Цитаты об Александре Пушкине

Здесь приведены цитаты других людей о личности, характере, мировоззрении и внешности Александра Сергеевича Пушкина (1799—1837), расположенные по хронологии его биографии, обобщения — после.

Цитаты

О личности и характере

	Пушкин был одарён памятью неимоверною и на одиннадцатом году уже знал наизусть всю французскую литературу.:II
	— Лев Пушкин, «Биографическое известие об А. С. Пушкине до 1826 года», [1853]

Высшая и конечная цель Пушкина — блестеть, и именно поэзией; но едва ли найдёт она у него прочное основание, потому что он боится всякого серьёзного учения, и его ум, не имея ни проницательности, ни глубины, совершенно поверхностный, французский ум. Это ещё самое лучшее, что можно сказать о Пушкине. Его сердце холодно и пусто: в нём нет ни любви, ни религии; может быть, оно так пусто, как никогда ещё не бывало юношеское сердце. Нежные и юношеские чувствования унижены в нём воображением, оскверненным всеми эротическими произведениями французской литературы, которые он при поступлении в лицей знал почти наизусть, как достойное приобретение первоначального воспитания.:III

— Егор Энгельгардт, официальный отзыв, 22 марта 1816

	Любит себя показывать не в пример худшим, чем оно на деле…
	— Сергей Соболевский, письмо В. Ф. Одоевскому 27 сентября 1826

Женщинам Пушкин нравился; он бывал с ними необыкновенно увлекателен и внушил не одну страсть на веку своём. Когда он кокетничал с женщиною или когда был действительно ею занят, разговор его становился необыкновенно заманчив. Должно заметить, что редко можно встретить человека, который бы объяснялся так вяло и так несносно, как Пушкин, когда предмет разговора не занимал его. Но он становился блестяще красноречив, когда дело шло о чём-либо близком его душе. Тогда-то он являлся поэтом и гораздо более вдохновенным, чем во всех своих сочинениях. О поэзии и литературе Пушкин говорить вообще не любил, а с женщинами никогда и не касался до сего предмета. Многие из них, особенно в то ещё время, и не подозревали в нём поэта.:VII

— Лев Пушкин, «Биографическое известие об А. С. Пушкине до 1826 года», [1853]

	Пушкин был живой вулкан, внутренняя жизнь била из него огненным столбом. Теперь приостыл и, как обыкновенно водится около вулканов, окружён изобилием, цветом и плодами.
	— Фёдор Глинка, письмо А. А. Ивановскому 27 ноября 1827

В 1828 году <…> я сказал, что в сочинениях его встречается иногда такая искренняя весёлость, какой нет ни в одном из наших поэтов. Он отвечал, что в основании характер его — грустный, меланхолический, и если иногда он бывает в весёлом расположении, то редко и недолго. Мне кажется и теперь, что он ошибался, так определяя свой характер. Ни один глубокочувствующий человек не может быть всегда весёлым и гораздо чаще бывает грустен. Однако человек, не умерший душою, приходит и в светлое, весёлое расположение. Пушкин, как пламенный лирический поэт, был способен увлекаться всеми сильными ощущениями, и, когда предавался весёлости, то предавался ей, как неспособны к тому другие. В доказательство можно указать на многие стихотворения Пушкина из всех эпох его жизни.

— Ксенофонт Полевой, «Записки о жизни и сочинениях Николая Алексеевича Полевого», 1850-е

	Близкие друзья Александра П. уверяют меня, что их никогда не удивляет красота его творений, которые являются только порождением его души. Один из них, весьма достойный молодой человек, не раз говаривал мне, что, если бы ему надо было доверить тайну или спросить совета, от которого зависела бы его жизнь, он без колебаний обратился бы к Александру П. Душа его, прибавил он, такая пламенная, такая чистая, что если и есть в нём недостатки, они не могут ни на минуту затмить оную! — орфография исправлена; последнее предложение написано по-русски
	Les amis intimes d’Alexandre P. m’ont assuré n’être jamais étonnés de la beauté de ses productions qui ne sont qu’une émanation de son âme! Un d’eux, jeune homme distingué, m’a dit plus d’une fois, que s’il avait un secret à confier, un avis à demander, dont dépendrait son existence — c’est sans balancer à Alexandre P. qu’il s’adresserait.
	— Елизавета Хитрово, письмо издателю газеты (вероятно, «Русского инвалида», А. Ф. Воейкову), 22 марта 1830

	Мицкевич и Пушкин [с 1829 г. не видятся и не переписываются], но намагничивают друг друга издали, причём дружба пропитывается враждой и вражда до странности похожа на дружбу и любовь.
	— Виктор Виноградов

	Один известный поэт был не весьма пригож собою, отчего все женщины не совсем его жаловали <…>. Однако ж вопреки своей наружности он влюблялся во всех женщин <…>. Однажды, после тщетных его преследований некоторой особы и потеряв всю надежду победить её непреклонность, в отчаянии вскричал он: «Да полюбите меня, сударыня, по крайней мере за мой ум!» — «Я вас и люблю за ум, но только умом!»
	— «Несчастный поэт»

