Цитаты об Александре Пушкине

Здесь приведены цитаты других людей об Александре Сергеевиче Пушкине (1799—1837) как о литераторе и о его творчестве в целом и отдельных аспектах. Цитаты о его биографии, личности, мировоззрении и внешности см. в отдельной статье

Большинство этих высказываний многократно цитировались в публикациях.

Общие цитаты

Прижизненные

	С младенчества он обучается Воспевать красоты́ поднебесные, И ланиты его от приветствия Удивлённой толпы горят пламенем. <…> Он уж видит священную истину, И порок, исподлобья взирающий. Пушкин! Он и в лесах не укроется! Лира выдаст его громким пением, И от смертных восхитит бессмертного Аполлон на Олимп торжествующий.
	— Антон Дельвиг, «Пушкину», январь 1815

	Вот кто заменит Державина! — слова С. Т. Аксакову, прочтя первые стихи Пушкина
	— Гавриил Державин, 1815 или 1816

	… молодой Пушкин <…> — прекрасный цветок поэзии, который долго не побледнеет.
	— Иван Дмитриев, письмо А. И. Тургеневу, 19 сентября 1818

1820-е

На всё, что с тобой случилось и что ты сам на себя навлёк, у меня один ответ: ПОЭЗИЯ. Ты имеешь не дарование, а гений. Ты богач, у тебя есть неотъемлемое средство быть выше незаслуженного несчастья и обратить в добро заслуженное; ты более нежели кто-нибудь можешь и обязан иметь нравственное достоинство. Ты рождён быть великим поэтом; будь же этого достоин. В этой фразе вся твоя мораль, всё твоё возможное счастие и все вознаграждения. Обстоятельства жизни, счастливые или несчастливые, шелуха. Ты скажешь, что я проповедую с спокойного берега утопающему. Нет! я стою на пустом берегу, вижу в волнах силача и знаю, что он не утонет, если употребит свою силу, и только показываю ему лучший берег, к которому он непременно доплывёт, если захочет сам. Плыви, силач! — после крупной ссоры Пушкина с отцом в Михайловском, который обязался перед властями надзирать за поэтом и досматривать письма

— Василий Жуковский, письмо Пушкину, 12(?) ноября 1824

	Его величество совершенно остаётся уверенным, что вы употребите отличные способности ваши на передание потомству славы нашего Отечества, передав вместе бессмертию имя ваше.
	— Александр Бенкендорф, письмо Пушкину, 30 сентября 1826

	… кто не подивится гибкости его дарований, верности соображений и меткости, с какою он ловит природу в разных её видах?
	— Орест Сомов, «Обзор российской словесности за 1827 год»

1825

Жуковский не написал бы многих страниц в «Кавказском пленнике», «Бахчисарайском фонтане», многих из мелких стихотворений Пушкина, кипящих чувством и мыслию; но Пушкин не написал бы многих строф в «Певце во стане русских воинов», в «Громобое» и «Вадиме», «Светлане», «Послании к Нине», «К Тургеневу»; не боролся бы с успехом, равным успеху Жуковского, в состязаниях с богатырями иностранных поэзий, в состязаниях, где он должен был покорить самый язык и обогатить столькими завоеваниями и дух, и формы, и пределы нашей поэзии. Согласен! в Пушкине ничего нет Жуковского; но между тем Пушкин есть следствие Жуковского. Поэзия первого не дочь, а наследница поэзии последнего, и по счастию обе живы и живут в ладу, несмотря на искательства литературных стряпчих-щечил, желающих ввести их в ссору и тяжбу,..

— Пётр Вяземский, «Жуковский. — Пушкин. — О новой пиитике басен», 1825

	Приписывать Пушкину лишнее — значит отнимать у него то, что истинно ему принадлежит.
	— Дмитрий Веневитинов, «Разбор статьи о „Евгении Онегине“, помещённой в 5-м № „Московского телеграфа“»

	Пушкин, ты приобрёл уже в России пальму первенства: один Державин только ещё борется с тобою, но ещё два, много три года усилий, и ты опередишь его: тебя ждёт завидное поприще: ты можешь быть нашим Байроном, но ради бога <…> не подражай ему. Твоё огромное дарование, твоя пылкая душа могут вознести тебя до Байрона, оставив Пушкиным.
	— Кондратий Рылеев, письмо Пушкину, 12 мая

	Чудесный наш язык ко всему способен, я это чувствую, хотя не могу привести в исполнение. Он создан для Пушкина, а Пушкин для него. <…> Иди, довершай начатое, ты, в ком поселился гений! Возведи русскую поэзию на ту степень между поэзиями всех народов, на которую Пётр Великий возвёл Россию между державами. Соверши один, что он совершил один; а наше дело — признательность и удивление.
	— Евгений Баратынский, письмо Пушкину, 1-я половина декабря

1828

	Каждая из напечатанных его пиес имеет своё особенное, свойственное ей достоинство. <…> Нет науки быть поэтом <…>. Всё, что хорошо, превращается в правило для потомства, и все роды хороши, если исполнены так, как исполняет их Пушкин.
	— Фаддей Булгарин, «Рассмотрение русских альманахов на 1828 год»

	Первые взоры просвещённой публики обращены на Пушкина. Приятно и поучительно следовать за ним в постепенном его развитии.
	— Степан Шевырёв, «Обозрение русской словесности за 1827-й год», январь

	Бедная наша словесность! совершенный упадок всего. Если б не писал Пушкин — беда!
	— Фаддей Булгарин, письмо Н. А. Полевому]], 19 февраля

Едва ли кто писал стихами на русском языке с такою лёгкостию, какую замечаем во всех стихотворениях Пушкина. У него не приметно работы: всё непринужденно; рифма звучит и выкликает другую; упрямство синтаксиса побеждено совершенно: стихотворная мера нимало не мешает естественному порядку слов. <…> Но этой же лёгкости мы должны приписать и заметную во многих стихах небрежность, употребление слов языка книжного с простонародным, без всякого внимания к их значению; составление фигур без соображения с духом языка и с свойствами самих предметов; ненужное часто обилие в выражениях и, наконец, недосмотр в составе стихов.

— Михаил Дмитриев

До сих пор «Руслан и Людмила» едва ли не лучшая из поэм Пушкина. Прочие поэмы его походят на недоконченные картины, в которых искуснейший, но нетерпеливый художник, отделав многие предметы превосходно, другие, не хотев отделать, оставил в абрисе, а иные — замалевал своенравною кистью. — Правда, что живость, приятность, разнообразие картин, сладкозвучие стихов Пушкина, очаровывая читателей, отвлекает их внимание от недостатков выполнения поэм, но скажу откровенно: этого мало для Пушкина. Вот поэт, от которого можем ожидать своего Тасса, своего Шекспира, но Шекспира XIX века. В его воле оправдать сии ожидания.

— Борис Фёдоров, рецензия на гл. IV и V «Евгения Онегина»

	Много раз говорили мы в «Телеграфе», что <…> в последние годы Пушкин с немногими современниками сделался образцом, с которого русские стихотворцы копируют хуже или лучше.
	— Николай Полевой, рецензия на «Опыты» А. А. Шишкова

	… свобода, лёгкость и звучность стихосложения у Пушкина неподражаемы. Иногда, резвясь, даёт он лёгкие толчки грамматике, как будто бы для того, чтобы порадовать неумолимых своих Аристархов,..
	— Орест Сомов, «Обзор российской словесности за 1828 год», декабрь

	Бог всем дал орехи, а ему ядра.
	— Михаил Погодин, дневник, 22 декабря

1829

Сомневаюсь, чтобы между явными противниками Пушкина были такие, которые бы не сознались, что он гений. <…> Пушкин только воспользовался красотами нашего языка, а не создал своего собственного; стихосложению дал он лёгкость и звучность россиниевской школы, а не сотворил новых форм. <…> Пушкин везде и во всём слишком лёгок, и даже в предметах величайшей важности; он только прикасается к предмету, а не углубляется в него. Поэмы Пушкина суть великолепные панорамы, природа в отдалениях; в этих видах много прекрасного, но все показывается что-то неявственно.

