителей над этими новыми властителями, которых навязала себе человеческая слабость; то есть признать такие существа, чья верховная власть заставляла бы трепетать людей, имеющих право угнетать себе подобных. Первые властители в свою очередь использовали эти представления, чтобы укрепить свою власть. Таковы были первые шаги, и вот почему каждая маленькая община имела своего бога. Эти представления были грубыми, потому что и все было грубым. Вполне естественно рассуждать по аналогии. Общество, находившееся под властью вождя, не отрицало, что у соседнего племени есть свой судья, свой главарь; следовательно, нельзя было отрицать, что у него есть и свой бог. Но поскольку каждое племя было заинтересовано в том, чтобы его вождь был самым лучшим, то оно было заинтересовано и в том, чтобы верить (а, следовательно, оно и верило), что его бог — самый могущественный. Отсюда древние мифы, которые так долго были распространены повсеместно, о том, как боги одного народа сражаются с богами другого. Отсюда и многочисленные высказывания в еврейских книгах, в которых на каждом шагу обнаруживается убеждение евреев, что боги их врагов существуют, но что бог иудеев выше этих богов.^[4] — раздел I (после 1769)

La connaissance d’un Dieu n’est point empreinte en nous par les mains de la nature <…>.
D’où est donc dérivée cette idée? du sentiment et de cette logique naturelle qui se développe avec l’âge dans les hommes les plus grossiers. On a vu des effets étonnants de la nature, des moissons et des stérilités, des jours sereins et des tempêtes, des bienfaits et des fléaux, et on a senti un maître. Il a fallu des chefs pour gouverner des sociétés, et on a eu besoin d’admettre des souverains de ces souverains nouveaux que la faiblesse humaine s’était donnés, des êtres dont le pouvoir suprême fît trembler des hommes qui pouvaient accabler leurs égaux. Les premiers souverains ont à leur tour employé ces notions pour cimenter leur puissance. Voilà les premiers pas, voilà pourquoi chaque petite société avait son dieu. Ces notions étaient grossières, parce que tout l’était. Il est très naturel de raisonner par analogie. Une société sous un chef ne niait point que la peuplade voisine n’eût aussi son juge, son capitaine; par conséquent elle ne pouvait nier qu’elle n’eût aussi son dieu. Mais comme chaque peuplade avait intérêt que son capitaine fût le meilleur, elle avait intérêt aussi à croire, et par conséquent elle croyait que son dieu était le plus puissant. De là ces anciennes fables, si longtemps généralement répandues, que les dieux d’une nation combattaient contre les dieux d’une autre. De là tant de passages dans les livres hébreux qui décèlent à tout moment l’opinion où étaient les Juifs, que les dieux de leurs ennemis existaient, mais que le dieu des Juifs leur était supérieur.

Когда вам попадается имя, не похожее ни на какое другое, представляется правильным считать это имя туземным.
Однако разве имя Юпитера, господина всех богов, не является словом, принадлежавшим всем народам — от Евфрата до Тибра? Имя это звучало у первых римлян как Иов, Йовис, у греков — Зевс, у финикийцев, сирийцев и египтян — Иегова. — раздел II (1771); вероятно, неоригинально

Quand vous trouvez un nom qui ne ressemble à rien, il paraît juste de le croire originaire du pays.
Mais Jupiter, le maître de tous les dieux, n’est-il pas un mot appartenant à toutes les nations, depuis l’Euphrate jusqu’au Tibre ? C’était Jow, Jovis, chez les premiers Romains ; Zeus, chez les Grecs ; Jehova, chez les Phéniciens, les Syriens, les Égyptiens.

Вы очень туманны, Барух Спиноза, однако так ли вы опасны, как говорят? Я утверждаю, что нет; доводом мне здесь служит именно то, что вы туманны, что писали вы на скверной латыни и что в Европе нет и десяти человек, которые бы, хотя вас и перевели на французский язык, прочли вас от корки до корки. — раздел III (1771)

Vous êtes très-confus, Baruch Spinosa ; mais êtes-vous aussi dangereux qu’on le dit ? Je soutiens que non : et ma raison, c’est que vous êtes confus, que vous avez écrit en mauvais latin, et qu’il n’y a pas dix personnes en Europe qui vous lisent d’un bout à l’autre, quoiqu’on vous ait traduit en français.

Каким путём зерно переходит к жизни? Ни автор, ни читатель в этом ничего не понимают. Поэтому-то «Система» и разрослась в два тома; да и не являются ли пустыми грёзами все системы мира без исключения? <…>
Автор успешно сражается со схоластическим богом, с богом, состоящим из противоречивых качеств <…>. Но ведь из того, что мы не в состоянии указать, где лежит причина некоего следствия, мы не в праве делать вывод, будто причины этой не существует. — раздел IV (1771)

Comment un germe parvient-il à la vie ? l’auteur et le lecteur n’en savent rien. De là les deux volumes du Système ; et tous les systèmes du monde ne sont-ils pas des rêves ? <…>
L’auteur combat avec succès le dieu des scolastiques, un dieu composé de qualités discordantes <…>. Cela car de ce que nous ne pouvons dire où est la cause d’un effet, nous ne devons pas conclure qu’il n’y a point de cause.

— Я только что велел построить уборную в конце моего сада, но тут я услышал слова крота, рассуждавшего с майским жуком. «Что за прекрасное заведение, — говорил крот. — Наверное, его создал очень могущественный крот». — «Да вы смеётесь, — отвечал майский жук. — Зодчий, построивший это здание, — гениальнейший майский жук». С той поры я решил никогда не спорить. — раздел VI (1761); вариант распространённой притчи

Je venais de faire bâtir un cabinet au bout de mon jardin ; j’entendis une taupe qui raisonnait avec un hanneton : « Voilà une belle fabrique, disait la taupe ; il faut que ce soit une taupe bien puissante qui ait fait cet ouvrage. — Vous vous moquez, dit le hanneton ; c’est un hanneton tout plein de génie qui est l’architecte de ce bâtiment. » Depuis ce temps-là j’ai résolu de ne jamais disputer.

В

	Голод, чума и война — три самых известных составляющих этого мира. <…> Под чумой мы понимаем все заразные болезни, которых две или три тысячи. Эти два подарка пришли к нам от Провидения; но война, которая содержит их в себе, приходит к нам из воображения трёх или четырёх сотен человек, распространённых на всей поверхности земного шара под именем князей или министров; и, возможно, именно поэтому в нескольких посвящениях их называют живыми образами Божества. <…> Удивительное в этом адском деле состоит в том, что каждый начальник убийц благословляет свои флаги и торжественно призывает Бога перед тем, как отправиться уничтожать соседа. <…> Естественная религия тысячу раз мешала гражданам совершать преступления. <…> но искусственная религия поощряет все жестокости, которые проявляются на войне <…>. Каждый весело идёт на преступление под знаменем своего святого. <…> Пороки всех времён и народов, вместе взятые, никогда не сравняются со злом, причинённым одной войной^[6].
	La famine, la peste & la guerre sont les trois ingrédiens les plus fameux de ce bas monde. <…> On comprend dans la peste, toutes les maladies contagieuses, qui sont au nombre de deux ou trois mille. Ces deux présents nous viennent de la Providence ; mais la guerre qui réunit tous ces dons, nous vient de l’imagination de trois ou quatre cents personnes, répandues sur la surface de ce globe, sous le nom de princes ou de ministres ; & c’est peut-être pour cette raison que dans plusieurs dédicaces on les appelle les images vivantes de la Divinité. <…> Le merveilleux de cette entreprise infernale, c’est que chaque chef des meurtriers fait bénir ses drapeaux & invoque Dieu solennellement, avant d’aller exterminer son prochain. <…> La Religion naturelle a mille fois empêché des citoyens de commettre des crimes. <…> mais la Religion artificielle encourage à toutes les cruautés qu’on exerce de compagnie <…>. Chacun marche gaiement au crime sous la bannière de son saint. <…> Tous les vices réunis de tous les âges & de tous les lieux n’égaleront jamais les maux que produit une seule campagne.
	— «Война» (Guerre)

	Однажды очень дотошные греки спрашивали папу Гонория I <…>: — Святой отец, что бы вы ни говорили, это самая важная вещь на свете. Мы уже предали огню Европу, Азию и Африку, чтобы узнать, имел ли Иисус два лица и одно естество, или одно естество и два лица, или же два лица и два естества, или же одно лицо и одно естество. — Дорогие братья, вы поступили очень дурно: лучше было давать бульону больным и хлеба бедным. — До бедных ли тут! Подумайте, <…> епископы Туниса, Триполи, Алжира, Марокко твёрдо стоят за две воли. Надо же иметь какое-то мнение; каково ваше? — Моё мнение, что вы безумцы и что вы погубите христианскую религию, которую мы утверждали с таким трудом. Своими глупостями вы добьётесь, что Тунис, Триполи, Алжир, Марокко, о которых вы мне говорите, перейдут в мусульманство и что в Африке не останется ни одной христианской часовни.^[4]
	Des Grecs fort subtils consultaient autrefois le pape Honorius I^er <…>. — Saint-Père, vous avez beau dire, c’est ici la plus importante affaire du monde. Nous avons déjà mis l’Europe, l’Asie et l’Afrique en feu, pour savoir si Jésus avait deux personnes et une nature, ou une nature et deux personnes, ou bien deux personnes et deux natures, ou bien une personne et une nature. — Mes chers frères, vous avez très mal fait: il fallait donner du bouillon aux malades, du pain aux pauvres. — Il s’agit bien de secourir les pauvres! Voilà-t-il pas <…> les évêques de Tunis, de Tripoli, d’Alger, de Maroc, qui tiennent fermement pour les deux volontés. Il faut avoir une opinion; quelle est la vôtre? — Mon opinion est que vous êtes des fous qui perdrez la religion chrétienne que nous avons établie avec tant de peine. Vous ferez tant par vos sottises, que Tunis, Tripoli, Alger, Maroc, dont vous me parlez, deviendront musulmans, et qu’il n’y aura pas une chapelle chrétienne en Afrique.
	— Воля (Volonté, 1772)