	… моя очаровательная невестка <…> заслуживала бы иметь мужем более милого парня, чем Александр, который, при всём уважении моём к его шедеврам, стал раздражителен, как беременная женщина…
	… ma belle soeur <…> est charmante, elle mériterait un plus aimable garçon pour mari qu’Alexandre qui, sauf tout le respect que je dois à ses chefs-d’oeuvres, est devenu grognon comme une femme en travail d’enfans…
	— Ольга Павлищева (Пушкина), письмо Н. И. Павлищеву 9 июля 1831

	Приятель мой <…> писал ко мне <…> 19 сент. 1832: «<…> На лице Пушкина написано, что у него тайного ничего нет. Разговаривая же с ним, замечаешь, что у него есть тайна, — его прелестный ум и знания. Ни блесток, ни жеманства в этом князе русских поэтов. Поговоря с ним, только скажешь: он умный человек. Такая скромность ему прилична».
	— Иван Лажечников, «Знакомство моё с Пушкиным»

	Пушкин, который молчит при посторонних, нападает на него в маленьком кружке с ожесточением и несправедливостью, которые служат пробным камнем действительной ценности Бенедиктова.
	— Иван Гагарин, письмо Ф. И. Тютчеву марта 1836

Великий поэт не был чужд странных выходок, нередко напоминавших фразу Фигаро: «Ah, qu'ils sont bêtes les gens d'esprit» и его шутка часто превращалась в сарказм, который, вероятно, имел основание в глубоко возмущённом действительностию духе поэта. Это маленькое сравнение может объяснить, почему Пушкин не был хозяином кружка, увлекавшегося его гением. <…> женитьба произвела в характере поэта глубокую перемену. С того времени он на всё смотрел серьёзнее, а всё-таки остался верен привычке своей скрывать чувство и стыдиться его. В ответ на поздравление с неожиданною способностью женатым вести себя как прилично любящему мужу, он шутя отвечал: «Je ne suis qu'un hypocrite».

— Анна Керн

Знаю, что любовь его к жене была безгранична. Наталья Николаевна была его богом, которому он поклонялся, которому верил всем сердцем, и я убеждена, что он никогда даже мыслью, даже намёком на какое-либо подозрение не допускал оскорбить её. Надо было видеть радость и счастье поэта, когда он получал письма от жены. Он весь сиял и осыпал их поцелуями. <…> Пушкин в путешествии никогда не дожидался на станциях, пока заложат ему лошадей, а шёл по дороге вперёд и не пропускал ни одного встречного мужика или бабы, чтобы не потолковать с ними о хозяйстве, о семье, о нуждах, особенно же любил вмешиваться в разговоры рабочих артелей. Народный язык он знал в совершенстве и чрезвычайно скоро умел располагать к себе крестьянскую серую толпу настолько, что мужики совершенно свободно говорили с ним обо всём.

— Вера Нащокина, воспоминания

Аристократические литераторы держали себя с недоступною гордостью и вдалеке от остальных своих собратий, изредка относясь к ним только с вельможескою покровительственностию. Пушкин, правда, был очень ласков и вежлив со всеми, <…> но эта утончённая вежливость была, быть может, признаком самого закоренелого аристократизма. Его, говорят, приводило в бешенство, когда какие-нибудь высшие лица принимали его как литератора, а не как потомка Аннибала…

— Иван Панаев, «Литературные воспоминания», 1861

Он сделался большим аристократом. Как обидно, что он так мало ценит себя как человека и поэта и стучится в один замкнутый кружок общества, тогда как мог бы безраздельно царить над всем обществом. Он хочет прежде всего быть барином, но ведь у нас барин тот, у кого больше дохода. К нему так не идёт этот жеманный тон, эта утончённая спесь в обращении, которую завтра же может безвозвратно сбить опала. А ведь он умный человек, помимо своего таланта.

— Александр Никитенко, дневник, 21 января 1837

	Никого не знала я умнее Пушкина. Ни Жуковский, ни князь Вяземский спорить с ним не могли, — бывало, забьёт их совершенно. Вяземский, которому очень не хотелось, чтоб Пушкин был его умнее, надуется и уже молчит, а Жуковский смеётся: «Ты, брат Пушкин, чёрт тебя знает, какой ты, — ведь вот и чувствую, что вздор говоришь, а переспорить тебя не умею, так ты нас обоих в дураках и записываешь».
	— Александра Смирнова по записи Я. П. Полонского

	Пушкина нигде не встретишь, как только на балах. Так он протранжирит всю жизнь свою, если только какой-нибудь случай и более необходимость не затащут его в деревню.
	— Николай Гоголь, письмо А. С. Данилевскому 8 февраля 1833