— Фаддей Булгарин, «Разбор поэмы „Полтава“», апрель

	Никто из русских поэтов не расточителен так на произведения творческой фантазии, как А. С. Пушкин; у него почти к каждому годовому празднику готова обнова прихотливой музы. Благодарим от лица публики эту прихотницу, не дающую отдыха своему любовнику, беспрестанно требующую от него нарядов и обворожающую нас красотами разнообразия.
	— «„Полтава“, поэма Александра Пушкина»

… почти все произведения Пушкина напечатаны теперь вторым изданием, и вероятно, вскоре потребуется третье, четвёртое издание оных и следующие. Скажите после этого, не классический ли автор Пушкин? Ибо классический автор есть тот, чьи сочинения составляют потребность народную, а не временную, чьи произведения поэтические выучиваются наизусть и составляют непременную часть литературного богатства народа. Да, м[илостивые] г[осудари]! Пушкин — классик, если <…> не называть классическими одних произведений греческого и римского мира <…>. Если же слово классический автор принять в смысле: употребляемый в классах, образцовый для юношей, то, конечно, Пушкин имеет и на сие более прав, нежели многие из греков и латинцов: это поэт мира современного и, что ещё ближе к нам, мира русского. Нравственности в нём для русского читателя более, нежели во всех поэтах Греции и Рима…

Его картины, несмотря на грязные пятна, коими они обыкновенно бывают запачканы, обнаруживают талант мощный, богатый… <…> Сатанинским величием отливают все творения Байрона!.. <…> К чести нашего поэта должно сказать, что подобное величие ему чуждо. Он ещё не перерос скудной меры человечества; и душа его — даже слишком — дружна с земною жизнию. <…> Его герои — в самых мрачнейших произведениях его фантазии <…> суть не дьяволы, а бесенята. И ежели иногда случается ему понегодовать на мир, то это бывает просто — с сердцов, а не из ненависти. <…> чародейская муза Пушкина <…> есть, по моему мнению, резвая шалунья! для которой весь мир ни в копейку. Её стихия — пересмехать всё — худое и хорошее… не из злости или презрения, а просто — из охоты позубоскалить. <…> Поэзия Пушкина есть просто — пародия. <…> Привыкши зубоскалить, мудрено сохранить долго важный вид, не изменяя самому себе: вероломные гримасы прорываются украдкой сквозь личину поддельной сановитости.

— Николай Надеждин, «„Полтава“, поэма Александра Пушкина», май

Мы нередко видим, как целому поколению трудно отставать от своих привычных стремлений; но Пушкин решился на гигантский подвиг <…>. Пушкин повторил собою всю историю русской литературы. <…> наконец нашёл тайну своей поэзии в духе своего отечества, в мире русском и, испытав сил в борьбе с британским великаном, сделался его последователем, так же как тот, в свою очередь, умел угадывать дух Эсхила, Софокла и выражать, не подражательно, но аналогически, дух романтических певцов Италии и героев Рима.

— Ксенофонт Полевой, «„Полтава“, поэма Александра Пушкина», июнь

Наш русский поэт со славою поддерживает достоинство своего народа в кругу человечества. Какой шаг сделал он сам и заставил сделать других со времени своего появления на литературном поприще! <…> Природа наградила Пушкина такою гармоническою душою, что с самых юных лет своих он не мог писать дурных стихов. Но поэтический дар его, его взгляд на предметы, его обзор во время пятнадцатилетней службы музам увеличился удивительно. Живая, пламенная душа его, глубокая проницательность ума, необыкновенная способность и ненасытимое стремление его к учению оправдывают русскую поговорку, что человек может, по крайней мере нравственно, расти не по годам, а по часам. (В последние годы Пушкин выучился английскому языку — кто поверит тому? — в четыре месяца! <…>) Пушкина можно назвать ныне одним из просвещённейших людей в России и вместе первым поэтом своего народа.

Нет сомнения, что Василий Андреевич Жуковский займёт первое место в ряду писателей нового периода как первый виновник оного, первый преобразователь. <…> Сладкозвучные песни нашей отечественной музы, <…> проницающие в глубину души, пробудили нашу родную поэзию: <…> явились два необыкновенные поэта. Один из них более отличается чрезвычайным богатством прекрасных картин и чистотою вкуса; другой — глубокостию чувствований, свойственною жителю Севера, и лёгкостию пиитической басни или вымысла. <…> время, судья независимый от настоящих успехов, решит, кому будет принадлежать первый венок, Пушкину или Баратынскому. Теперь остаётся только пожелать, чтоб сильные в деле песнопения не ослабевали и чтоб избежали справедливой укоризны, которую заслужил их учитель излишним пристрастием к германской поэзии. — здесь впервые в русской критике отчётливо сказано о поэтическом соперничестве Пушкина и Баратынского

— Василий Плаксин, «Взгляд на состояние русской словесности в последнем периоде»

	Пушкин довершил изгнание богов, богинь и божков греческого Олимпа вместе с увы и ах. Его образцы говорят нам: поражайте не баснословием, не многословием, не восклицаниями, но положением лиц ваших, и в нём ищите образов и выражений.
	— Николай Иванчин-Писарев, «Мысли и замечания касательно современной русской словесности»

1830-е

Суждения Пушкина были вообще кратки, но метки, и даже когда они казались несправедливыми, способ изложения их был так остроумен и блистателен, что трудно было доказать их неправильность. В разговоре его была большая наклонность к насмешке, которая часто становилась язвительною. Она отражалась во всех чертах лица его, и думаю, что он способен возвыситься до той истинно-поэтической иронии, которая подъемлется над ограниченною жизнью смертных и которой мы столько удивляемся в Шекспире.

— В. Эртель

	… любовь до брака <…> не полна; она только начало, мгновенный, но зато сильный и свирепый энтузиазм <…>. Но после брака любовь — это поэзия Пушкина: она не вдруг обхватит нас, но чем более вглядываешься в неё, тем она более открывается, развёртывается и наконец превращается в величавый и обширный океан…
	— Николай Гоголь, письмо А. С. Данилевскому, 30 марта 1832

Потребны необыкновенная твёрдость духа, пламенная страсть к словесности, безотчётная любовь к наукам и искусствам, чтоб долго, не говорю всегда, трудиться на сём поприще, усеянном волчцем и тернием. <…> Подите в свет с вашею душою, с вашими творениями — там вас не знают. <…> Послушайте суждений и похвал ступенью ниже. Вас хвалят в лицо за те места в сочинении вашем, которые вы хотели бы навсегда уничтожить и в книге, и в памяти своей, а те мысли, те картины, те чувства, которые сотворены, рождены вами в светлые минуты вдохновения, с которыми вы всю жизнь носились, как раковина с драгоценною жемчужиною, — они проскользнули по гладкой поверхности лакированных китайских уродцев! Изредка, невзначай поэты русские слышат отголоски своих песней — из какого-нибудь тёмного, отдалённого уголка отзовётся: понимаю, чувствую! <…> Первые места в числе действующих наших поэтов занимают Крылов и Пушкин. Жаль, что к ним нельзя приложить рецепта Репетилова: Писать, писать, писать! <…> К Пушкину, более нежели к кому-нибудь другому, можно отнести сказанное нами об участи наших поэтов. О нём будут говорить: он был в свете, и свет его не понял.