	Надо сознаться, что души древних совершали очень невыгодную сделку; стоит ли возвращаться на землю самое большее на 70 лет и выстрадать всё то, что, как вам известно, приходится терпеть за 70 лет жизни, чтобы снова отправиться на тысячелетнее мучение. По-моему, нет такой души, которой бы не наскучили эти вечные переходы от столь краткой жизни к столь долгой каре.^[4]
	Les âmes des anciens faisaient un très mauvais marché, je l’avoue, en revenant au monde; car qu’est-ce que revenir sur la terre pendant soixante et dix ans tout au plus, et souffrir encore tout ce que vous savez qu’on souffre dans soixante et dix ans de vie, pour aller ensuite passer mille ans encore à recevoir la discipline? Il n’y a point d’âme à mon gré, qui ne se lassât de cette éternelle vicissitude d’une vie si courte et d’une si longue pénitence.
	— Воскресение, (Résurrection, раздел III, 1771)

Д

	Итальянцы называют его божественным, но это божество сокрытое, немногим внятен сей оракул; у него есть и свои толкователи, но это, возможно, ещё одна причина остаться непонятным. Слава Данте пребудет вечно, ибо его не читают. Есть в нём два десятка строк, знакомых всем наизусть; этого довольно, чтоб избавить себя от труда проникнуть в остальное. <…> Флоренция <…>. Большим доверием пользовалась партия «белых», она именовалась так в честь синьора Бьянки. Противники «белых» звали себя «партией чёрных», дабы разительней от них отличаться. <…> Эти партии равно любили свободу, делая, однако, всё, что было в их силах, дабы с ней покончить. <…> Но есть в [поэме] строки столь удачные и простодушные, что они не устарели за четыреста лет и не устареют никогда. Впрочем, поэма, где папы помещены в ад, достойна особого интереса: комментаторы истощили всю свою проницательность, стараясь определить в точности, кого проклял Данте, и опасаясь ошибиться в столь серьёзном предмете.^[5]
	Les Italiens l’appellent divin ; mais c’est une divinité cachée : peu de gens entendent ses oracles ; il a des commentateurs, c’est peut-être encore une raison de plus pour n’être pas compris. Sa réputation s’affermira toujours, parce qu’on ne le lit guère. Il y a de lui une vingtaine de traits qu’on sait par cœur : cela suffit pour s’épargner la peine d’examiner le reste. <…> Florence <…>. La faction blanche avait un grand crédit : elle se nommait ainsi du nom de la signora Bianca. Le parti opposé s’intitulait le parti des noirs, pour mieux se distinguer des blancs. <…> Toutes ces factions aimaient la liberté, et faisaient pourtant ce qu’elles pouvaient pour la détruire. <…> Mais il y a des vers si heureux et si naïfs qu’ils n’ont point vieilli depuis quatre cents ans, et qu’ils ne vieilliront jamais. Un poème d’ailleurs où l’on met des papes en enfer réveille beaucoup l’attention ; et les commentateurs épuisent toute la sagacité de leur esprit à déterminer au juste qui sont ceux que le Dante a damnés, et à ne se pas tromper dans une matière si grave.
	— Данте (Dante, 1765)

	18 февраля 1763 г. нашей эры, когда солнце приближалось к знаку Рыб, я, как известно всем моим друзьям, перенёсся на небо. <…> Все охотно поверят, что я был потрясён; но никто не поверит, что я был очевидцем суда над всеми умершими. <…> Я видел, как справа и слева подходили толпы факиров, талапуанов, бонз, белых, чёрных и серых монахов; некоторые из них распевали песни, другие занимались самобичеванием, третьи шествовали, раздевшись донага, — все они надеялись снискать благоволение всевышнего. Я услышал грозный голос, вопрошавший: «Что хорошего сделали вы людям?» Вслед за этим воцарилась мрачная тишина; ни один не осмелился ответить, и всех их отвели в сумасшедший дом вселенной — одно из самых больших зданий, которое можно себе представить.^[2]
	Le 18 février de l’an 1763 de l’ère vulgaire, le soleil entrant dans le signe des poissons, je fus transporté au ciel, comme le savent tous mes amis. <…> On croira bien que je fus ébloui ; mais ce qu’on ne croira pas, c’est que je vis juger tous les morts. <…> Je voyais arriver à droite et à gauche des troupes de fakirs, de talapoins, de bonzes, de moines blancs, noirs et gris, qui s’étaient tous imaginé que, pour faire leur cour à l’Être suprême, il fallait ou chanter, ou se fouetter, ou marcher tout nus. J’entendis une voix terrible qui leur demanda: « Quel bien avez-vous fait aux hommes? » A cette voix succéda un morne silence; aucun n’osa répondre, et ils furent tous conduits aux petites-maisons de l’univers: c’est un des plus grands bâtiments qu’on puisse imaginer.
	— Догматы (Dogmes, 1765)

	… 4 тысячи томов метафизики не откроют нам, что такое наша душа.^[4] — в статью также вошёл вариант 1738 г. гл. XIII «Философских писем»
	… quatre mille tomes de métaphysique ne nous enseigneront pas ce que c’est que notre âme.
	— Душа (Âme, 1770)

З

	Грустно, что в отношении языка, как и в отношении других, ещё более важных основ жизни, первыми шагами нации управляет чернь.^[7]
	Il est triste qu’en fait de langue, comme en d’autres usages plus importants, ce soit la populace qui dirige les premiers d’une nation.
	— Зад (Cul, 1771)

	… нет монастыря, который не предпочёл бы видеть своего попечителя повешенным, чем лишиться денег.^[4]
	… il n’y a point de couvent qui aime mieux voir pendre son procureur que de perdre son argent.
	— Знаменитые приговоры (Arrêts notables)

Здравый смысл

Sens commun^[4], 1765

	… здравый смысл, разум грубый, зачаточный, примитивное понятие о вещах обычных, состояние, среднее между тупостью и умом.
	… le bon sens, raison grossière, raison commencée, première notion des choses ordinaires, état mitoyen entre la stupidité et l’esprit.

Какой-нибудь араб, хороший математик, учёный химик, знающий астроном, тем не менее, верит, что Магомет спрятал пол-луны в свой рукав.
Почему он поднимается выше простого здравого смысла в трёх упомянутых науках и опускается ниже его, когда речь идёт об этой половине луны? Это потому, что там он видел своими глазами, он совершенствовал свой ум, а здесь он смотрит чужими глазами, а свои закрывает, он извратил тот здравый смысл, который в нём заложен. <…>
Что испортило орган мышления этого араба, видящего половину луны в рукаве Магомета? Страх. Ему внушили, что если он не будет верить в этот рукав, то сразу после смерти душа его, переходя через некий мост, упадёт в пропасть; хуже того: ему сказали, что если он когда-нибудь усомнится в этом рукаве, дервиш объявит его безбожником; другой станет ему доказывать, что он безумец, ибо, имея все основания верить, он не захотел подчинить свой гордый разум очевидности; третий передаст его малому Дивану маленькой провинции, и он будет на вполне законном основании посажен на кол.
Всё это внушает панический ужас доброму арабу, его жене, его сестре, всему маленькому семейству. Во всём остальном они полны здравого смысла, и только в одном этом их воображение ранено, как у Паскаля, которому всё время чудилась бездна около его кресла^[1]. Но неужели наш араб в самом деле верит в рукав Магомета? Нет, но он старается верить; он говорит: это невозможно, но это истинно; я верю тому, чему я не верю. В его голове по поводу этого рукава создаётся хаос мыслей, который он боится распутать;..

Cet Arabe, qui sera d’ailleurs un bon calculateur, un savant chimiste, un astronome exact, croira cependant que Mahomet a la moitié de la lune dans sa manche.
Pourquoi ira-t-il au delà du sens commun dans les trois sciences dont je parle, et sera-t-il au-dessous du sens commun quand il s’agira de cette moitié de lune? C’est que dans les premiers cas il a vu avec ses yeux, il a perfectionné son intelligence; et dans le second il a vu par les yeux d’autrui, il a fermé les siens, il a perverti le sens commun qui est en lui. <…>
Comment l’organe de cet Arabe, qui voit la moitié de la lune dans la manche de Mahomet, est-il vicié? c’est par la peur. On lui a dit que s’il ne croyait pas à cette manche, son âme, immédiatement après sa mort, en passant sur le pont aigu, tomberait pour jamais dans l’abîme; on lui a dit bien pis: « Si jamais vous doutez de cette manche, un derviche vous traitera d’impie; un autre vous prouvera que vous êtes un insensé qui, ayant tous les motifs possibles de crédibilité, n’avez pas voulu soumettre votre raison superbe à l’évidence; un troisième vous déférera au petit divan d’une petite province, et vous serez légalement empalé. »
Tout cela donne une terreur panique au bon Arabe, à sa femme, à sa soeur, à toute la petite famille. Ils ont du bon sens sur tout le reste, mais sur cet article leur imagination est blessée, comme celle de Pascal, qui voyait continuellement un précipice auprès de son fauteuil. Mais notre Arabe croit-il en effet à la manche de Mahomet? non; il fait des efforts pour croire; il dit: « Cela est impossible, mais cela est vrai; je crois ce que je ne crois pas. » Il se forme dans sa tête, sur cette manche, un chaos d’idées qu’il craint de débrouiller;..