	… характер невыносимый. Он всё как будто боялся, что его мало уважают, недостаточно почёта оказывают; мы, конечно, боготворили его музу, а он считал, что мы мало перед ним преклоняемся.
	— Александр Трубецкой, «Рассказ об отношениях Пушкина к Дантесу»

	Дружба была для него чем-то святым, религиозным. Она доходила в нём даже до литературного пристрастия: часто в поэте он любил и горячо защищал только своего друга.
	— Степан Шевырёв, «Перечень Наблюдателя», июнь 1837

Собою не владел он только при таких обстоятельствах, от которых все должно было обрушиться на него лично. Он почти не умел распоряжаться ни временем своим, ни другою собственностью. Иногда можно было подумать, что он без характера: так он слабо уступал мгновенной силе обстоятельств. <…> Пылкость его души и слияние с ясностью ума образовала из него это необыкновенное, даже странное существо, в котором все качества приняли вид крайностей.

— Пётр Плетнёв, [«Александр Пушкин»], 1837 [1885]

Летнее купанье было в числе самых любимых его привычек, от чего не отставал он до глубокой осени, освежая тем физические силы, изнуряемые пристрастием к ходьбе. Он был самого крепкого сложения, и к этому много способствовала гимнастика, которою он забавлялся иногда с терпеливостью атлета. Как бы долго и скоро ни шёл, он дышал всегда свободно и ровно. Он дорого ценил счастливую организацию тела и приходил в некоторое негодование, когда замечал в ком-нибудь явное невежество в анатомии.

— Пётр Плетнёв, «Александр Сергеевич Пушкин»

… в старину <…> все были убеждены, что поэт непременно должен быть несколько помешанный человек: говорить громкие фразы о вдохновении, о поэтическом призвании, <…> не быть способным ни к какому делу <…>. Новейшее поколение думает совсем иначе <…>. Известно, что Пушкин с большею частию людей разговор о лошадях предпочитал разговору о поэзии, о которой просто беседовал или в задушевном кругу, или с самим собою, и пуще всего на свете не терпел, чтобы на него смотрели и с ним обращались, как с поэтическою знаменитостию, или даже говорили при нем о его сочинениях. В этом виден дух времени.

— Виссарион Белинский, «Московский театр», октябрь 1839

Сложения был он крепкого и живучего. По всем вероятностям, он мог бы прожить ещё столько же, если бы не более, сколько прожил. Дарование его было также сложения живучего и плодовитого. <…> Пушкин мог бы ещё долго предаваться любимым занятиям и содействовать славе отечественной литературы <…>. Движимый, часто волнуемый мелочами жизни, а ещё более внутренними колебаниями не совсем ещё установившегося равновесия внутренних сил, он мог увлекаться или уклоняться от цели, которую имел всегда в виду и к которой постоянно возвращался после переходных заблуждений. Но при нём, но в нём глубоко таилась охранительная и спасительная нравственная сила. Ещё в разгаре самой заносчивой и треволненной молодости, в вихре и разливе разнородных страстей, он нередко отрезвлялся и успокаивался на лоне этой спасительной силы. Эта сила была любовь к труду, потребность труда, неодолимая потребность творчески выразить, вытеснить из себя ощущения, образы, чувства <…>. Труд был для него святыня, купель, в которой исцелялись язвы, обретали бодрость и свежесть немощь, уныния, восстановлялись расслабленные силы. Когда чуял он налёт вдохновения, когда принимался за работу, он успокаивался, мужал, перерождался.

— Пётр Вяземский, «Взгляд на литературу нашу в десятилетие после смерти Пушкина», 1847, 1874

Пушкин был характера весьма серьёзного и склонен, как Байрон, к мрачной душевной грусти, чтоб умерять, уравновешивать эту грусть, он чувствовал потребность смеха; ему не надобно было причины, нужна была только придирка к смеху! В ярком смехе его почти всегда мне слышалось нечто насильственное, и будто бы ему самому при этом невесело на душе. Неожиданное, небывалое, фантастически-уродливое, не в натуре, а в рассказе, всего скорее возбуждало в нём этот смех; и когда кто-либо другой не удовлетворял его потребности в этом отношении, так он сам, при удивительной и, можно сказать, ненарушимой стройности своей умственной организации, принимался слагать в уме странные стихи, — умышленную, но гениальную бессмыслицу! Сколько мне известно, он подобных стихов никогда не доверял бумаге. Но чтоб самому их не сочинять, он всегда желал иметь около себя человека милого, умного, с решительною наклонностью к фантастическому: «Скажешь ему: пожалуйста, соври что-нибудь! И он тотчас соврёт, чего никак не придумаешь, не вообразишь!»