— Николай Греч, «Письмо в Париж, к Якову Николаевичу Толстому», 6 декабря 1833

	До времён Жуковского, Батюшкова и Пушкина стихотворному языку нашему весьма много вредили неправильные усечения слов, неверность ударений и неуместная смесь славянских слов с чистыми русскими. Но с появлением произведений сих первоклассных наших поэтов чистота, свобода и гармония составляют главнейшие совершенства нового стихотворного языка нашего.
	— Пётр Георгиевский, «Руководство к изучению русской словесности», май 1836 (часть 4, гл. 19)

Как не пожалеть поэта, которого мы теряем! как не оплакать тех прекрасных изданий, которых мы были вправе от него ожидать, которыми он, некоторым образом, остался нам должен! Теперь мы их лишились навсегда. Поэт променял золотую лиру свою на скрипучее, неумолкающее, труженическое перо журналиста; он отдал даром свою свободу, которая прежде была ему так дорога, и взамен её взял тяжкую неволю; мечты и вдохновения свои он погасил срочными статьями и журнальною полемикою; князь мысли стал рабом толпы; орел спустился с облаков для того, чтоб крылом своим ворочать тяжёлые колёса мельницы! <…> Каждая минута бездействия похищала у поэта его почитателей, и в каждом из этих хладеющих поклонников поэт видел своего врага. Он забыл, что художник, как завоеватель, должен поддерживать свою власть беспрестанными новыми победами и что с того мгновения, когда он перестаёт творить и побеждать, волшебное влияние его исчезает: он становится простым смертным, и для него тотчас же настаёт потомство, которое заживо судит его…

— Пётр Юркевич, «„Полтава“. Поэма А. С. Пушкина. Вольный перевод на малороссийский язык Е. Гребенки»

1830

Теперь, когда журналисты увидели наконец, что знаменитые друзья только шумят и спорят; когда узнали, что проза, «рдеющая какою-то насильственною пестротою и движущаяся судорожными припадками», не большая помога словесности; что пустые, хотя и звонкие, возгласы не история; что стихи, где насильственною рифмою скованы остроты Пиронов с мыслями Байрона или где сквозь греческий хитон, сшитый по мерке немецкого портного, виден парижский модный фрак, не поэзия; когда век движется вперёд, смеётся над безделками, какие его забавляли в бывалое время, ищет новых идей и журналисты начали смело удовлетворять таким потребностям века — они сделались виноваты? <…> пишите яснее: грозы вашей никто не пугается; но только позвольте наперёд вам припомнить, что времена удивительно переходчивы; что теперь требуют не знаменитости, а дела; что от блаженного 1820-го года, когда на коленях стояли перед авторитетами старой памяти, прошло десять лет, а в сии десять лет Россия шагала во всех отношениях, и политическом, и литературном, и теперь в литературе многое разгадано, с многого сорвана маска: многим гораздо выгоднее теперь сидеть тихонько с листочком, выдернутым из старого лаврового венка, нежели шуметь и указывать знающим более их…

— Николай Полевой, «Новые альманахи»

	… его блестящая литературная репутация слишком незыблема, чтобы её что-либо могло поколебать! — орфография исправлена
	… sa brillante réputation littéraire est trop bien établie pour que rien puisse y porter atteinte!
	— Елизавета Хитрово, письмо издателю газеты (вероятно, «Русского инвалида», А. Ф. Воейкову), 22 марта 1830

Разве Пушкина можно ставить в ряд с его последователями, хотя бы и хорошими стихотворцами? Он имеет такого рода достоинство, какого не имел ещё ни один русский поэт-стихотворец: силу и точность в изображениях не только видимых предметов, но и мгновенных движений души человеческой, свою особенную чувствительность, сопровождаемую горькою усмешкою… Многие стихи его, огненными чертами врезанные в души читателей, сделались народным достоянием! Об искусстве составления стихов я уже не говорю.

— Сергей Аксаков, «Письмо к издателю „Московского вестника“»

Есть пословица: куй железо, пока горячо; если бы талантливый А. С. Пушкин постоянно держался этой пословицы, он не так бы скоро проиграл в мнении читающей публики и, может быть, ещё до сих пор не спал бы с голосу. Написавши «Руслана и Людмилу», <…> он вдруг вошёл, как говорится, в славу, которая росла с каждым новым произведением сладкогласного певца до самой «Полтавы»; с «Полтавою» она <…> оселась и с тех пор уже не подымается вверх. Что далее будет, неизвестно; но последнее произведение Музы А. С. — седьмая глава «Евгения Онегина», предвещает мало добра.

— вероятно, Семён Раич

Певец «Руслана и Людмилы» мог выработать из себя — русского Ариоста. Эта необузданная шаловливость воображения, помыкающая природою как игрушкою и уродующая безжалостно её стереотипные пропорции, как бы для потехи над её педантическою чиновностию и аккуратностию, что могла бы произвесть, если б заключилась в пределах эстетического благоразумия?.. Но… не тут-то было!.. По несчастию, юный талант был замечен слишком скоро, оценен слишком опрометчиво. Наша добродушная публика при виде нового литературного явления, пришедшегося ей совершенно по плечу, — разахалась от удивления; а услужливые прихлебатели, снискивающие себе насущное пропитание громогласным подтакиванием общему мнению, не умедлили переложить эти ахи и охи в пышные возгласы, составленные из высокопарных фраз, вытянутых со грехом пополам из иноземных программ и журналов. <…> Таким образом, слава Пушкина — если только можно назвать так молву, скитающуюся по гостиным и будуарам на крыльях журнальных листков, вместе с модами и известиями о лебедянских скачках, — слава Пушкина созрела прежде, нежели он сам успел развернуться. Его огласили великим гением, неподражаемым поэтом, представителем современного человечества, русским Байроном — вероятно, прежде ещё, чем он узнал о Байроне. <…> (Не одни, впрочем, ласкательства слыхал он; голос истины раздавался и прежде неумолчно.) <…> в одном «Онегине» только — после «Руслана и Людмилы» — вижу я талант Пушкина на своём месте…

— Николай Надеждин, рецензия на главу VII «Евгения Онегина», 5 апреля

Талант Пушкина будет всегда являться кладом в радужном сиянии, нестерпимом единственно для гномов! Спросим ещё: не составляют ли стихи Пушкина новую, блестящую эпоху в нашей поэзии? Не сотворил ли он многих поэтов всемогущею прелестию своей поэзии? Будучи сначала робкими подражателями её, может статься, они со временем заставят подражать себе: таков, по крайней мере, естественный ход дарований, рождаемых явлением гения сего Прометея, вливающего жизнь и душу на трупы, которые без его благотворного действия остались бы трупами. Пушкин был Прометеем, и будет ещё очень долго.

— вероятно, Пётр Шаликов, «„Евгений Онегин“. Глава VII», 24 апреля

Будь Пушкин в такой литературе, в таком обществе, где всё перечувствовано, всё объяснено, — всё, что обстоятельства заставляют его вносить в свою поэзию, — он стал бы на весьма высокой степени. <…> Мы ещё дети и в гражданском быту, и в поэтических ощущениях. Пушкин не может освободиться от русских чувств при взгляде на жизнь общественную, и потому-то он кажется так слаб в сравнении с Байроном <…>. Мы <…> ещё не заметили в Пушкине тех сторон, которые могли бы отражаться в зеркале насмешки.

В Пушкине тип чисто русский, Пушкин — гений с запоем: это явление только в России и возможно. Оно есть следствие нашего климата и правительства или воспитания, что все равно. У нас в доме был столяр — гений: запри его и не давай ему пить вина, он мастерски работает, но продал работу, получил деньги — в кабак, пьёт запоем и никуда не годится. Пушкин выражает тот же тип, но в высших благороднейших чертах, <…> в образованной европейски России, в лучшем кругу её общества. Император Александр запер его в ссылку, он отрезвился и написал «Бориса». Николай дал ему волю, и это пагубно для его гения.

— Степан Шевырёв, дневник, 19 октября

Что тебе парнасские пигмеи, Нелепая их брань, придирки и затеи! Счастливцу некогда смеяться даже им. Благодаря судьбу, ты любишь и любим. Венчанный розами ты грации рукою, Вселенную забыл, к ней прилепясь душою. Прелестный взор её тебя животворит И счастье прочное, и радости сулит. Блаженствуй, но в часы свободы, вдохновенья Беседуй с музами, пиши стихотворенья, Словесность русскую, язык обогащай И вечно с миртами ты лавры съединяй.