И

	Если вы хотите прославить своё имя и стать основоположником, будьте безумцем, но пусть это безумие соответствует вашему веку. Пусть в вашем безумии будет разумная основа, которая сможет управлять вашими сумасбродствами, и будьте до крайности упрямым. Может случиться, что вас шовесят, но если это не произойдёт, не исключено, что в вашу честь будут воздвигать алтари.^[2]
	Voulez-vous acquérir un grand nom, être fondateur? soyez complètement fou, mais d’une folie qui convienne à votre siècle. Ayez dans votre folie un fonds de raison qui puisse servir à diriger vos extravagances, et soyez excessivement opiniâtre. Il pourra arriver que vous soyez pendu; mais si vous ne l’êtes pas, vous pourrez avoir des autels.
	— Игнатий Лойола (Ignace de Loyola, 1771)

	Люди прощают всё, кроме спеси. Вот почему все парламенты королевства, члены которых в своём большинстве были учениками иезуитов, воспользовались первой же возможностью, чтобы уничтожить их, и вся земля радовалась их падению. <…> Даже после того, как Франция и Испания обратили их в пепел, они сохранили прежнюю спесь.^[2]
	On pardonne tout, hors l’orgueil. Voilà pourquoi tous les parlements du royaume, dont les membres avaient été pour la plupart leurs disciples, ont saisi la première occasion de les anéantir, et la terre entière s’est réjouie de leur chute. <…> ls ont conservé le même orgueil sous la cendre dans laquelle la France, l’Espagne, les ont plongés.
	— Иезуиты, или Спесь (Jésuites ou orgueil, 1771)

	… убедительным доказательством того, что героем этого мифа не мог быть еврей, является упоминание о трёх созвездиях, которые мы теперь называем созвездиями Медведя, Ориона и Тельца. Евреи никогда не имели ни малейшего представления об астрономии, в их языке не было даже соответствующего слова; всё, что касалось логических наук, вплоть до начал геометрии, было им недоступно.^[2]
	… remarquable, et ce qui démontre que cette fable ne peut être d’un Juif, c’est qu’il y est parlé des trois constellations que nous nommons aujourd’hui l’ourse, l’Orion, et les Hyades. Les Hébreux n’ont jamais eu la moindre connaissance de l’astronomie, ils n’avaient pas même de mot pour exprimer cette science; tout ce qui regarde les arts de l’esprit leur était inconnu, jusqu’au terme de géométrie.
	— Иов (Job, 1767)

К

	Гюйо-Дефонтен <…>. Видно, что этот газетный писака говорил, не разбираясь, о самых простых вещах, в которых ничего не смыслил.^[8]
	Guyot-Desfontaines <…>. On voit que ce folliculaire parlait à tort et à travers des choses les plus aisées à savoir, et dont il ne savait rien.
	— Критика (Critique)

Климат

Climat^[4], 1771

Климат влияет на религию в отношении обрядов и обычаев. Законодателю нетрудно было заставить индийцев купаться в Ганге в известные моменты обращения луны — для них это большое удовольствие. Но его забросали бы камнями, если бы он предложил такое купание народам, населяющим берега Двины у Архангельска. Запретите употреблять в пищу свинину арабу, объяснив ему, что он заболеет проказой, если будет есть это мясо, имеющее в тех краях такой отвратительный вкус, и он с радостью подчинится. Объявите такой же запрет вестфальцу, и он набросится на вас с кулаками.

Le climat influe sur la religion en fait de cérémonies et d’usages. Un législateur n’aura pas eu de peine à faire baigner des Indiens dans le Gange à certains temps de la lune: c’est un grand plaisir pour eux. On l’aurait lapidé s’il eût proposé le même bain aux peuples qui habitent les bords de la Duina, vers Archangel. Défendez le porc à un Arabe, qui aurait la lèpre s’il mangeait de cette chair très mauvaise et très dégoûtante dans son pays, il vous obéira avec joie. Faites la même défense à un Vestphalien, il sera tenté de vous battre.

Арабы сказали туркам: «Мы в Аравии подвергали себя обрезанию, сами не зная зачем; таков был старинный обычай египетских священников — приносить в дар Осирису небольшую частицу самого ценного, чем они обладали. Мы усвоили этот обычай за три тысячи лет до того, как стали магометанами. Как и мы, вы тоже будете совершать обрезание;..»^[4]

Les Arabes dirent aux Turcs: « Nous nous faisions circoncire en Arabie sans savoir trop pourquoi; c’était une ancienne mode des prêtres d’Égypte d’offrir à Oshireth ou Osiris une petite partie de ce qu’ils avaient de plus précieux. Nous avions adopté cette coutume trois mille ans avant d’être mahométans. Vous serez circoncis comme nous;.. »

Существуют народы, религию которых не определили ни климат, ни правительство. Какая причина оттолкнула Северную Германию <и др.> от католической религии?.. Бедность. Индульгенции, освобождавшие от чистилища души, продавались слишком дорого, а тела имели тогда очень мало денег. Прелаты и монахи поглощали все доходы целой провинции. И люди избрали более дешёвую религию. В конце концов, после двадцати гражданских войн они сочли, что религия пап очень хороша для аристократов, а реформированная — для горожан.^[4]

Il y a des peuples dont ni le climat ni le gouvernement n’ont fait la religion. Quelle cause a détaché le nord de l’Allemagne <…> de la communion romaine?… la pauvreté. On vendait trop cher les indulgences et la délivrance du purgatoire à des âmes dont les corps avaient alors très peu d’argent. Les prélats, les moines, engloutissaient tout le revenu d’une province. On prit une religion à meilleur marché. Enfin, après vingt guerres civiles, on a cru que la religion du pape était fort bonne pour les grands seigneurs, et la réformée pour les citoyens. Le temps fera voir qui doit l’emporter vers la mer Égée et le Pont-Euxin, de la religion grecque ou de la religion turque.

М

	Первый стих книги Бытия гласит, что боги Элохим <…> создали небо и землю; но в нём не сказано, что небо и земля были созданы из ничего.^[4]
	Le premier verset de la Genèse dit que les dieux Éloïm <…> firent le ciel et la terre : il ne dit pas que le ciel et la terre furent créés de rien.
	— Материя (Matière)

	Метафизика забавнее геометрии — часто это роман ума. В геометрии, напротив, надо считать, измерять. Это вечное неудобство, и многие умы предпочли бы, не утомляясь, сладостно грезить.^[3]
	La métaphysique est plus amusante : c’est souvent le roman de l’esprit. En géométrie, au contraire, il faut calculer, mesurer. C’est une gêne continuelle, et plusieurs esprits ont mieux aimé rêver doucement que se fatiguer.
	— Метафизика (Métaphysique, 1771)

	В некоторых молитвах наблюдается довольно интересная особенность, а именно: каждый народ всегда просил противоположное тому, о чём просил его сосед. Евреи, например, молили Бога уничтожить сирийцев, вавилонян, египтян, а те молили Бога уничтожить евреев…^[4]
	Il y a une chose assez importante à observer dans plusieurs prières, c’est que chaque peuple a toujours demandé tout le contraire de ce que demandait son voisin. Les Juifs priaient Dieu, par exemple, d’exterminer les Syriens, Babyloniens, Égyptiens; et ceux-ci priaient Dieu d’exterminer les Juifs…
	— Молитвы (Oraison, prière publique, action de grâces, etc., 1771)

Моисей

Moïse^[4]

1. На каком языке Моисей мог писать среди дикой пустыни? Только на египетском; ибо из этой же книги видно, что Моисей и весь его народ родились в Египте. Весьма вероятно, что они не говорили на другом языке. Египтяне ещё не пользовались папирусом; иероглифы вырезались на мраморе или на дереве. Сказано даже, что заповеди были высечены на полированных камнях, что требовало невероятных усилий и времени.
2. Правдоподобно ли, что в пустыне, где у еврейского народа не было ни сапожников, ни портных и где владыка вселенной был вынужден совершать непрерывное чудо, чтобы сохранить изношенную одежду и обувь евреев, нашлись настолько искусные люди, чтобы записать пять книг Пятикнижия на мраморе или дереве? Можно бы ответить, что нашлись же рабочие, сделавшие за одну ночь золотого тельца, а затем превратившие золото в песок (операция, недоступная для обычной химии, ещё не изобретённая); построившие скинию, украсившие её медными столбами с серебряными подножиями, соткавшие и вышившие покрывала из виссона, голубой, пурпуровой и червленой шерсти… Но как раз всё это подкрепляет мнение возражающих. Они отвечают: невозможно, чтобы в пустыне, где ничего не было, выполнялись такие тонкие работы; что надо было начинать с изготовления башмаков и хитонов; что нуждающиеся в самом необходимом не впадают в роскошь…