— Егор Розен, «Ссылка на мёртвых», 1847

	Вообще Пушкин чрезвычайно редко читал свои произведения в большом обществе, отличаясь в этом отношении скромностью и даже застенчивостью. Он читал только людям более или менее близким, мнением которых дорожил и от которых надеялся услышать дельное замечание, а не безусловную похвалу, и при том читал как-нибудь невзначай.
	— Пётр Бартенев

Молодость Пушкина продолжалась во всю его жизнь, и в тридцать лет он казался хоть менее мальчиком, чем был прежде, но всё-таки мальчиком, лицейским воспитанником. Между прочим, в нём оставалась студенческая привычка, — не выставлять ни знаний, ни трудов своих. От этого многие в нём обманывались и считали его талантом природы, не купленным ни размышлением, ни учёностью, и не ожидали от него ничего великого. <…> Чего другие достигали долгим учением и упорным трудом, то он светлым своим умом схватывал на лету. Не показываясь важным и глубокомысленным, слывя ленивым и праздным, он собирал опыты жизни и в уме своём скопил неистощимые запасы человеческого сердца. Ветреность была главным, основным свойством характера Пушкина». Он имел от природы душу благородную, любящую и добрую. Ветреность препятствовала ему сделаться человеком нравственным, и от той же ветрености пороки неглубоко пускали корни в его сердце.

— М. М. Попов

	… причины неисполнения обещаний поймёт всякий, кто знал малую последовательность Пушкина во многом из того, что он предпринимал вне его гениального творчества.
	— Андрей Дельвиг

Пушкин составлял какое-то загадочное, двуличное существо. Он кидался в знать — и хотел быть популярным, являлся в салоны — и держал себя грязно, искал расположения к себе людей влиятельных и высшего круга — и не имел ничего грациозного в манерах и вёл себя надменно. Он был и консерватор, и революционер. С удовольствием принял звание камер-юнкера, а вертелся в кругу людей, не слишком симпатизировавших двору. Толкался по гостиным и занимался сочинениями. Избалованный похвалами своих современников и журналистов, он вносил в своё общество какую-то самоуверенность, которая отталкивала от него знакомых. Он не принадлежал к числу людей, которые могут увлечься откровенностию и задушевностию: всегда в нём видно было стремление быть авторитетом. В высшем кругу этого ему не удавалось: там обыкновенно принимают поэтов совсем с другою целью и не столько им желают услуждать, сколько сами требуют от них угождении. К сожалению, многие подчиняются этому требованию, и едва ли не было заметно это в Пушкине.

— Валериан Сафонович

Пушкин в жизни обыкновенной, ежедневной, в сношениях житейских был непомерно добросердечен и простосердечен. Но умом, при некоторых обстоятельствах, бывал он злопамятен, не только в отношении к недоброжелателям, но и к посторонним и даже к приятелям своим. Он, так сказать, строго держал в памяти своей бухгалтерскую книгу, в которую вносил он имена должников своих и долги, которые считал за ними. В помощь памяти своей он даже существенно и материально записывал имена этих должников на лоскутках бумаги, которые я сам видал у него. Это его тешило. Рано или поздно, иногда совершенно случайно, взыскивал он долг, и взыскивал с лихвою. В сочинениях его найдёшь много следов и свидетельств подобных взысканий. Царапины, нанесённые ему с умыслом или без умысла, не скоро заживали у него. <…> Из всех современников, кажется, Карамзин и Жуковский одни внушали ему безусловное уважение и доверие к их суду. Он по влечению и сознательно подчинялся нравственному и литературному авторитету их.

— Пётр Вяземский, приписка к статье «Известие о жизни и стихотворениях Ивана Ивановича Дмитриева», 1876

	Какой Пушкин был весельчак, добряк и острослов! Он говорил тенором, очень быстро, каламбурил и по-русски, и по-французски.
	— Вера Нащокина по записи Н. Ежова

Переходы от порыва веселья к припадкам подавляющей грусти происходили у Пушкина внезапно, как бы без промежутков, что обусловливалось, по словам его сестры, нервною раздражительностью в высшей степени. Он мог разражаться и гомерическим смехом, и горькими слезами, когда ему вздумается, по ходу своего воображения. Стоило ему только углубиться в посещавшие его мысли. Не раз он то смеялся, то плакал, когда олицетворял их в стихах. Восприимчивость нервов проявлялась у него на каждом шагу, а когда его волновала желчь, он поддавался легко порывам гнева. В эти-то мрачные минуты и являлся к нему Соболевский на выручку, прогонять тоску и гнев. <…> Нервы Пушкина ходили всегда, как на каких-то шарнирах, и если бы пуля Дантеса не прервала нити его жизни, то он немногим бы пережил сорокалетний возраст.

— Ольга Павлищева по записи Л. Н. Павлищева

Нет сомнения, что все истории, возбуждаемые раздражительным характером Пушкина, его вспыльчивостью и гордостью, не выходили бы из ряда весьма обыкновенных, если бы не было вокруг него столько людей, горячо заботившихся об его участи. Сведения о каждом его шаге сообщались во все концы России. Пушкин так умел обстанавливать свои выходки, что на первых порах самые лучшие его друзья приходили в ужас и распускали вести под этим первым впечатлением. Нет сомнения, что Пушкин производил и смолоду впечатление на всю Россию не одним своим поэтическим талантом. Его выходки много содействовали его популярности, и самая загадочность его характера обращала внимание на человека, от которого всегда можно было ожидать неожиданное.:VI <…> Пушкин неизменно в течение всей своей жизни утверждал, что всё, что возбуждает смех, — позволительно и здорово, всё, что разжигает страсти, — преступно и пагубно… Он так же искренно сочувствовал юношескому пылу страстей и юношескому брожению впечатлений, как и чистосердечно, ребячески забавлялся с ребёнком.