— Василий Пушкин, «А. С. Пушкину»

1833

Давно ли, часто ли Вы с Пушкиным? Мне он очень любопытен; я не сержусь на него именно потому, что его люблю. Скажите, что нету судьбы: я сломя голову скакал по утесам Кавказа, встретя его повозку: мне сказали, что он у Бориса Чиляева, моего старого однокашника; спешу, приезжаю ― где он? Сейчас лишь уехал, и, как нарочно, ему дали провожатого по новой околесной дороге, так что он со мной и не встретился. Я рвал на себе волосы с досады, ― сколько вещей я бы ему высказал, сколько узнал бы от него, и случай развел нас, на долгие, может быть на бесконечные, годы. Скажите ему от меня: ты надежда Руси ― не измени ей, не измени своему веку; не топи в луже таланта своего; не спи на лаврах: у лавров для гения есть свои шипы ― шипы вдохновительные, подстрекающие; лавры лишь для одной посредственности мягки как маки.

— Александр Бестужев-Марлинский, из письма к К. А. Полевому от 9 марта 1833 г.

1834

При имени Пушкина тотчас осеняет мысль о русском национальном поэте. В самом деле, никто из поэтов наших не выше его и не может более называться национальным; это право решительно принадлежит ему. В нём, как будто в лексиконе, заключилось всё богатство, сила и гибкость нашего языка. Он более всех, он далее раздвинул ему границы и более показал всё пространство. Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет. В нём русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в такой же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла. Самая его жизнь совершенно русская. Тот же разгул и раздолье, к которому иногда, позабывшись, стремится русский и которое всегда нравится свежей русской молодёжи, отразились на его первобытных годах вступления в свет. <…> В мелких своих сочинениях <…> Пушкин разносторонен необыкновенно и является ещё обширнее, виднее, нежели в поэмах. Некоторые из этих мелких сочинений так резко ослепительны, что их способен понимать всякой, но зато большая часть из них и притом самых лучших кажется обыкновенною для многочисленной толпы. Чтобы быть доступну понимать их, нужно иметь слишком тонкое обоняние. <…> Для этого нужно быть в некотором отношении сибаритом, который уже давно пресытился грубыми и тяжёлыми яствами, который ест птичку не более напёрстка и услаждается таким блюдом, которого вкус кажется совсем неопределённым, странным, без всякой приятности привыкшему глотать изделия крепостного повара. <…> Это тот ясный мир, который так дышит чертами, знакомыми одним древним, в котором природа выражается так же живо, как в струе какой-нибудь серебряной реки, в котором быстро и ярко мелькают ослепительные плечи, или белые руки, или алебастровая шея, обсыпанная ночью тёмных кудрей, или прозрачные гроздия винограда, или мирты и древесная сень, созданные для жизни. Тут всё: и наслаждение, и простота, и мгновенная высокость мысли, вдруг объемлющая священным холодом вдохновения читателя. Здесь нет этого каскада красноречия, увлекающего только многословием, в котором каждая фраза потому только сильна, что соединяется с другими и оглушает падением всей массы, но если отделить её, она становится слабою и бессильною. Здесь нет красноречия, здесь одна поэзия; никакого наружного блеска, всё просто, всё прилично, всё исполнено внутреннего блеска, который раскрывается не вдруг; всё лаконизм, каким всегда бывает чистая поэзия. Слов немного, но они так точны, что обозначают всё. В каждом слове бездна пространства; каждое слово необъятно, как поэт. Отсюда происходит то, что эти мелкие сочинения перечитываешь несколько раз, тогда как достоинства этого не имеет сочинение, в котором слишком просвечивает одна главная идея.

— Николай Гоголь, «Несколько слов о Пушкине»,

	… каждое слово Пушкина драгоценно. Когда ему было восемнадцать лет, он думал, как тридцатилетний человек: ум его созрел гораздо раньше, чем его характер. Это часто поражало нас с Вяземским, когда он был ещё в лицее.
	— Василий Жуковский, слова Гоголю, ~1834

… теперь в моде у известного класса читателей находить более и более недостатков в новейших творениях нашего поэта <…>. Я слишком люблю собственное наслаждение, когда читаю его стихи, чтоб не желать великому поэту тех сильных и ослепительных взрывов вдохновения, которыми прежде потрясал он отечественную публику; <…> но знаю, что подобные взрывы не могут случаться ни с кем в свете ежедневно, ни ежемесячно: между ними должны быть известные промежутки тишины, — и мы, кажется, живём теперь в одном из этих промежутков.

— Осип Сенковский, «„Новоселье“. Книга вторая», май

1837

	Полага[ем], что имя поэта А. С. Пушкина сохранится в 2037 году и что не только пиитические его произведения, но и прозаические сочинения будут собраны и перепечатаны…
	— Фаддей Булгарин, «Правда о 1812-м годе, служащая к исправлению исторической ошибки, вкравшейся в мнение современников»

Солнце нашей поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в средине своего великого поприща!.. Более говорить о сём не имеем силы, да и не нужно: всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери, и всякое русское сердце будет растерзано. Пушкин! наш поэт! наша радость, наша народная слава!.. Неужели в самом деле нет уже у нас Пушкина! к этой мысли нельзя привыкнуть! — первый некролог Пушкину и единственный напечатанный 30 января; не был подписан (об авторстве см. подробнее в Википедии). Приведён полностью. Разгневал С. С. Уварова, редактор «Прибавлений» А. А. Краевский был вызван к председателю Цензурного комитета М. А. Дондукову-Корсакову, который объявил ему о строгом замечании министра: «К чему эта публикация о Пушкине? Что это за чёрная рамка вокруг известия о кончине человека не чиновного, не занимавшего никакого положения на государственной службе? <…> Что за выражения! «Солнце поэзии!» Помилуйте, за что такая честь? <…> Наконец, он умер без малого сорока лет! Писать стишки не значит ещё, как выразился Сергей Семёнович, проходить великое поприще!»

— Владимир Одоевский, некролог

Литература Русская понесла невознаградимую потерю: Александр Сергеевич Пушкин, по кратковременных страданиях телесных, оставил юдольную сию обитель. <…> Россия обязана Пушкину благодарностью за 22-х летние заслуги его на поприще Словесности, которые были ряд блистательнейших и полезнейших успехов в сочинениях всех родов. Пушкин прожил 37 лет: весьма мало для жизни человека обыкновенного, и чрезвычайно много в сравнении с тем, что совершил уже он в столь краткое время существования, хотя много, очень много могло бы ещё ожидать от него признательное отечество.

— Лукьян Якубович

	Греч получил строгий выговор от Бенкендорфа за слова, напечатанные в «Северной Пчеле» <…> (№ 24). Краевский <…> тоже имел неприятности <…>. Я получил приказание вымарать совсем несколько таких же строк, назначавшихся для «Библиотеки для чтения». И всё это делалось среди всеобщего участия к умершему, среди всеобщего глубокого сожаления. Боялись — но чего?
	— Александр Никитенко, дневник, 7 февраля 1837

Русская литература не терпела столь важной потери со времени смерти Карамзина.