1° En quelle langue Moïse aurait-il écrit dans un désert sauvage ? Ce ne pouvait être qu’en égyptien : car par ce livre même on voit que Moïse et tout son peuple étaient nés en Égypte. Il est probable qu’ils ne parlaient pas d’autre langue. Les Égyptiens ne se servaient pas encore du papyrus ; on gravait des hiéroglyphes sur le marbre ou sur le bois. Il est même dit que les tables des commandements furent gravées sur des pierres polies, ce qui demandait des efforts et un temps prodigieux.
2° Est-il vraisemblable que dans un désert où le peuple juif n’avait ni cordonnier ni tailleur, et où le Dieu de l’univers était obligé de faire un miracle continuel pour conserver les vieux habits et les vieux souliers des Juifs, il se soit trouvé des hommes assez habiles pour graver les cinq livres du Pentateuque sur le marbre ou sur le bois ? On dira qu’on trouva bien des ouvriers qui firent un veau d’or en une nuit, et qui réduisirent ensuite l’or en poudre, opération impossible à la chimie ordinaire, non encore inventée ; qui construisirent le tabernacle, qui l’ornèrent de trente-quatre colonnes d’airain avec des chapiteaux d’argent ; qui ourdirent et qui brodèrent des voiles de lin, d’hyacinthe, de pourpre et d’écarlate ; mais cela même fortifie l’opinion des contradicteurs. Ils répondent qu’il n’est pas possible que dans un désert où l’on manquait de tout, on ait fait des ouvrages si recherchés ; qu’il aurait fallu commencer par faire des souliers et des tuniques ; que ceux qui manquent du nécessaire ne donnent point dans le luxe…

	3. Если бы первую главу книги Бытия написал Моисей, неужели всем молодым людям было бы запрещено читать эту первую главу? Неужели было бы оказано так мало уважения законодателю?
	3° Si Moïse avait écrit le premier chapitre de la Genèse, aurait-il été défendu à tous les jeunes gens de lire ce premier chapitre ? Aurait-on porté si peu de respect au législateur ?

7. Разве он стал бы предписывать правила еврейским царям, котда этот народ ещё не имел царей, и к тому же они были ненавистны евреям, и казалось маловероятным, что они когда-либо появятся? Как! Моисей давал бы наставления о поведении царей, которые появились только лет через 500 после него, и ничего бы не сказал для судей и первосвященников, которые стали его преемниками? Не наводит ли это соображение на мысль, что Пятикнижие было сочинено в эпоху царств и что церемонии, якобы установленные Моисеем, просто передавались по традиции?
8. Возможно ли, что он сказал евреям: «Я вывел вас из земли Египетской в количестве 600 тысяч воинов, под покровительством вашего Бога»? Неужели евреи не ответили бы ему: «Ты был уж слишком робок, что не повел нас против фараона египетского; он не мог выставить против нас войска хотя бы в 200 тысяч человек. Никогда в Египте не было столько воинов под оружием; мы победили бы его без труда, мы стали бы хозяевами его страны! Как! Бог, который беседует с тобой, умертвил, чтобы доставить нам удовольствие, всех первенцев в Египте, а если в этой стране 300 тысяч семей, то это составит 300 тысяч человек, умерших за одну ночь, чтобы отомстить за нас; а ты не поддержал своего Бога! Ты не отдал нам эту плодородную страну, которую ничто не могло защитить! Ты вывел нас из Египта, как воров и трусов, чтобы мы погибали в пустынях, среди пропастей и гор! Ты мог по крайней мере вести нас прямым путём в эту Ханаанскую землю, на которую мы не имеем никакого права, которую ты нам обещал и в которую мы ещё не смогли войти.
Из земли Гесем естественно было двинуться к Тиру и Сидону вдоль Средиземного моря; но ты заставил нас пройти почти весь Суэцкий перешеек; вернуться обратно в Египет, пройти за Мемфис, и вот мы находимся в Ваал-Цефоне, на севере Чермного моря, спиной к земле Ханаанской, пройдя 80 миль по тому самому Египту, из которого мы хотели выбраться, и чуть не погибнув между морем и фараоновым войском.
Если бы ты желал выдать нас врагам, ты бы не избрал иного пути и иных средств. Бог спас нас чудом, говоришь ты; море расступилось, чтобы нас пропустить; но зачем же после такой милости нужно было морить нас голодом и усталостью в страшных пустынях Эфаме, Ка— дес-Варни, Мерре, Елиме, Хориве и Синае? Все наши отцы погибли в этих ужасных пространствах, а ты через 40 лет говоришь, что Бог проявлял особую заботу о наших отцах!»^{[К 4]} <…>
А что бы они сказали и сделали по поводу золотого тельца? «Как! Ты осмеливаешься рассказывать нам, что твой брат сделал тельца для наших отцов, пока ты был на горе с Богом, и ты иногда говоришь, что беседовал с богом лицом к лицу, а иногда — что видел его только сзади! Но как бы то ни было, ты был с этим богом, а твой брат за одни сутки отливает золотого тельца и даёт его нам на поклонение; и вместо того, чтобы наказать своего недостойного брата, ты ставишь его нашим первосвященником и приказываешь своим левитам перерезать 23 тысячи человек из твоего народа! Неужели наши отцы стерпели бы это? Неужели они позволили бы кровожадным священникам прикончить их, как жертвенных животных? Ты говоришь, что, не довольствуясь этой невероятной резней, ты приказал убить ещё 24 тысячи твоих бедных последователей, потому что один из них жил с мадианиткой, тогда как ты сам женился на мадианитке; и ты добавляешь, что ты кротчайший из людей! Ещё бы несколько проявлений этой кротости, и никого не осталось бы в живых. <…>
Таковы в общих чертах возражения учёных против тех, кто считает Моисея автором Пятикнижия.

7° Aurait-il prescrit des règles pour les rois juifs, tandis que non-seulement il n’y avait point de rois chez ce peuple, mais qu’ils étaient en horreur, et qu’il n’était pas probable qu’il y en eût jamais ? Quoi ! Moïse aurait donné des préceptes pour la conduite des rois qui ne vinrent qu’environ cinq cents années après lui, et il n’aurait rien dit pour les juges et les pontifes qui lui succédèrent ? Cette réflexion ne conduit-elle pas à croire que le Pentateuque a été composé du temps des rois, et que les cérémonies instituées par Moïse n’avaient été qu’une tradition ?
8° Se pourrait-il faire qu’il eût dit aux Juifs : Je vous ai fait sortir au nombre de six cent mille combattants de la terre d’Égypte, sous la protection de votre Dieu ? Les Juifs ne lui auraient-ils pas répondu : Il faut que vous ayez été bien timide pour ne nous pas mener contre le Pharaon d’Égypte ; il ne pouvait pas nous opposer une armée de deux cent mille hommes. Jamais l’Égypte n’a eu tant de soldats sur pied : nous l’aurions vaincu sans peine, nous serions les maîtres de son pays ? Quoi ! le dieu qui vous parle a égorgé, pour nous faire plaisir, tous les premiers-nés d’Égypte, et s’il y a dans ce pays-là trois cent mille familles, cela fait trois cent mille hommes morts en une nuit pour nous venger ; et vous n’avez pas secondé votre dieu ! et vous ne nous avez pas donné ce pays fertile que rien ne pouvait défendre ! vous nous avez fait sortir de l’Égypte en larrons et en lâches, pour nous faire périr dans des déserts, entre les précipices et les montagnes ! Vous pouviez nous conduire au moins par le droit chemin dans cette terre de Chanaan sur laquelle nous n’avons nul droit, que vous nous avez promise, et dans laquelle nous n’avons pu encore entrer.
Il était naturel que de la terre de Gessen nous marchassions vers Tyr et Sidon, le long de la Méditerranée ; mais vous nous faites passer l’isthme de Suez presque tout entier ; vous nous faites rentrer en Égypte, remonter jusque par delà Memphis, et nous nous trouvons à Béel-Sephon, au bord de la mer Rouge, tournant le dos à la terre de Chanaan, ayant marché quatre-vingts lieues dans cette Égypte que nous voulions éviter, et enfin près de périr entre la mer et l’armée de Pharaon !
Si vous aviez voulu nous livrer à nos ennemis, auriez-vous pris une autre route et d’autres mesures ? Dieu nous a sauvés par un miracle, dites-vous ; la mer s’est ouverte pour nous laisser passer ; mais après une telle faveur fallait-il nous faire mourir de faim et de fatigue dans les déserts horribles d’Étham, de Cadès-Barné, de Mara, d’Élim, d’Horeb, et de Sinaï ? Tous nos pères ont péri dans ces solitudes affreuses, et vous venez dire au bout de quarante ans que Dieu a eu un soin particulier de nos pères ! <…>
Et que n’auraient-ils pas dû dire et faire à l’article du veau d’or ? Quoi ! vous osez nous conter que votre frère fit un veau pour nos pères, quand vous étiez avec Dieu sur la montagne, vous qui tantôt nous dîtes que vous avez parlé avec Dieu face à face, et tantôt que vous n’avez pu le voir que par derrière ! Mais enfin vous étiez avec ce Dieu, et votre frère jette en fonte un veau d’or en un seul jour, et nous le donne pour l’adorer ; et au lieu de punir votre indigne frère, vous le faites notre pontife, et vous ordonnez à vos lévites d’égorger vingt-trois milles hommes de votre peuple ! Nos pères l’auraient-ils souffert ? se seraient-ils laissé assommer comme des victimes par des prêtres sanguinaires ? Vous nous dites que, non content de cette boucherie incroyable, vous avez fait encore massacrer vingt-quatre mille de vos pauvres suivants, parce que l’un d’eux avait couché avec une Madianite, tandis que vous-même avez épousé une Madianite ; et vous ajoutez que vous êtes le plus doux de tous les hommes ! Encore quelques actions de cette douceur, et il ne serait plus resté personne. <…>
Ce sont là, à peu près, les objections que font les savants à ceux qui pensent que Moïse est l’auteur du Pentateuque.