— Павел Вяземский, ок. 1880

	Для Пушкина минутное ощущение, пока оно не удовлетворено, становилось жизненною потребностью…:XVI
	— Павел Вяземский, «Пушкин»

	Я уверен, что беспокойствия о будущей судьбе семейства, долги и вечные заботы о существовании были главною причиною той раздражительности, которую он показал в происшествиях, бывших причиною его смерти.
	— Николай Смирнов, «Памятные заметки»

Говорят, зачем же Пушкин лез в среду, с которой у него не было ничего общего? <…> Мы ответим на него другим вопросом: какой общественный слой был тогда, по своему нравственному и умственному развитию, выше светского слоя? Конечно, Пушкин мог бы собрать вокруг себя небольшой дружеский кружок образованных дворян и разночинцев и замкнуться в нём. Ему помешали в этом воспитание и привычки. <…> И так же, как Чаадаев, Пушкин, ища рассеяния в высшем слое общества, берёг для себя свои лучшие мысли.

— Георгий Плеханов, «Литературные взгляды В. Г. Белинского», 1897

Считать Пушкин не умел. Появление денег связывалось у него с представлением неиссякаемого Пактола, и быстро пропустив их сквозь пальцы, он с детской наивностью недоумевал перед совершившимся исчезновением. Карты неудержимо влекли его. Он зачастую давал себе зарок больше не играть, подкрепляя это торжественным обещанием жене, но при первом подвернувшемся случае благие намерения разлетались в прах, и до самой зари он не мог оторваться от зелёного поля. Часто вспоминала Наталья Николаевна крайности, испытанные ею с первых шагов супружеской жизни. Бывали дни, после редкого выигрыша или крупной литературной получки, когда мгновенно являлось в доме изобилие во всём, деньги тратились без удержа и расчёта, точно всякий стремился наверстать скорее испытанное лишение. Муж старался не только исполнить, но предугадать её желания. Минуты эти были скоротечны и быстро сменялись полным безденежьем, когда не только речи быть не могло о какой-нибудь прихоти, но требовалось всё напряжение ума, чтобы извернуться и достать самое необходимое для ежедневного существования.

— Александра Арапова, «Воспоминания»

Время ли отозвалось пресыщением порывов сильной страсти, или частые беременности вызвали некоторое охлаждение в чувствах Ал. Сер-ча, но чутким сердцем жена следила, как с каждым днём её значение стушёвывалось в его кипучей жизни. Его тянуло в водоворот сильных ощущений. <…> Пушкин только с зарёй возвращался домой, проводя ночи то за картами, то в весёлых кутежах в обществе женщин известной категории. Сам ревнивый до безумия, он даже мысленно не останавливался на сердечной тоске, испытываемой тщетно ожидавшей его женою, и часто, смеясь, посвящал её в свои любовные похождения.

— Александра Арапова

	Блондинистый, почти белесый, В легендах ставший как туман, О Александр! Ты был повеса, Как я сегодня хулиган. Но эти милые забавы Не затемнили образ твой, И в бронзе выкованной славы Трясёшь ты гордой головой. А я стою, как пред причастьем, И говорю в ответ тебе: Я умер бы сейчас от счастья, Сподобленный такой судьбе.
	— Сергей Есенин, «Пушкину», 1924

	У Пушкина была открытая и правдивая натура, но он был целомудренно застенчив в заветных своих переживаниях. Это, между прочим, до сих пор вводит в заблуждение многих исследователей его жизни.
	— Василий Зеньковский, «Памяти А. С. Пушкина»

Всякий истинный художник, писатель, поэт, в широком смысле слова, конечно, есть выродок, существо, самою природой выделенное из среды нормальных людей. Чем разительнее несходство его с окружающими, тем оно тягостней, и нередко бывает, что в повседневной жизни своё уродство, свой гений поэт старается скрыть. Так, Пушкин его прикрывал маскою игрока, плащом дуэлянта, патрицианской тогой аристократа, мещанским сюртуком литературного дельца.