	Пушкин превратился в бронзовый памятник славы России.
	— Александр Тургенев, дневник, 31 января (12 февраля)

	Смирдин сказывал, что со дня кончины его продал он уже на 40 тыс. его сочинений.
	— Александр Тургенев, письмо Н. И. Тургеневу, тогда же

	Россия вам поверила Пушкина, единственное своё вдохновение, редкое и случайное, вы и того не умели уберечь. Жизнь ваша греховная довела путём страстей его до гроба. Нет, у вас не место Поэзии: у вас могут быть паровые повозки, книгопечатные станки, паровые канцелярии, толстые книжки «Библиотеки», но Дух не может витать у вас: у вас слишком мир господствует и вытесняет все, что не его.:с.511
	— Василий Андросов, письмо А. А. Краевскому, 3 февраля

	… никто в такой, как он, мере не способствовал усовершенствованию нашего поэтического языка; никто не умел сделать прекрасный русский язык столь энергическим и сжатым и в то же время столь нежным и гармоничным… — перевод: Е. О. Ларионова
	… personne n'a poussé aussi loin que lui la perfection de notre langue poétique; personne ne savait rendre si énergique et concise et en même temps si suave et harmonieuse la belle langue des russes…
	— Александр Тройницкий, «Санкт-петербургские газеты принесли нам весьма горестное известие…» (Les journaux de St.-Pétersbourg nous ont apporté une nouvelle bien douloureuse…)

	Мы потеряли с ним часть лучших наслаждений наших, часть нашей народной жизни, нашей души, нашего слова. В последние годы он не был так деятелен, как прежде; но теперь, когда его нет, кто не вспомнит тех чувствований, какими потрясал он всю Россию <…>. Его нет, и мы лучше узнали, кого лишились, и в сердце русском как-то стало тяжело и пусто, как будто часть его оторвалась с поэтом.:с.511
	— вероятно, Василий Андросов:с.511 или Степан Шевырёв, «Пушкина не стало!..»

	Жаль Пушкина, как литератора, в то время, когда его талант созревал; но человек он был дурной.
	— Иван Паскевич, письмо Николаю I

	Мнение твоё о Пушкине я совершенно разделяю, и про него можно справедливо сказать, что в нём оплакивается будущее, а не прошедшее.
	— Николай I, ответ Паскевичу, 22 февраля

	Надо сохранить всякую его строку. И так уже мы растеряли сколько! — многие письма Пушкина пропадали и позже из-за довольно вялых действий адресатов и первых собирателей
	— Михаил Погодин, письмо П. А. Вяземскому, 11 марта

Жизнь Пушкина была мучительная, — тем более мучительная, что причины страданий были всё мелкие и внутренние, для всех тайные. Наши врали-журналисты, ректоры общего мнения в литературе, успели утвердить в толпе своих прихожан мысль, что Пушкин упал; а Пушкин только что созрел, как художник, и всё шёл в гору, как человек, и поэзия мужала с ним вместе. Но мелочи ежедневной, обыкновенной жизни: они его убили.

— Bасилий Жуковский, письмо И. И. Дмитриеву, 12 марта

Говорили, что Пушкин умер уже давно для поэзии. Однако же нашлись у него многие поэмы и мелкие стихотворения. Я читал некоторые, прекрасные донельзя. Вообще в его поэзии сделалась большая перемена, <…> в последних произведениях его поражает <…> сила выражений и обилие великих, глубоких мыслей, высказанных с прекрасной, свойственной ему простотою; читая их, поневоле дрожь пробегает, и на каждом стихе задумываешься и чуешь гения. <…> Плачь, моё бедное отечество! Нескоро родишь ты такого сына! На рождении Пушкина ты истощилось!:с.536

— Александр Карамзин письмо Андрею Карамзину, 13 марта

	Россия потеряла Пушкина в ту минуту, когда гений его, созревший в опытах жизни, <…> готовился действовать с полною силою — потеря невозвратимая и ничем невознаградимая.
	— издатели «Современника»

	Пуля, сразившая Пушкина, нанесла ужасный удар умственной России. Она имеет ныне отличных писателей <…>; но никто не заменит Пушкина. Только однажды даётся стране воспроизвести человека, который в такой высокой степени соединяет в себе столь различные и, по-видимому, друг друга исключающие качества. Пушкин, коего талант поэтический удивлял читателей, увлекал, изумлял слушателей живостью, тонкостью и ясностью ума своего, был одарён необыкновенною памятью, суждением верным, вкусом утончённым и превосходным. Когда говорил он о политике внешней и отечественной, можно было думать, что слушаешь человека, заматеревшего в государственных делах и пропитанного ежедневным чтением парламентарных прений. <…> Погрешности его казались плодами обстоятельств, среди которых он жил: всё, что было в нём хорошего, вытекало из сердца.
	La balle qui frappa Pouchkine porte un coup terrible à la Russie intellectuelle. Elle possède dans ce moment des auteurs distingués <…>; mais personne ne remplacera Pouchkine. Il n'est pas donné à un pays de produire plas d'une fois un homme qui réunit à un si haut degré les qualités les plus diverses et qui semblent s'exclure mutuellement. Pouchkine, dont les lecteurs admiraient le talent poetique, etonnait l'auditoire par la vivacite, la finesse et la lucidite de son esprit. II etait doue d'une memoire prodigiuese, d'un goût délicat et exquis. <Когда говорил он…> <…> Ses defauts paraissaient tenir aux circonstances au milieu desquelles il se trouvait, ce qui etait bon en lui, venait du fond de son coeur.
	— Адам Мицкевич, «Биографическое и литературное известие о Пушкине»

	Назло людскому суесловью Велик и свят был жребий твой!.. Ты был богов орга́н живой, Но с кровью в жилах… знойной кровью. <…> Вражду твою пусть Тот рассудит, Кто слышит пролитую кровь… Тебя ж, как первую любовь, России сердце не забудет!..
	— Фёдор Тютчев, «29-ое января 1837», май-июль (?)

Великий мастер в отделке, всегда оконченный до возможной полноты и потому первый художник русского стиха, <…> Пушкин, столько прилежный и рачительный в исполнении, почти всегда довольствовался одним эскизом в изобретении. Этот характер почти всех его произведений <…>. Эскиз был стихиею неудержного Пушкина: строгость и полнота формы, доведённой им до высшей степени совершенства, которую он и унёс с собою, как свою тайну, и всегда неполнота и неоконченность идеи в целом — вот его существенные признаки.

— Степан Шевырёв, «Перечень Наблюдателя»

	Он хотел доказать гибкость своего дарования и начал писать прозою; но проза его не отличалась такою прелестью, особенностью, как стихи <…>. Вообще Пушкин обладал необычайными умственными способностями. Уже во время славы своей он выучился, живя в деревне, латинскому языку, которого почти не знал, вышедши из Лицея.
	— Ксенофонт Полевой, «Александр Сергеевич Пушкин»

	Можешь ты себе представить, что меня больше всего изумляет во всех этих [неизданных] поэмах? Обилие мыслей! Пушкин — мыслитель! Можно ли было это ожидать? — он вместе с другими разбирал бумаги Пушкина
	— Евгений Баратынский, письмо приятелю

см. Алексей Кольцов, «Лес» — о стихотворении см. также окончание статьи Д. Мережковского «Пушкин», 1896

	И стал он петь, и всё вокруг него внимало; Из радужных цветов вручил он покрывало Своей поэзии нагой. Невинна и смела, божественная дева Отважному ему позволила без гнева Ласкать, обвить себя рукой;..
	— Александр Полежаев, «Венок на гроб Пушкина» [1842]

XIX век с 1838

Пушкин соединял в себе два единых существа: он был великий поэт и великий либерал, ненавистник всякой власти. Осыпанный благодеяниями государя, он, однако же, до самого конца жизни не изменился в своих правилах, а только в последние годы стал осторожнее в изъявлении оных. Сообразно сим двум свойствам Пушкина образовался и круг его приверженцев. Он состоял из литераторов и из всех либералов нашего общества.