Мысль о сверхъестественном могуществе священнослужителей всех народов отражена во многих местах Писания. Когда Валаам, жрец маленького государства царька Валака, расположенного среди пустыни, собирался проклясть евреев, тогда их бог явился этому жрецу, чтобы ему помешать. Очевидно, проклятие Валаама было очень опасным. Для того чтобы удержать этого жреца, оказывается даже недостаточным, что с ним говорил бог, и он посылает навстречу ему ангела с мечом и ещё заставляет заговорить его ослицу. Во всех этих предосторожностях ясно сказывается распространённое в то время мнение, что проклятие священника, каким бы он ни был, влечёт за собой пагубные последствия.
Эта мысль о боге, лишь превосходящем других богов, хотя он и создал небо и землю, настолько укоренилась у всех, что Соломон в своей последней молитве восклицает: «О боже мой! Нет подобного тебе бога ни на земле, ни на небесах». Это мнение и делало евреев такими доверчивыми ко всем колдовствам, ко всем волшебным чарам других народов.

Cette idée de la puissance surnaturelle des prêtres de tous les pays est marquée dans plusieurs endroits de l’Écriture. Quand Balaam, prêtre du petit État d’un roitelet nommé Balac, au milieu des déserts, est prêt de maudire les Juifs, leur Dieu apparaît à ce prêtre pour l’en empêcher. Il semble que la malédiction de Balaam fût très à craindre. Ce n’est pas même assez pour contenir ce prêtre que Dieu lui ait parlé, il envoie devant lui un ange avec une épée, et lui fait encore parler par son ânesse. Toutes ces précautions prouvent certainement l’opinion où l’on était que la malédiction d’un prêtre, quel qu’il fût, entraînait des effets funestes.
Cette idée d’un Dieu supérieur seulement aux autres dieux, quoiqu’il eût fait le ciel et la terre, était tellement enracinée dans toutes les têtes, que Salomon, dans sa dernière prière, s’écrie : « Ô mon Dieu ! il n’y a aucun dieu semblable à toi, sur la terre ni dans le ciel. » C’est cette opinion qui rendait les Juifs si crédules sur tous les sortiléges, sur tous les enchantements des autres nations.

В книге Левит нет ни единого слова, которое могло бы навести на мысль о бессмертии души. Обычно, объясняя этот удручающий факт, говорят: бог применялся к грубости евреев. Что за жалкий ответ! Богу следовало возвысить евреев до необходимого познания, ему не подобало опускаться до них. Если душа бессмертна, если в иной жизни есть награды и наказания, то надо, чтобы люди были об этом осведомлены. Если бог говорит с ними, он должен сообщить им этот основной догмат. Какой же это законодатель и бог, который предлагает своему народу только вино, масло и молоко. Что это за бог, который всегда подбадривает своих верующих, как разбойничий атаман подбадривает свою шайку, надеждой на добычу! Человеческому разуму опять-таки простительно видеть в этих россказнях одну лишь варварскую грубость дикого народа, стоящего на пороге истории.

Il n’y a pas un seul mot dans le Lévitique qui puisse faire soupçonner l’immortalité de l’âme. On répond à cette accablante difficulté que Dieu se proportionnait à la grossièreté des Juifs. Quelle misérable réponse ! C’était à Dieu à élever les Juifs jusqu’aux connaissances nécessaires, ce n’était pas à lui à se rabaisser jusqu’à eux. Si l’âme est immortelle, s’il est des récompenses et des peines dans une autre vie, il est nécessaire que les hommes en soient instruits. Si Dieu parle, il faut qu’il les informe de ce dogme fondamental. Quel législateur et quel Dieu que celui qui ne propose à son peuple que du vin, de l’huile et du lait ! quel Dieu qui encourage toujours ses croyants comme un chef de brigands encourage sa troupe par l’espérance de la rapine ! Il est bien pardonnable, encore une fois, à la raison humaine de ne voir dans une telle histoire que la grossièreté barbare des premiers temps d’un peuple sauvage.

О

	Интересно бы выяснить, что возмутительнее — ужасы, ежедневно творимые у нищенствующих монахов, или пагубное богатство других монахов, которые обрекают столько семейств на нищету. Все они дали обет жить за наш счёт, быть обузой для своего отечества, вредить людям, предавать своих современников и потомство. А мы это терпим!^[4]
	C’est une question fort curieuse de savoir si les horreurs qui se commettent tous les jours chez les moines mendiants sont plus révoltantes que les richesses pernicieuses des autres moines qui réduisent tant de familles à l’état de mendiants. Tous ont fait voeu de vivre à nos dépens, d’être un fardeau à leur patrie, de nuire à la population, de trahir leurs contemporains et la postérité. Et nous le souffrons!
	— Обеты (Voeux, 1765)

	Христиане, хотя и были смертельными врагами фарисеев, приняли всё, что фарисеи сочинили про дьявола, так же как евреи некогда ввели у себя обычаи и церемонии египтян. Подражание своим врагам и использование их оружия — самое обычное дело. Вскоре Отцы Церкви стали приписывать дьяволу все верования, разделявшие землю, все мнимые чудеса, все великие события, кометы, чуму, падучую, золотуху и т. д. Бедный чёрт, про которого говорили, что он жарится в яме под землёй, очень изумился, оказавшись властителем мира. С появлением монахов его власть чудовищно возросла. Девизом этих пришельцев было: дайте мне денег, и я освобожу вас от дьявола.^[4]
	Les chrétiens, quoique ennemis mortels des pharisiens, adoptèrent tout ce que les pharisiens avaient imaginé du diable, ainsi que les Juifs avaient autrefois introduit chez eux les coutumes et les cérémonies des Égyptiens. Rien n’est si ordinaire que d’imiter ses ennemis, et d’employer leurs armes. Bientôt les Pères de l’Église attribuèrent au diable toutes les religions qui partageaient la terre, tous les prétendus prodiges, tous les grands événements, les comètes, les pestes, le mal caduc, les écrouelles, etc. Ce pauvre diable, qu’on disait rôti dans un trou sous la terre, fut tout étonné de se trouver le maître du monde. Son pouvoir s’accrut ensuite merveilleusement par l’institution des moines. La devise de tous ces nouveaux venus était : Donnez-moi de l’argent, et je vous délivrerai du diable.
	— Оракулы (Oracles, 1774)

	Епископ Бернет^[1] сообщает, что в 144 монастырях протоколами королевских комиссаров засвидетельствованы такие безобразия, до которых далеко Содому и Гоморре. Действительно, английские монахи и должны были быть развращённее содомитов, потому что они были богаче. Они владели лучшими землями в королевстве. Почва Содома и Гоморры, напротив, не производила ни злаков, ни плодов, ни овощей, и при недостатке питьевой воды могла быть только ужасной пустыней, обитаемой жалкими бедняками, которые были слишком заняты своими нуждами, чтобы вкушать наслаждения.
	L’évêque Burnet rapporte que, dans cent quarante-quatre couvents, les procès-verbaux des commissaires du roi attestèrent des abominations dont n’approchaient pas celles de Sodome et de Gomorrhe. En effet, les moines d’Angleterre devaient être plus débauchés que les Sodomites, puisqu’ils étaient plus riches. Ils possédaient les meilleures terres du royaume. Le terrain de Sodome et de Gomorrhe, au contraire, ne produisant ni blé, ni fruits, ni légumes, et manquant d’eau potable, ne pouvait être qu’un désert affreux, habité par des misérables trop occupés de leurs besoins pour connaître les voluptés.
	— там же

П

	… социниане или унитарии <…> называют этот догмат христианской религии её первородным грехом. Мы оскорбляем Бога, говорят они, мы обвиняем его в самой бессмысленной жестокости, когда осмеливаемся говорить, будто он создал все поколения людей для того, чтобы терзать их вечными мучениями под предлогом, что их праотец съел какой-то плод в саду. Это кощунственное утверждение тем непростительнее для христиан, что ни в Пятикнижии, ни у пророков, ни в евангелиях, как апокрифических, так и канонических, ни у одного из писателей, которых называют «первыми Отцами Церкви», нет ни единого слова, касающегося этой выдумки о первородном грехе. <…> Приходится сознаться, что святой Августин первый распространил эту странную идею, достойную горячей и экзальтированной головы развращённого и кающегося африканца, манихея и христианина, снисходительного и нетерпимого, который всю жизнь противоречил себе.^[4]
	… des sociniens ou unitaires <…> appellent ce fondement de la religion chrétienne son péché originel. C’est outrager Dieu, disent-ils, c’est l’accuser de la barbarie la plus absurde que d’oser dire qu’il forma toutes les générations des hommes pour les tourmenter par des supplices éternels, sous prétexte que leur premier père mangea d’un fruit dans un jardin. Cette sacrilége imputation est d’autant plus inexcusable chez les chrétiens qu’il n’y a pas un seul mot touchant cette invention du péché originel ni dans le Pentateuque, ni dans les Prophètes, ni dans les Évangiles, soit apocryphes, soit canoniques, ni dans aucun des écrivains qu’on appelle les premiers Pères de l’Église. <…> Avouons que saint Augustin accrédita le premier cette étrange idée, digne de la tête chaude et romanesque d’un Africain débauché et repentant, manichéen et chrétien, indulgent et persécuteur, qui passa sa vie à se contredire lui-même.
	— Первородный грех (Originel (Péché), 1766)