— Владислав Ходасевич, «О Сирине», 1937

О мировоззрении

	Осыпанный благодеяниями Государя, он однако же до самого конца жизни не изменился в своих правилах, а только в последние годы стал осторожнее в изъявлении оных.:XVII — составлен для Николая I, подписан А. Х. Бенкендорфом
	— Отчёт о действиях корпуса жандармов за 1837 год

Здравый природный ум предохранял Пушкина от излишних крайностей в принятом им направлении, и, при всём недостатке серьёзного образования, он умел понимать ошибки людей, заходивших слишком далеко в применении тех начал, верности которых он сам, по-видимому, вполне доверял. В этом обстоятельстве мы находим ясное подтверждение того, что направление, принятое Пушкиным в последние годы, вовсе не исходило из естественных потребностей души его, а было только следствием слабости характера, не имевшего внутренней опоры в серьёзных, независимо развившихся убеждениях. Оттого-то в последние годы его жизни мы видим в нём какое-то странное борение, какую-то двойственность, которую можно объяснить только тем, что, несмотря на желание успокоить в себе все сомнения, проникнуться как можно полнее заданным направлением, — всё-таки он не мог освободиться от живых порывов молодости, от гордых, независимых стремлений прежних лет. <…> Боязливая попечительность о соблюдении нравственности, похожая на заботу жены Платона Михайлыча о здоровье своего мужа в «Горе от ума», — всё больше и больше овладевала Пушкиным в последние годы жизни.

— Николай Добролюбов, «Сочинения Пушкина», январь 1858

Что сталось бы с Пушкиным, если бы пуля странствующего искателя приключений не прекратила дней его <…>? Вероятно, из патриотизма уже наклонный к панславизму, он перешёл бы на сторону тех славянофилов, которые никогда не могли примириться с петербургской централизацией, и постепенно снова воскрес бы к впечатлениям свободы, с бо́льшим знанием своей страны и бо́льшим пониманием народных потребностей .

— Николай Огарёв, предисловие к сборнику «Русская потаённая литература XIX столетия», 1861

На политическом поприще, если оно открылось бы пред ним, он, без сомнения, был бы либеральным консерватором, а не разрушающим либералом. Так называемая либеральная, молодая пора поэзии его не может служить опровержением слов моих. Во-первых, эта пора сливается с порою либерализма, который, как поветрие, охватил многих из тогдашней молодёжи. Нервное, впечатлительное создание, каким обыкновенно родится поэт, ещё более, ещё скорее, чем другие, бывает подвержено действию поветрия. Многие из тогдашних так называемых либеральных стихов его были более отголоском того времени, нежели отголоском, исповедью внутренних чувств и убеждений его. <…> Он любил чистую свободу, как любить её должно, как не может не любить её каждое молодое сердце, каждая благорождённая душа. Но из того не следует, чтобы каждый свободолюбивый человек был непременно и готовым революционером.

— Пётр Вяземский, приписка 1876 г. к рецензии «„Цыганы“. Поэма Пушкина»

Не трудно наметить основные черты [общественной] теории, как они сказываются в статье Пушкина о Радищеве, в разборе книги последнего, озаглавленной: «Мысли на дороге», и как они отложились во множестве отрывков, оставшихся после поэта в бумагах его, как просвечивали в устных его заявлениях <…>. Теория Пушкина была опять, в сущности, не что иное, как отражение патриотических воззрений В. А. Жуковского, <…> консерватизм <…>. Все духовные стремления общества, думал Пушкин, — все его надежды и чаяния, равно как и требования материального свойства, собираются в правительстве, как в естественном своём хранилище, данном историей. Они тщательно берегутся там до тех пор, пока с наступлением срока, переработанные долгой мыслью и в совете с лучшими умами страны, выходят опять на свет в образе учреждений, в форме создания новых и восстановления старых прав, — возвращаясь, таким образом, снова в народ, но уже становясь ступенью в его прогрессивном развитии.

— Павел Анненков, «Общественные идеалы Пушкина»

	Как человек Пушкин был, конечно, таким же бедным грешником, как и большинство людей его круга, но всё же он был грешник борющийся, постоянно кающийся в своих падениях. <…> Пушкин был народник, но прежде всего он был моралист, и народником сделался потому, что был моралистом.:с.326-8
	— епископ Антоний (Храповицкий), «Слово пред панихидой о Пушкине, сказанное в Казанском императорском университете», 26 мая 1899

Пушкина можно определять лишь отрицательно, т. е. отвечая «нет!», «нет!» и «нет!» — на попытку указать в нём одну господствующую думу, или — постоянно одно u то же, нерассеиваемое, настроение. Монотонность совершенно исключена из его гения; <…> и, может быть, чужд в идейном смысле, в поэтическом смысле — монотеизм. Он — все-божник, т.е. идеал его дрожал на каждом листочке Божьего творения; в каждом лице человеческом, поискав, он мог или, по крайней мере, готов был его найти. Вся его жизнь и была таким-то собиранием этих идеалов, — прогулкою в Саду Божием, где он указывал человечеству: «А вот еще что́ можно любить!»… :с.361

— Василий Розанов, «О Пушкинской Академии», 1899

	Он совершенно нерелигиозен — вернее, безрелигиозен. И в нём это законно. Как законна безрелигиозность молодости. Кто толкует о религиозных качествах Пушкина — не чувствует ни Пушкина, ни религии.
	— Пётр Перцов, «Литературные афоризмы», 1897—1930-е