— Отчёт о действиях корпуса жандармов за 1837 год

	Читая Пушкина, кажется, видишь, как он жжёт молнием выжигу из обносков: в один удар тряпьё в золу, и блестит чистый слиток золота.
	— Александр Брюллов

Пушкин! — произнесите это имя в кругу художников, постигающих всё величие искусства, в толпе простолюдинов, в толпе людей, которые никогда его сами не читали, но слышали его стихи от других — и это имя везде произведёт какое-то электрическое потрясение. <…> Есть люди, которые любят разбирать по частям жизнь художника, отгадывать, зачем он избрал тот или другой предмет, зачем он не избрал такой именно, — но большее число мало обращают внимания на эти обстоятельства, сводящие поэта на степень обыкновенного человека, они безотчётно любуются великим художником, ибо он говорит им тем языком, которого нельзя передать словами, он беседует с теми силами, которые углублены в безднах души, которые человек иногда сам в себе не ощущает, но которые поэт ему должен высказать, чтобы он их понял. Те, которые знакомы с сими глубинами, в этом случае поступают подобно толпе, они благоговеют и безмолвствуют. Много писали о Пушкине, но ещё больше читали его; много желчи слабоумие, и легкомыслие, и коварство примешивали в сосуд его славы — но обратитесь к кому б то ни было — одно имя Пушкина, и произведён ряд высоких ощущений, в которых не одно чувство народной гордости, но и чувство поэзии; спросите того же самого человека отдать вам отчёт в действии, производимом на вас его произведениями, он в ответ вам скажет лишь одно слово: «прекрасно!» — слово глубокое, когда вылетает из глубины сердца. <…> Пред великим художником важно и полезно лишь одно чувство: благоговение? Приступайте к нему с сердцем девственным, — не мудрствуя лукаво. Не дерзайте у него спрашивать, почему он так сделал, а не иначе.

— Владимир Одоевский, <Пушкин>, конец 1830-х [1956]

Сначала он, как бы неуверенный в своих силах, пробует себя над произведениями в духе современной ему английской, байроновской школы и наносит последний удар прежней нашей школе, поражая её и эпиграммою и своими созданиями, носящими на себе печать другой теории, другого духа. А между тем самобытное, как бы врождённое его направление высказывается само собою, невольно <…>. Народность — вот это направление юного, гениального поэта, — но не та народность, которая просвечивала кое-где в именах и фразах прежних трагедий и повестей, но которая и ограничивалась только этими именами и несколькими фразами, <…> — нет, направление таланта Пушкина к народности обнаруживалось в самом духе его глубокомысленных, художественных созданий. <…> Если Фон-Визину и Крылову русская жизнь представила повод к остроумной политической сатире, то Пушкин первый угадал другую, лучшую сторону этой жизни и, воссоздавая отдалённые её эпохи в высоких художественных образах, на современные события наводил поэтический цвет яркий и пленительный. Откинув в сторону все классические предрассудки, он начал говорить с нами простым, но сильным русским языком, сочувствовал всем успехам нашим на политическом и учёном поприще и заставлял нас чувствовать эти успехи, отражая их в вдохновенных песнях своих. <…> Поэт-счастливец, он столько же обязан был своими знаниями трудам своим, сколько, если не более, своему врождённому творческому чувству…:с.421 — на основе его речи 22 декабря 1835 «О народности в жизни и в поэзии»

— Василий Межевич, «Русская литература в 1838 году», январь 1839

	Да, Пушкин был человек, на которого устремлялись взоры всего пишущего русского мира, человек, который не оставлял без привета и без ответа ни одного рождающегося дарования, ни одного начинающегося таланта.:с.545
	— вероятно, Семён Раич

	Пушкина мы любим только за гладкий, бойкий стих и за сладость, сообщенную им русскому пиитическому языку; <…> он первый между лёгкими нашими поэтами и, вследствие всего вышереченного, мы не обязаны ему глубочайшею благодарностию. Можно ли оказывать одинаковую благодарность и доктору, спасшему жизнь, и милому человеку, накормившему сладко?
	— Фаддей Булгарин, «Журнальные заметки»

Он создал свободный русский стих, не ту звонкую строку, в которой нанизанные стопами слова нередко заменяли смысл, а поэтическую фразу, т. е. полное логическое предложение, облечённое в форму стиха и подчинявшее себе меру и рифму. И не в одних стихах являлся его прекрасный, необыкновенный дар! Он с таким же искусством и счастием писал в прозе. В первых своих прозаических произведениях он играл, можно сказать, шалил языком, но в последних поднялся на высокую степень. <…> Он изучал язык прилежно, строго, основательно и нередко удивлял записных грамматиков своими умными, дельными, генияльными выводами и замечаниями. <…> по нашему мнению, Пушкин велик, оригинален и неподражаем именно в своих небольших стихотворениях. Гений его не был постоянный огонь на жертвеннике музы, кроткий, ровный, благотворительный. Это вспышки волкана, мгновенные, но яркие и сильные. <…> Вообще герои поэм Пушкина люди самые жалкие: изменники, картёжники, развратники, холодные эгоисты. Видимое влияние выродков байроновских! Пушкин сам мог бы сотворить их гораздо лучше.

— Николай Греч, «Чтения о русском языке» (11-е), 1840

Имя Пушкина принадлежит к числу тех немногих имён, которые всякий русский произносит с гордостию и чувством глубочайшей благодарности. <…> Как верный, истинный представитель русского духа, Пушкин у нас не имеет соперников; как поэт вдохновенный, он превосходит всех других русских стихотворцев оригинальностию мысли, силою выражения и особенною прелестию стиха, до него неизвестною. <…> Проза его есть верх совершенства.

— Илья Глазунов, Матвей Заикин, объявление об издании ими IX, X, XI томов Сочинений Пушкина

Пушкин со всею силою своего духа увлекался всеми прекрасными явлениями жизни, природы и искусства и переселялся в тот мир, из которого почерпал свои глубокие и пламенные вдохновения. Вот отчего все его произведения запечатлены тою искренностию и естественностию, которые служат главнейшим условием красоты и истины в поэзии. Вот почему в нём не видно того усилия, которое иногда изумляет нас яркостию красок и неожиданною странностию форм, но почти всегда противуборствует здравому смыслу и мучительно тяготит сердце, ещё не развращённое немощно-чудовищными созданиями заблудшей фантазии. <…> Мудрено ли, что, обладая такими средствами, Пушкин успел в русской публике возбудить такой энтузиазм, какого не производил ни один из наших писателей. <…> Державин, Крылов, Жуковский, невзирая на великие свои заслуги, не произвели и не могли произвесть на нас впечатления столь общего и глубокого. Певец «Фелицы» <…> развил своё прекрасное дарование в одной лирике и не пошёл далее <…>. Крылов <…> не мог в тесной области басни обхватить всю полноту русской жизни. Жуковский, пленивший нас очаровательным унынием своей неземной поэзии, <…> не мог возбудить слишком тёплого сочувствия в русском народе, воображение которого <…> более пригвождено к существенному, к земному. Пушкин в одном себе соединял всех этих трёх поэтов <…>. В произведениях Пушкина есть и тоска, неразлучная спутница современной музы; но это не мягкое, девическое уныние певца «Ундины»; это более скорбь мужа, тяжко оскорблённого разрушением лучших, светлых надежд своих, скорбь, иногда изливающаяся в звуках грустных, меланхолических, но более мстящая за себя меткой эпиграммой или резкою, благородною сатирой, подавляемая (что особенно любо русскому человеку) весёлыми напевами разгульной песни или торжественными, сурово-угрюмыми, дифирамбическими звуками, выражающими сознание сил души, готовой на битву с судьбою и с собственным своим отчаянием.

— возможно, Амплий Очкин, «Сочинения Александра Пушкина». Томы IX, X и XI

	Катенин имел огромное влияние на Пушкина. Последний принял у него все приёмы, всю быстроту своих движений. Смотря на Катенина, можно было беспрестанно вспоминать Пушкина. — о годах после 1826
	— Степан Шевырёв, воспоминания

И как верен его отклик, как чутко его ухо! Слышишь запах, цвет земли, времени, народа. В Испании он испанец, с греком — грек, на Кавказе — вольный горец в полном смысле этого слова; с отжившим человеком он дышит стариной времени минувшего; заглянет к мужику в избу — он русский весь с головы до ног: все черты нашей природы в нём отозвались, и всё окинуто иногда одним словом, одним чутко найденным и метко прибранным прилагательным именем. <…> густой, как смола или струя столетнего токая, стих Пушкина…

— Николай Гоголь, «В чём же наконец существо русской поэзии и в чём её особенность» («Выбранные места из переписки с друзьями» XXXI), 1846

Пушкин не так плодоносен и богат, как Байрон, не возносится так высоко в полёте своём, не так глубоко проникает в сердце человеческое, но вообще он правильнее Байрона и тщательнее и отчётливее в форме. Его проза изумительной красоты. Она беспрестанно и неприметно меняет краски и приёмы свои. С высоты оды снисходит до эпиграммы, и среди подобного разнообразия встречаешь сцены, достигающие до эпического величия.