	… в двух первых столетиях крещение детей не было принято; значит, не считалось, что дети являются жертвами адамовой вины. Спустя 400 лет поверили, что их спасению грозит опасность, и забеспокоились. <…> Было бы очень сомнительным утешением для всякой государыни, <…> только что потерявшей своего новорожденного сына, если бы ей сказали: «Мадам, утешьтесь — его императорское высочество наследный принц находится в настоящий момент в когтях у пятисот чертей, которые переворачивают его в огромной печи, и так будет вовеки веков, тогда как его набальзамированное тело покоится близ вашего дворца».
	… dans les deux premiers siècles, le baptême des enfants ne fut point en usage : donc on ne croyait point que des enfants fussent victimes de la faute d’Adam. Au bout de quatre cents ans on crut leur salut en danger, et on fut fort incertain. <…> C’eût été un bien triste compliment à faire à une reine, <…> qui venait de perdre son fils au berceau, que de lui dire : « Madame, consolez-vous ; monseigneur le prince royal est actuellement entre les griffes de cinq cents diables, qui le tournent et le retournent dans une grande fournaise pendant toute l’éternité, tandis que son corps embaumé repose auprès de votre palais. »
	— там же (раздел II, 1771)

	Если ваша кормилица рассказывала вам, что Церера — владычица хлебных злаков, <…> или что Магомет или кто-нибудь другой совершил путешествие на небо, и если затем ваш учитель закрепляет в вашем мозгу то, что в нём запечатлела кормилица, то у вас это останется на всю жизнь. Если ваш рассудок пытается восстать против этих предрассудков, то ваши соседи, а особенно соседки, поднимают крик о безбожии и запугивают вас; ваш дервиш, опасаясь уменьшения своих доходов, обвиняет вас перед кадием; а кадий сажает вас на кол, если ему это удастся, потому что он хочет командовать глупцами и считает, что глупцы повинуются лучше других; и так будет продолжаться до тех пор, пока ваши соседи и дервиш, и кадий не поймут, что глупость ни на что не годна и что преследование отвратительно.^[4]
	Si votre nourrice vous a dit que Cérès préside aux blés, <…> ou que Mahomet ou quelque autre a fait un voyage dans le ciel ; enfin si votre précepteur vient ensuite enfoncer dans votre cervelle ce que votre nourrice y a gravé, vous en tenez pour votre vie. Votre jugement veut-il s’élever contre ces préjugés, vos voisins et surtout vos voisines crient à l’impie, et vous effrayent ; votre derviche, craignant de voir diminuer son revenu, vous accuse auprès du cadi, et ce cadi vous fait empaler s’il le peut, parce qu’il veut commander à des sots, et qu’il croit que les sots obéissent mieux que les autres ; et cela durera jusqu’à ce que vos voisins, et le derviche, et le cadi, commencent à comprendre que la sottise n’est bonne à rien, et que la persécution est abominable.
	— Предрассудки (Préjugés)

	На одного Илию, который катается с планеты на планету в прекрасной огненной колеснице, запряжённой четвёркой белых коней, приходится сотня таких, которые ходят пешком и вынуждены вымаливать себе пропитание у каждой двери. Они очень похожи на Гомера, который, как говорят, был вынужден нищенствовать в семи городах, впоследствии оспаривавших честь быть его родиной. Комментаторы приписывали ему множество аллегорий, о которых он и не помышлял. <…> Я не спорю, что вообще бывали люди, осведомлённые о будущем. Нужно только довести свою душу до определённой степени экзальтации, как хорошо придумал один современный честный философ или безумец, хотевший просверлить дыру до антиподов и обмазывать больных смолой. Евреи так хорошо настраивали свою душу, что они совершенно ясно видели будущее; только трудно бывает угадать, всегда ли пророки понимают под Иерусалимом вечную жизнь и что означает Вавилон — Лондон или Париж? Когда они говорят о званом обеде, нужно ли объяснять это как воздержание от пищи? <…> Толкование пророков — великое усилие человеческого ума.^[4]
	Pour un seul qui, comme Élie, va se promener de planètes en planètes dans un beau carrosse de lumière, traîné par quatre chevaux blancs, il y en a cent qui vont à pied, et qui sont obligés d’aller demander leur dîner de porte en porte. Ils ressemblent assez à Homère, qui fut obligé, dit-on, de mendier dans les sept villes qui se disputèrent depuis l’honneur de l’avoir vu naître. Ses commentateurs lui ont attribué une infinité d’allégories auxquelles il n’avait jamais pensé. <…> Je ne disconviens pas qu’il n’y eût ailleurs des gens instruits de l’avenir. Il n’y a qu’à donner à son âme un certain degré d’exaltation, comme l’a très-bien imaginé un brave philosophe ou fou de nos jours, qui voulait percer un trou jusqu’aux antipodes, et enduire les malades de poix résine. Les Juifs exaltèrent si bien leur âme qu’ils virent très-clairement toutes les choses futures : mais il est difficile de deviner au juste si par Jérusalem les prophètes entendent toujours la vie éternelle ; si Babylone signifie Londres ou Paris ; si quand ils parlent d’un grand dîner on doit l’expliquer par un jeûne <…>. L’intelligence des prophètes est l’effort de l’esprit humain.
	— Пророки (Prophêtes, 1766)

Р

	Равенство — это и наиболее естественная, но и наиболее химерическая идея.^[9]
	L’égalité est donc à la fois la chose la plus naturelle, et en même temps la plus chimérique.
	— Равенство (Égalité)

	Если какой-то человек хочет обратить в свою религию иностранцев или же своих соотечественников, не должен ли он браться за это по возможности осторожно, мягко и с подкупающей сдержанностью? <…> Почему же вы оскорбляете вашего брата, проповедуя ему мистическую метафизику? Да потому, что его здравый смысл раздражает ваше самолюбие. <…> Человек, поражённый в битве двадцатью выстрелами из ружья, не приходит в состояние гнева; но доктор теологии, поражённый неодобрением, приходит в ярость и становится беспощаден.^[3]
	Si un homme veut persuader sa religion à des étrangers ou à ses compatriotes, ne doit-il pas s’y prendre avec la plus insinuante douceur et la modération la plus engageante ? <…> Pourquoi donc dites-vous des injures à votre frère, quand vous lui prêchez une métaphysique mystérieuse ? C’est que son sens irrite votre amour-propre. <…> Un homme blessé de vingt coups de fusil dans une bataille ne se met point en colère ; mais un docteur blessé du refus d’un suffrage devient furieux et implacable.
	— Религия (Religion)

	… останки христиан, взаимно истребивших друг друга в ходе метафизических диспутов разделены на множество отдельных куч, каждая из которых вмещает в себя по четыре века. Единая куча могла бы вознестись до самых небес: следовало её разделить.^[3]
	… les charniers des chrétiens égorgés les uns par les autres pour des disputes métaphysiques. Ils sont divisés en plusieurs monceaux de quatre siècles chacun. Un seul aurait monté jusqu’au ciel ; il a fallu les partager.
	— там же (1771)

С

	Почему у преемников св. Петра была такая сильная власть на Западе, а на Востоке — никакой? Так же можно спросить, почему епископы Вюрцбургский и Зальцбургский присваивали себе королевские права во времена анархии, тогда как греческие епископы всегда оставались только подданными. Время, случай, честолюбие одних и слабость других всегда вершили и будут всем вершить в нашем мире.^[4]
	Pourquoi les successeurs de saint Pierre ont-ils eu tant de pouvoir en Occident et aucun en Orient ? C’est demander pourquoi les évêques de Vurtzbourg et de Saltzbourg se sont attribué les droits régaliens dans des temps d’anarchie, tandis que les évêques grecs sont toujours restés sujets. Le temps, l’occasion, l’ambition des uns et la faiblesse des autres, ont fait et feront tout dans ce monde.
	— Святой Пётр ([Saint] Pierre)

	Есть послание от имени [Петра], в котором он говорит, что находится в Вавилоне: рассудительные богословы утверждали, что под Вавилоном следует подразумевать Рим. Значит, если бы письмо было помечено Римом, можно было бы заключить, что оно написано в Вавилоне. Подобные умозаключения долгое время были обычными, и вот что правило миром.^[4]
	Nous avons une lettre sous son nom, dans laquelle il dit qu’il est à Babylone : des canonistes judicieux ont prétendu que par Babylone on devait entendre Rome. Ainsi, supposé qu’il eût daté de Rome, on aurait pu conclure que la lettre avait été écrite à Babylone. On a tiré longtemps de pareilles conséquences, et c’est ainsi que le monde a été gouverné.
	— там же