	В творческой гениальности Пушкина накоплялся опыт творческой мировой эпохи, эпохи религиозной. Во всякой подлинной творческой гениальности накоплялась святость творческой эпохи, святость иная, более жертвенная, чем святость аскетическая и каноническая.:с.417
	— Николай Бердяев, «Смысл творчества. Опыт оправдания человека», 1916

В конце жизни Пушкина занимала мысль — сопоставить в большом художественном создании идеи язычества и христианства. К этой мысли он подходил в «Галубе» и в «Египетских ночах». Но чтобы полнее усвоить себе оба миросозерцания, языческое (античное) и христианское, он писал ряд подготовительных этюдов. Античные этюды — общеизвестны и всегда признавались за таковые. <…> Иначе отнеслись исследователи к другому ряду этюдов, тех, в которых Пушкин «зарисовывал» разные черты христианского миросозерцания. <…> В этих стихах хотели видеть проявление религиозности Пушкина, который будто бы в конце жизни стал «глубоко верующим», мало того — «православно верующим». Между тем эти стихи не более говорят о христианстве Пушкина, чем переводы из Анакреона об его язычестве.

— Валерий Брюсов, «Пушкин — мастер», 1924

В Болдине в 1830 году поэт впервые стал на реальную классово-дворянскую почву. К 1830 году в Пушкине <…> всё крепче назревала мысль о необходимости возврата оторвавшегося от поместий дворянства в свои вотчины. <…> дворянское самосознание поэта достигает в болдинский период своего кульминационного пункта. <…> В то же время, параллельно с нарастанием в поэте классового дворянского самочувствия, для него всё очевиднее и очевиднее становилось оскудение, упадок прежде всего старинного дворянства, а затем и всего «дворянского сословия» вообще.:с.585-6

— Дмитрий Благой, «Социология творчества Пушкина», 1929, 1931

• см. цитаты в статье о Семёне Франке

	Если бы Пушкин был лишён способности религиозного жизневосприятия, он был бы, может быть, ловким стихотворцем, но не был бы поэтом.
	— Пётр Бицилли, «Путешествие в Арзрум»

Свобода и Россия — это два метафизических корня, из которых вырастает его личность. Но Россия была дана Пушкину не только в аспекте женственном — природы, народности, <…> но и в мужеском — государства, Империи. <…> Замечательно: как только Пушкин закрыл глаза, разрыв империи и свободы в русском сознании совершился бесповоротно. В течение целого столетия люди, которые строили или поддерживали империю, гнали свободу, а люди, боровшиеся за свободу, разрушали империю. <…> Пушкин любил войну — всегда, от детских лет до смерти. В молодости мечтал о военной службе, в тридцать лет, в Эрзерумском походе, мчался — единственный раз в жизни — в казачьем строю против неприятеля. За отсутствием военных впечатлений, всю жизнь возился с оружием, искал в дуэлях волнующих ощущений. Империя, как и её столица, для Пушкина, с эстетической точки зрения, это прежде всего лад и строй, окрыленная тяжесть, одухотворённая мощь. Она бесконечно далека от тяжести древних восточных империй <…>. Чем дольше Пушкин живёт, тем глубже прорастают в нём христианские семена (последние песни «Онегина», «Капитанская дочка»). Но «природный» Пушкин — иначе говоря, Пушкин, созданный европейским гуманизмом, — живёт этими четырьмя заветами: свободой, славой, любовью, вдохновением. Он никогда не изменяет ни одному из них, но, если можно говорить об известной иерархичности, то выше других для него свобода и творчество. <…> во всех, не очень частых высказываниях Пушкина, в которых можно видеть отражение его религиозных настроений, они всегда связаны с ощущением свободы. <…> Религия предстоит ему не в образе морального закона, не в зовах таинственного мира, и не в эросе сверхземной любви, а в чаянии последнего освобождения. <…> Есть полная и печальная аналогия между отношением Пушкина к Н. Н. Гончаровой и отношением его к Николаю. Пушкин был прельщён и порабощён навсегда — в одном случае бездушной красотой, в другом — бездушной силой. С доверчивостью и беззащитностью поэта, Пушкин увидел в одной идеал Мадонны, в другом — Великого Петра. И отдал себя обоим добровольно, связав себя словом, обетом верности, обрекавшим его на жизнь, полную мелких терзаний и бессмысленных унижений. <…> Впрочем, отношения Пушкина к Николаю I слишком сложны, чтобы их исчерпать в нескольких строках.

— Георгий Федотов, «Певец Империи и Свободы»

Его связь с духовным миром и с православною церковью была сверхлична и проста, народна и даже простонародна. В этой связи было больше биологически-мистической памяти, чем личного опыта и своевольной мысли. Этою <…> памятью только и объясним его дар пересказа народных сказок, стихотворного переложения молитв, перевоплощения в древних русских людей и раскрытия религиозных корней в современных ему людях.