— Адам Мицкевич, лекция в Коллеж де Франс

Что он не имел влияния на Европу — это очень просто: мы для Европы простонародие; из нашей среды небольшая кучка людей читает европейское; а нашего Европа вовсе не читает; наши интересы ей или чужды, или враждебны. Для русских Пушкин имеет мировое значение: в нём отозвался весь русский мир и все европейское влияние на него, все данные, из которых этот мир соткан, и выразился своеобразный взгляд на жизнь, и язык выработался до художественной полноты. <…> Что сталось бы с Пушкиным, если бы пуля странствующего искателя приключений не прекратила дней его <…>? Вероятно, из патриотизма уже наклонный к панславизму, он перешёл бы на сторону тех славянофилов, которые никогда не могли примириться с петербургской централизацией, и постепенно снова воскрес бы к впечатлениям свободы, с бо́льшим знанием своей страны и бо́льшим пониманием народных потребностей.

— Николай Огарёв, предисловие к сборнику «Русская потаённая литература XIX столетия», 1861

Пушкин всегда и во всём давал основное motto литературному сознанию: такая уже это была, широко-захватывающая жизнь, сила. <…> Всё сердце Пушкина лежало к Москве, все его сочувствия „тянули“ (по старому юридическому термину) к ней — не только глубокие, как сочувствия к серьёзным стремлениям её мыслящих голов, — но даже жизненные, — ему — вполне „московскому барину“ с любовью вспоминавшему о „толстобрюхой старине“,..

— Аполлон Григорьев, «Ф. Достоевский и школа сентиментального натурализма», 1862

	Он, барич, Пугачёва угадал и в пугачёвскую душу проник, да ещё тогда, когда никто ни во что не проникал. Он, аристократ, Белкина в своей душе заключал. Он художнической силой от своей среды отрешился и с точки народного духа её в Онегине великим судом судил. Ведь это пророк и провозвестник.
	— Фёдор Достоевский, «Зимние заметки о летних впечатлениях», 1863

	Пушкин пользуется своею художественною виртуозностью, как средством посвятить всю читающую Россию в печальные тайны своей внутренней пустоты, своей духовной нищеты и своего умственного бессилия».
	— Дмитрий Писарев, «Пушкин и Белинский. Лирика Пушкина», 1865

	У Пушкина поэзия чудным образом расцветает как бы сама собою из самой трезвой прозы. — в разговоре с И. С. Тургеневым
	— Проспер Мериме, [1860-е]

	Пушкин был постоянно под гнетом своих поэтических сомнений; «та моя беда, — говорил он мне однажды, — что каждый стих у меня троится». Бесчисленные помарки в рукописях Пушкина могут служить доказательством, каким упорным трудом доставались ему лёгкие, полувоздушные стихи.
	— Владимир Одоевский, «Мирская песня, написанная на восемь гласов крюками с киноварными пометами», 1869

	В сущности, он обожал только свою музу и поэтизировал всё, что видел.
	— Мария Волконская

Пушкин громаден, плодотворен, силён, богат. Он для русского искусства то же, что Ломоносов для русского просвещения вообще. Пушкин занял собою всю свою эпоху, сам создал другую, породил школы художников, — взял себе в эпохе всё, кроме того, что успел взять Грибоедов и до чего не договорился Пушкин. Несмотря на гений Пушкина, передовые его герои, как герои его века, уже бледнеют и уходят в прошлое. Гениальные создания его, продолжая служить образцами и источниками искусству, — сами становятся историей.

— Иван Гончаров, «Мильон терзаний», 1872

	… от Пушкина и Гоголя в русской литературе теперь ещё пока никуда не уйдёшь. <…> все мы, беллетристы, только разработываем завещанный ими материал.
	— Иван Гончаров, «Лучше поздно, чем никогда», 1879

Делается понятным, откуда и куда он шёл, открывается высшая ступень просветления, которой он не достиг, но уже достигал. Ещё шаг, ещё усилие — и Пушкин поднял и вынес бы русскую поэзию, русскую культуру на мировую высоту. В это мгновение завеса падает, голос поэта умолкает навеки, и в сущности вся последующая история русской литературы есть история довольно робкой и малодушной борьбы за пушкинскую культуру с нахлынувшею волною демократического варварства, история могущественного, но одностороннего воплощения его идеалов, медленного угасания, падения, смерти Пушкина в русской литературе.

— Дмитрий Мережковский, «Пушкин», 1896

1850-е

	Пушкин как нельзя более национален и а то же время понятен для иностранцев. Он редко подделывается под народный язык русских песен, он выражает свою мысль такой, какой она возникает у него в уме. Как все великие поэты, он всегда на уровне своего читателя: он растёт, становится мрачен, грозен, трагичен; его стих шумит, как море, как лес, волнуемый бурею, но в то же время он ясен, светел, сверкающ, жаждет наслаждений, душевных волнений. Везде русский поэт реален в нём нет ничего болезненного, ничего из той преувеличенной психологической патологии, из того абстрактного христианского спиритуализма, которые так часто встречаются у немецких поэтов. Его муза — не бледное существо, с расстроенными нервами, закутанное в саван, это — женщина горячая, окружённая ореолом здоровья, слишком богатая истинными чувствами, чтобы искать воображаемых, достаточно несчастная, чтобы не выдумывать несчастья искусственные. <…> Пушкин <…> обладает инстинктивной верой в будущность России;.. — IV. 1812-1825
	Pouchkine est on ne peut plus national et en même temps intelligible aux êtrangers. Il contrefait rarement la langue populaire des chansons russes, il exprime sa pensêe telle qu'elle surgit dans son esprit. Comme tous les grands poètes, il est toujours au niveau de son lecteur, il grandit, devient sombre, orageux, tragique, son vers mugit comme la mer, comme la forêt agitêe par une tempête, mais il est en même temps serein, limpide, pêtillant, avide de plaisirs, d'êmotions. Partout, le poète russe est rêel, rien en lui de maladif, rien de cette pathologie psychologique exagêrêe, de ce spiritualisme chrêtien abstrait, qu'on voit si souvent dans les poètes allemands. Sa muse n'est pas un être pâle, aux nerfs attaquês, roulê dans un linceul, c'est une femme ardente, entourêe de l'aurêole de la santê, trop riche de sentiments vêritables pour en chercher de factices, assez malheureuse pour ne pas inventer de malheurs artificiels. <…> il a une foi instinctive dans l'avenir de la Russie;..
	— Александр Герцен, «О развитии революционных идей в России», 1851

	Только звонкая и широкая песнь Пушкина раздавалась в долинах рабства и мучений; эта песнь продолжала эпоху прошлую, полнила своими мужественными звуками настоящее и посылала свой голос в далёкое будущее. Поэзия Пушкина была залогом и утешением. Поэты, живущие во времена безнадёжности и упадка, не слагают таких песен — они нисколько не подходят к похоронам. Вдохновение Пушкина его не обмануло. Кровь, прихлынувшая к сердцу, пораженному ужасом, не могла там остановиться; вскоре она дала о себе знать вовне.
	Le chant sonore et large de Pouchkine rêsonnait seul dans les plaines de l'esclavage et du tourment; ce chant prolongeait l'êpoque passêe, remplissait de ses sons mâles le prêsent et envoyait sa voix à l'avenir lointain. La poêsie de Pouckhine êtait un gage et une consolation. Les poètes qui vivent dans les temps de dêsespoir et de dêcadence n'ont pas de chants pareils; ils ne conviennent guère aux enterrements. L'inspiration de Pouckhine ne l'a pas trompê. Le sang qui avait affluê au cœur frappê de terreur ne pouvait s'y arrêter: il recommenèa bientôt à se manifester à l'extêrieur.
	— Александр Герцен, «Литература и общественное мнение после 14 декабря 1825 года», 1851

Поэтической дружины Смелый вождь и исполин! С детства твой полёт орлиный Достигал крутых вершин. <…> Брата обнял в нём Жуковский, И с сочувствием родным, С властью, нежностью отцовской Карамзин следил за ним. <…> Пред тобой соблазны пели, Уловляя в плен сетей, И в младой груди кипели Страсти Африки твоей. Ты с отвагою безумной Устремился в быстрину, Жизнью бурной, жизнью шумной Ты пробился сквозь волну. Но души не опозорил Бурь житейских мутный вал; За тебя твой гений спорил И святыню отстоял.