	Ещё во времена Карла Великого придумали, что духовенству, кроме своей земли, полагается получать десятину с чужой земли, и эта десятина, с учётом издержек на обработку земли, составляет по меньшей мере четверть. Чтобы обеспечить уплату десятины, постановили, что она введена на основе божественного права. <…> Ссылаются на то, что когда-то в пустынях Этана, Ореба, Кадеса-Барне левитам было даровано 48 городов и десятая часть того, что рождала земля. Что же, толстые десятинщики, поезжайте в Кадес-Барне, поселитесь в 48 городах, находящихся в необитаемой пустыне, берите себе десятую часть булыжников, которые рождает земля. Желаю вам всего хорошего. Правда, Авраам, сражаясь за Содом, даровал десятину Мелхиседеку, жрецу и царю Салима. Что ж, сражайтесь за Содом, но пусть Мельхиседек не забирает у меня рожь, которую я посеял.^[2]
	On imagina, du temps de Charlemagne, que le clergé, outre ses terres, devait posséder la dîme des terres d’autrui ; et cette dîme est au moins le quart en comptant les frais de culture. Pour assurer ce payement, on stipula qu’il était de droit divin. Et comment était-il de droit divin ? Dieu était-il descendu sur la terre pour donner le quart de mon bien à l’abbé du Mont-Cassin, à l’abbé de Saint-Denis, à l’abbé de Fulde ? non pas que je sache ; mais on trouva qu’autrefois dans le désert d’Étam, d’Horeb, de Cadès-Barné, on avait donné aux lévites quarante-huit villes, et la dîme de tout ce que la terre produisait. Eh bien ! gros décimateur, allez à Cadès-Barné ; habitez les quarante-huit villes qui sont dans ce désert inhabitable ; prenez la dîme des cailloux que la terre y produit, et grand bien vous fasse ! Mais Abraham, ayant combattu pour Sodome, donna la dîme à Melchisédech, prêtre et roi de Salem. — Eh bien ! combattez pour Sodome ; mais que Melchisédech ne me prenne pas le blé que j’ai semé.
	— Сельский кюре (Curé de campagne, 1771)

	… Песнь Песней рассматривается [церковниками] как аллегория вечного брачного союза между Христом и его Церковью. Следует признать, что аллегория немного перегибает палку, и мы не слыхали, что Церковь подразумевает под словами автора, говорящего, что у его младшей сестры нет сосцов.
	… cependant le Cantique des Cantiques est consacré, & on le regarde comme une allégorie perpétuelle du mariage de Jésus-Christ avec son Église. Il faut avouer que l’allégorie est un peu forte, & qu’on ne voit pas ce que l’Église pourrait entendre quand l’auteur dit que sa petite sœur n’a point de tétons.
	— Соломон (Salomon, 1765)

	… ни один законодатель никогда не проповедовал дурную мораль. <…> Какой злой рок, какое неистовство повинны в том, что во всех странах благотворность столь священной и столь полезной морали всегда была опозорена сумасбродными сказками и чудесами <…>? Почему нет ни одной религии, заповеди которой не принадлежали бы мудрецу, а догматы — безумцу?^[4]
	… jamais législateur n’enseigna une mauvaise morale. <…> Par quelle fatalité, par quelle fureur est-il arrivé que dans tous les pays l’excellence d’une morale si sainte et si nécessaire a été toujours déshonorée par des contes extravagants, par des prodiges <…>? Pourquoi n’y a-t-il pas une seule religion dont les préceptes ne soient d’un sage, et dont les dogmes ne soient d’un fou ?
	— Соммонкодом (Sammonocodom, 1772)

	Кто-то однажды сказал, что нужно писать так, как говоришь^[10], <…> [т.е.] естественно.
	Quelqu’un a dit autrefois qu’il faut écrire comme on parle; <…> écrive naturellement.
	— Стиль (Style, 1771)

	Для мошенника суеверный — то же, что раб для тирана. Более того: суеверный идёт на поводу у фанатика и сам становится таким. Суеверие, порожденное язычеством и воспринятое иудейством, заразило христианскую церковь с самых первых времён. Все отцы церкви, без исключения, верили в силу магии. Церковь всегда осуждала магию, но всегда в неё верила; она отлучала от церкви колдунов не как заблуждающихся безумцев, но как людей, действительно имевших сношение с дьяволами. <…> Среди христианских общин никто не пришёл к соглашению, что же такое суеверие. По-видимому, наименее подвержена этому духовному недугу та секта, у которой меньше всего обрядов. Но если при немногочисленных церемониях она упорно придерживается нелепого верования, то одно это нелепое верование равноценно всем суеверным обычаям <…>. Итак, очевидно, что именно сущность религии какой-либо секты считается у другой секты суеверием.^[4]
	Le superstitieux est au fripon ce que l’esclave est au tyran. Il y a plus encore : le superstitieux est gouverné par le fanatique, et le devient. La superstition, née dans le paganisme, adoptée par le judaïsme, infecta l’Église chrétienne dès les premiers temps. Tous les Pères de l’Église sans exception crurent au pouvoir de la magie. L’Église condamna toujours la magie, mais elle y crut toujours : elle n’excommunia point les sorciers comme des fous qui étaient trompés, mais comme des hommes qui étaient réellement en commerce avec les diables. <…> Personne ne convient donc chez les sociétés chrétiennes de ce que c’est que la superstition. La secte qui semble le moins attaquée de cette maladie de l’esprit est celle qui a le moins de rites. Mais si avec peu de cérémonies elle est fortement attachée à une croyance absurde, cette croyance absurde équivaut, elle seule, à toutes les pratiques superstitieuses <…>. Il est donc évident que c’est le fond de la religion d’une secte qui passe pour superstition chez une autre secte.
	— Суеверие (Superstition, раздел V, 1765)

Т

	Теисту неизвестно, как Бог карает, как награждает, как прощает, потому что он не настолько дерзок, чтобы воображать, — будто он знает, как действует Бог; но он знает, что Бог действует и что он справедлив. <…> Это убеждение объединяет его со всем остальным миром, но он не примыкает ни к одной секте, которые все противоречат друг другу; его вера — самая древняя и самая распространенная, ибо простое поклонение одному божеству предшествовало всем системам в мире. Он говорит на языке, понятном всем народам, тогда как они не понимают друг друга. У него есть братья от Пекина до Кайенны, и он причисляет к своим братьям всех мудрецов. Он полагает, что вера выражается не в невразумительных метафизических суждениях и не в суетном великолепии, а в благоговении и в справедливости.^[4]
	Le théiste ne sait pas comment Dieu punit, comment il favorise, comment il pardonne : car il n’est pas assez téméraire pour se flatter de connaître comment Dieu agit ; mais il sait que Dieu agit, et qu’il est juste. Les difficultés contre la Providence ne l’ébranlent point dans sa foi, parce qu’elles ne sont que de grandes difficultés, et non pas des preuves ; il est soumis à cette Providence, quoiqu’il n’en aperçoive que quelques effets et quelques dehors ; et, jugeant des choses qu’il ne voit pas par les choses qu’il voit, il pense que cette Providence s’étend dans tous les lieux et dans tous les siècles. Réuni dans ce principe avec le reste de l’univers, il n’embrasse aucune des sectes qui toutes se contredisent. Sa religion est la plus ancienne et la plus étendue : car l’adoration simple d’un Dieu a précédé tous les systèmes du monde. Il parle une langue que tous les peuples entendent, pendant qu’ils ne s’entendent pas entre eux. Il a des frères depuis Pékin jusqu’à la Cayenne, et il compte tous les sages pour ses frères. Il croit que la religion ne consiste ni dans les opinions d’une métaphysique inintelligible, ni dans de vains appareils, mais dans l’adoration et dans la justice.
	— Теист (Théiste, 1765)

	… среди всех священников древнего мира имелись богословы, то есть философы, которые оставляли взорам и умам простых смертных всю показную сторону религии, сами же мыслили о божестве и о происхождении празднеств и мистерий более возвышенным образом; они хранили эти тайны для себя и для посвящённых. <…> При таких обычаях, естественно установившихся на всей земле, не было места для духа разногласий. Языческим богословам не приходилось отстаивать свои мнения перед народом, поскольку ценность этих мнений заключалась в том, что они были скрыты; зато все религии были мирными. <…> Те девять десятых человечества, которые зарабатывают на жизнь своими руками, мало разбираются в этих вопросах, да и богословы разбираются в них не больше, раз они столько лет копаются в них, не приходя к соглашению, и дальше будут о них спорить; лучше было бы им задёрнуть завесу между собой и непосвящёнными. Поменьше богословия и побольше морали — вот что доставило бы им уважение народов и монархов; но, сделав свои диспуты публичными, они создали себе господ из тех самых народов, которыми хотели руководить. <…> Когда эти злополучные распри раскололи христиан, в это неизбежно вмешались заинтересованность и политика. У всякого государства (даже в эпохи невежества) есть свои собственные интересы, и поэтому ни одна церковь не мыслит в точности так, как другая, а некоторые из них диаметрально противоположны. <…> Дух геометрии, так сильно распространившийся в Европе, окончательно уронил богословие. Истинные философы не могли не выказывать глубочайшее презрение к химерическим спорам, в которых никогда не было чётких и определённых терминов и которые вертятся вокруг слов, столь же непонятных, как и сущность спора.^[4]
	… il y eut des théologiens chez tous les prêtres de l’antiquité, c’est-à-dire des philosophes qui, abandonnant aux yeux et aux esprits du vulgaire tout l’extérieur de la religion, pensaient d’une manière plus sublime sur la Divinité et sur l’origine des fêtes et des mystères ; ils gardaient ces secrets pour eux et pour les initiés. <…> Cette coutume naturellement introduite dans toute la terre, ne laissa point d’aliments à l’esprit de dispute. Les théologiens du paganisme n’eurent point d’opinions à faire valoir dans le public, puisque le mérite de leurs opinions était d’être cachées; et toutes les religions furent paisibles. <…> Neuf parts des hommes qui sur dix gagnent leur vie de leurs mains, entendent peu ces questions; les théologiens, qui ne les entendent pas davantage, puisqu’ils les épuisent depuis tant d’années sans être d’accord, et qu’ils disputeront encore, auraient mieux fait sans doute de mettre un voile entre eux et les profanes. Moins de théologie et plus de morale les eût rendus vénérables aux peuples et aux rois; mais en rendant leurs disputes publiques ils se sont fait des maîtres de ces mêmes peuples qu’ils voulaient conduire. <…> que ces malheureuses querelles ayant partagé les chrétiens, l’intérêt et la politique s’en sont nécessairement mêlés. Chaque État (même dans des temps d’ignorance) ayant ses intérêts à part, aucune Église ne pense précisément comme une autre, et plusieurs sont diamétralement opposées. <…> L’esprit géométrique qui s’est tant répandu en Europe a achevé d’avilir la théologie. Les vrais philosophes n’ont pu s’empêcher de montrer le plus profond mépris pour des disputes chimériques dans lesquelles on n’a jamais défini les termes, et qui roulent sur des mots aussi inintelligibles que le fond.
	— Теология (Богословие, Théologie)