— Фёдор Степун, «Пушкин и русская культура»

О внешности

• см. также «Мой портрет Mon Portrait» Пушкина (1814)

	… страшные чёрные бакенбарды придали лицу его какое-то чертовское выражение;..
	— П. Л. Яковлев, письмо А. Е. Измайлову 21 марта 1827

Лицо его было выразительно, конечно, но некоторая злоба и насмешливость затмевали тот ум, который виден был в голубых или, лучше сказать, стеклянных глазах его. Негритянский профиль, заимствованный от рода матери, не украшал лица его. Да и прибавьте к тому ужасные бакенбарды, растрёпанные волосы, ногти как когти, маленький рост, жеманство в манерах, дерзкий взор на женщин, которых он отличал своей любовью, странность нрава природного и принуждённого, и неограниченное самолюбие…

— Анна Оленина, дневник, 18 июля 1828

	Многие из наших писателей, вовсе ещё не заслужившие той чести, чтобы лики их сохранились для потомства, выгравировывают свои портреты, <…> [например] какого-нибудь рифмотвора, которого подлинная особа хотя и одарена не весьма благообразною наружностью, но которому польстил живописец, а лесть живописца увеличил гравёр.
	— Михаил Бестужев-Рюмин, «Послание ко всем благообразованным россиянкам»

Немного смуглое лицо его было оригинально, но некрасиво: большой открытый лоб, длинный нос, толстые губы — вообще неправильные черты. Но что у него было великолепно — это тёмно-серые с синеватым отливом глаза — большие, ясные. Нельзя передать выражение этих глаз: какое-то жгучее, и при том ласкающее, приятное. Я никогда не видела лица более выразительного: умное, доброе, энергичное. <…> Он хорошо говорит: ах, сколько было ума и жизни в его неискусственной речи! А какой он весёлый, любезный, прелесть!

— Л. П. Никольская, 1833

	… среднего роста, почти низенький человечек, вертлявый, <…> без всяких притязаний, с живыми, быстрыми глазами, с тихим, приятным голосом…
	— Михаил Погодин, воспоминания о 12 октября 1826

Как теперь вижу его, живого, простого в обращении, хохотуна, очень подвижного, даже вертлявого, с великолепными большими, чистыми и ясными глазами, в которых, казалось, отражалось все прекрасное в природе, с белыми, блестящими зубами, о которых он очень заботился, как Байрон. Он вовсе не был смугл, ни черноволос, как уверяют некоторые, а был вполне белокож и с вьющимися волосами каштанового цвета. В детстве он был совсем белокур, каким остался брат его Лев. В его облике было что-то родное африканскому типу; но не было того, что оправдывало бы его стих о самом себе: «Потомок негров безобразный». Напротив того, черты лица были у него приятные, и общее выражение очень симпатичное. Его портрет, работы Кипренского, похож безукоризненно. В одежде и во всей его наружности была заметна светская заботливость о себе.:XI Носил он и у нас щегольской чёрный сюртук, с блестящим цилиндром на голове; а потому солдаты, не зная, кто он такой, и видя его постоянно при Нижегородском драгунском полку, которым командовал Раевский, принимали его за полкового священника и звали драгунским батюшкой. Он был чрезвычайно добр и сердечен.

— Михаил Юзефович, «Воспоминания о Пушкине»

О портретах

	Сходство портрета с подлинником поразительно, хотя нам кажется, что художник не мог совершенно схватить быстроты взгляда и живого выражения лица поэта. Впрочем, физиогномия Пушкина, — столь определённая, выразительная, что всякий хороший живописец может схватить её, — вместе с тем и так изменчива, зыбка, что трудно предположить, чтобы один портрет Пушкина мог дать о нём истинное понятие.
	— Николай Полевой

	Вот поэт Пушкин. Не смотрите на подпись: видев его хоть раз живого, вы тотчас признаете его проницательные глаза и рот, которому недостаёт только беспрестанного вздрагивания: этот портрет писан Кипренским.
	— Александр Никитенко, дневник, 2 сентября 1827

	Масляный портрет А. С. Пушкина мне известен один; он принадлежит кисти Кипренского: положение поэта не довольно хорошо придумано: оборот тела и глаз не свойствен Пушкину; драпировка умышленна; пушкинской простоты не видно; писан со всем достоинством живописи Кипренского.
	— Нестор Кукольник, «Письмо в Париж»

	Лучше всего, по-моему, напоминает его гравюра Уткина с портрета Кипренского. Во всех других копиях у него глаза сделаны слишком открытыми, почти выпуклыми, нос выдающимся — это неверно. У него было небольшое лицо и прекрасная, пропорциональная лицу голова, с не густыми, кудрявыми волосами.
	— Иван Гончаров, «В университете» (воспоминания)

См. также

• Некоторые самооценки присутствуют в дневниках, письмах и разговорах Пушкина.
• Цитаты и статьи о его биографии, творчестве.