	Боюсь, что в этом мире мы рискуем оказаться перед выбором — быть нам молотом или наковальней…^[10]
	J’ai peur que dans ce monde on ne soit réduit à être enclume ou marteau…
	— Тирания (Tyrannie)

О словаре

Из всех сочинений, которые извергла на свет ярость безбожия, нет ни одного, отмеченного более мрачными чертами <…>. Его все читают, все его цитируют — военные, магистраты, женщины, аббаты; это чаша, из которой все состояния и все возрасты отравляются ядом безбожия.^[11]^[12]

— Луи-Майоль Шодон, «Антифилософский словарь»

Письма Вольтера

Эту работу следует рассматривать как сборник многих авторов, выпущенный неким издателем в Голландии. Называть меня — жестоко. Это бы значило отнять у меня отныне свободу действий. Философы должны предавать истину всенародной огласке и скрываться в тени. <…>
Мне, по моему поручению, купили «Карманный словарь» в Женеве. Там было всего два экземпляра. Церковный совет педантичных священников, социниан, передал книгу судьям. Тогда книгопродавцы привезли много экземпляров. Судьи прочли эту поучительную книгу, и священники были очень удивлены, увидев, как то, что 30 лет назад было бы сожжено на костре, сегодня хорошо принято светом. Мне кажется, что в Женеве публика гораздо более развитая, чем в Париже. Ваш суд пока ещё далёк от философии.

— Э. Н. Дамилавилю, 19 сентября 1764

	Люди повсюду начинают прозревать. Некоторые книги, рукописи которых 40 лет назад автор не доверил бы своим друзьям, издаются по 6 раз за полтора года.
	— Ж.-Л. Д’Аламберу, 16 октября 1765

	Я сильно и справедливо возмущён, что люди всюду, даже при дворе, облыжно приписывают мне «Философский словарь», который является, по-видимому, сборником двадцати различных авторов <…>. Все думают, что раз я приближаюсь к концу моих дней, на меня можно безнаказанно сваливать всё.
	Je suis toujours vivement indigné, comme je dois l'être, de l'injustice qu'on a eue, même à la cour, de m'attribuer le Dictionnaire philosophique, qui est évidemment un recueil de vingt auteurs différents <…>. On croit, parce que je touche à la fin de ma carrière, qu'on peut m'attribuer tout impunément.
	— Э. Н. Дамилавилю, 8 февраля 1768

↑ Варианта «Философского словаря», изданного в Женеве и Лондоне.
↑ По более точной оценке население было вдвое меньше.
↑ Намёк, что его жена стала фавориткой, а потом женой Людовика XIV^[5].
↑ В книге Чисел 14:26-38 написано, что это наказание евреям за роптание.

Примечания

↑ ¹ ² ³ ⁴ ⁵ ⁶ А. И. Коробочко, Б. Я. Рамм. Примечания // Вольтер. Бог и люди. Статьи, памфлеты, письма. Т. II / под ред. Е. Г. Эткинда. — М.: изд-во Академии наук СССР, 1961. — С. 365-389.
↑ ¹ ² ³ ⁴ ⁵ ⁶ Перевод Д. П. Прицкера // Там же.
↑ ¹ ² ³ ⁴ ⁵ ⁶ ⁷ Перевод C. Я. Шейнман // Вольтер. Философские сочинения. — М.: Наука, 1988. — С. 157-160 (Философские письма), 620-716.
↑ ¹ ² ³ ⁴ ⁵ ⁶ ⁷ ⁸ ⁹ ¹⁰ ¹¹ ¹² ¹³ ¹⁴ ¹⁵ ¹⁶ ¹⁷ ¹⁸ ¹⁹ ²⁰ ²¹ ²² ²³ ²⁴ ²⁵ ²⁶ ²⁷ ²⁸ ²⁹ ³⁰ ³¹ ³² ³³ Перевод Л. Ю. Виндт // Вольтер. Бог и люди. Т. II. — С. 74-250.
↑ ¹ ² ³ Перевод Л. А. Зониной; комментарии В. Я. Бахмутского // Вольтер. Эстетика. — М.: Искусство, 1974. — С. 173-290, 363-383.
↑ Миримский И. В. Эссе-предисловие // Вольтер. Царевна вавилонская. — М.: Гослитиздат, 1955.
↑ Мысли перед возвращением в город. Земля и язык / пер. Е. А. Гунста // Анатоль Франс. Собрание сочинений в 8 т. Т. 8. Литературно-критические статьи. Публицистика. Речи. Письма. — М.: ГИХЛ, 1960.
↑ П. А. Вяземский. Разбор «Второго разговора», напечатанного в № 5 «Вестника Европы» / перевод цитаты В. Э. Вацуро, С. А. Фомичева // Пушкин в прижизненной критике, 1820—1827. — СПб.: Государственный Пушкинский театральный центр, 1996. — С. 169.
↑ С. Артамонов. Вольтер // Вольтер. Орлеанская девственница. Магомет. Философские повести. — М.: Художественная литература, 1971. — Библиотека всемирной литературы. Серия первая. — С. 9.
↑ ¹ ² Вольтер // Большой словарь цитат и крылатых выражений / составитель К. В. Душенко. — М.: Эксмо, 2011.
↑ Dictionnaire antiphilosophique. Paris, 1767, p. V.
↑ Державин К. Н. Вольтер. — М.: Изд-во Академии наук СССР, 1946. — С. 393.

[1] Варианта «Философского словаря», изданного в Женеве и Лондоне.

[5] По более точной оценке население было вдвое меньше.

[8] Намёк, что его жена стала фавориткой, а потом женой Людовика XIV^[5].

[12] В книге Чисел 14:26-38 написано, что это наказание евреям за роптание.

[бл-2] ¹ ² ³ ⁴ ⁵ ⁶ А. И. Коробочко, Б. Я. Рамм. Примечания // Вольтер. Бог и люди. Статьи, памфлеты, письма. Т. II / под ред. Е. Г. Эткинда. — М.: изд-во Академии наук СССР, 1961. — С. 365-389.

[п-3] ¹ ² ³ ⁴ ⁵ ⁶ Перевод Д. П. Прицкера // Там же.

[ш-4] ¹ ² ³ ⁴ ⁵ ⁶ ⁷ Перевод C. Я. Шейнман // Вольтер. Философские сочинения. — М.: Наука, 1988. — С. 157-160 (Философские письма), 620-716.

[в-6] ¹ ² ³ ⁴ ⁵ ⁶ ⁷ ⁸ ⁹ ¹⁰ ¹¹ ¹² ¹³ ¹⁴ ¹⁵ ¹⁶ ¹⁷ ¹⁸ ¹⁹ ²⁰ ²¹ ²² ²³ ²⁴ ²⁵ ²⁶ ²⁷ ²⁸ ²⁹ ³⁰ ³¹ ³² ³³ Перевод Л. Ю. Виндт // Вольтер. Бог и люди. Т. II. — С. 74-250.

[вэ-7] ¹ ² ³ Перевод Л. А. Зониной; комментарии В. Я. Бахмутского // Вольтер. Эстетика. — М.: Искусство, 1974. — С. 173-290, 363-383.

[9] Миримский И. В. Эссе-предисловие // Вольтер. Царевна вавилонская. — М.: Гослитиздат, 1955.

[10] Мысли перед возвращением в город. Земля и язык / пер. Е. А. Гунста // Анатоль Франс. Собрание сочинений в 8 т. Т. 8. Литературно-критические статьи. Публицистика. Речи. Письма. — М.: ГИХЛ, 1960.

[11] П. А. Вяземский. Разбор «Второго разговора», напечатанного в № 5 «Вестника Европы» / перевод цитаты В. Э. Вацуро, С. А. Фомичева // Пушкин в прижизненной критике, 1820—1827. — СПб.: Государственный Пушкинский театральный центр, 1996. — С. 169.

[13] С. Артамонов. Вольтер // Вольтер. Орлеанская девственница. Магомет. Философские повести. — М.: Художественная литература, 1971. — Библиотека всемирной литературы. Серия первая. — С. 9.

[Дбс-14] ¹ ² Вольтер // Большой словарь цитат и крылатых выражений / составитель К. В. Душенко. — М.: Эксмо, 2011.

[15] Dictionnaire antiphilosophique. Paris, 1767, p. V.

[16] Державин К. Н. Вольтер. — М.: Изд-во Академии наук СССР, 1946. — С. 393.

[К 1]

[1]

[2]

[3]

[К 2]

[4]

[К 3]

[5]

[6]

[7]

[8]

[К 4]

[9]

[10]

[11]

[12]