— Пётр Вяземский, <Пушкин>, 1853

	Если б Пушкин прожил до нашего времени, его творения составили бы противодействие гоголевскому направлению, которое, в некоторых отношениях, нуждается в таком противодействии. — слова, переданные А. В. Дружининым и подтверждённые Тургеневым в письме В. П. Боткину 17 июня 1855
	— Иван Тургенев

Друзья Пушкина единогласно свидетельствуют, что, за исключением двух первых годов его жизни в свете, никто так не трудился над дальнейшим своим образованием, как Пушкин. <…> Почти каждая строка его стихов свидетельствует об этой особенности его удивительно мужественного таланта. Поучительно видеть, как из страницы, кругом исписанной и, можно сказать, обращенной в самую мелкую сеть помарок, вытекает стихотворение, чистое как алмаз, с роскошной игрой света и в изумительной обделке. <…> Из смешения противуположностей состоит весь поэтический облик Пушкина. <…> необычайно подвижные черты его характера <…> не поддаются описанию и требуют, для объяснения и примирения своего, уже творческой кисти настоящего художника.

— Павел Анненков, «Материалы для биографии А. С. Пушкина», 1855

… значение Пушкина неизмеримо велико. Через него разлилось литературное образование на десятки тысяч людей, между тем как до него литературные интересы занимали немногих. Он первый возвёл у нас литературу в достоинство национального дела, между тем как прежде она была, по удачному заглавию одного из старинных журналов, «Приятным и полезным препровождением времени» для тесного кружка дилетантов. Он был первым поэтом, который стал в глазах всей русской публики на то высокое место, какое должен занимать в своей стране великий писатель. Вся возможность дальнейшего развития русской литературы была приготовлена и отчасти ещё приготовляется Пушкиным.

— Николай Чернышевский, «Сочинения Пушкина», статья вторая, 1855

Распространением сочувствия к литературе общество наше обязано Пушкину более, нежели кому-нибудь. До него книги интересовали из десяти человек одного; ныне из десяти человек разве один какой-нибудь полуневежда не интересуется литературою, <…> он научил публику любить и уважать литературу, возбудил сильный интерес к ней в обществе, научил литератора писать о том, что занимательно и полезно для русских читателей.

— Николай Чернышевский, «Александр Сергеевич Пушкин. Его жизнь и сочинения», 1856

Пушкин не был теоретиком. Но действительно с течением времени его художественная деятельность достигла до самосознания, которое выразилось в нескольких прекрасных стихотворениях. Эти стихотворения, при всей свободе своей формы, при всём отсутствии догматического характера, заключают в себе намёки на теорию искусства, которую легко извлечь из них. <…> В поэтическом слове Пушкина пришли к окончательному равновесию все стихии русской речи.

— Михаил Катков, «Пушкин», 1857

Пушкин не мог понимать той ужасной болезни, какою томилось общество европейское, не мог питать к нему той неумолимой ненависти и презрения, какие кипели в душе британского певца, рождённого посреди самого просвещенного народа, не мог проливать тех горьких, кровавых слёз, какими плакал Байрон. Общество русское не было похоже на европейское, и если в то время в самой Европе не оценили ещё значения певца Чайльд-Гарольда, то, разумеется, Пушкин совсем не в состоянии был понять его. <…> Он пленился только разочарованным и гордым характером его героев, мрачным колоритом картин и свободною лёгкостью формы. <…> Общество скоро поняло, что любимый поэт оставил его, что народные радости и печали не находят уже в нём горячего сочувствия и даже встречают холодное презрение. Тогда публика, в свою очередь, по невольному инстинкту, оставила поэта. Это охлаждение публики сильно тревожило Пушкина в последние годы его жизни. Он видел, как разорвалась та симпатическая связь, которая соединяла его с обществом, и начал с лихорадочным беспокойством бросаться во все отрасли литературы: в историю, роман, журналистику, отыскивая какой-нибудь струны, которая связала бы его с публикою. Но ничто не помогало, и смерть избавила его от печальной необходимости видеть себя живым мертвецом посреди того общества, которое прежде рукоплескало каждому его слову.

— Александр Милюков, «Очерк истории русской поэзии», 1857

Пушкину долго не давалась русская народность, и он изображал разочарованных «Пленников» и «Алеко», вовсе не подозревая, что такое разочарование не в русском характере, хотя и встречалось в нашем обществе. <…> Пушкин скоро постиг характер этого общества и, не стесняясь уже классическими приличиями, изобразил его просто и верно; общество было в восторге, что видит наконец настоящую, не игрушечную поэзию, и принялось читать и перечитывать Пушкина. С его времени литература вошла в жизнь общества, стала необходимой принадлежностью образованного класса. <…> Пушкин так умел овладеть формой русской народности, что до сих пор удовлетворяет в этом отношении даже вкусу весьма взыскательному. Мы сказали: формой народности, потому что содержание её и для Пушкина было ещё недоступно. <…> Его генеалогические предрассудки, его эпикурейские наклонности, первоначальное образование под руководством французских эмигрантов конца прошедшего столетия, самая натура его, полная художнической восприимчивости, но чуждая упорной деятельности мысли, — всё препятствовало ему проникнуться духом русской народности. Мало того, — он отвращался даже от тех проявлений народности, какие заходили из народа в общество, окружавшее Пушкина. Особенно проявилось это в последние годы его поэтической деятельности. Жизнь всё шла вперёд; мир действительности, открытый Пушкиным и воспетый им так очаровательно, начал уже терять свою поэтическую прелесть; в нём осмелились замечать недостатки уже не во имя отвлечённых идей и заоблачных мечтаний, а во имя правды самой жизни.

— Николай Добролюбов, «О степени участия народности в развитии русской литературы», 1858

А Пушкин — наше всё: Пушкин — представитель всего нашего душевного, особенного, такого, что остаётся нашим душевным, особенным после всех столкновений с чужим, с другими мирами. Пушкин — пока единственный полный очерк нашей народной личности, самородок, принимавший в себя, при всевозможных столкновениях с другими особенностями и организмами, всё то, что принять следует, отбрасывавший всё, что отбросить следует, полный и цельный, но ещё не красками, а только контурами набросанный образ народной нашей сущности, образ, который мы долго ещё будем оттенять красками. Сфера душевных сочувствий Пушкина не исключает ничего до него бывшего и ничего, что после него было и будет правильного и органически нашего. Сочувствия ломоносовские, державинские, новиковские, карамзинские, сочувствия старой русской жизни и стремления новой, — все вошло в его полную натуру в той стройной мере, в какой бытие послепотопное является сравнительно с бытием допотопным, в той мере, которая определяется русскою душою.

— Аполлон Григорьев, «Пушкин — Грибоедов — Гоголь — Лермонтов» (II), 1859

Пушкин — его не минуешь и к нему всегда возвратишься, о чём бы ни началась речь — Пушкин, везде соблюдавший меру, сам — живая мера и гармония, и тут, даже в особенности тут, является нашею, русскою мерою чувств… и говорить об отношении пушкинской поэзии к чувству любви и к женщине — значит то же, что говорить о самом правильном, нежном, тонком и высоком отношении человека к этому существенному вопросу, отношении, столь же чуждом ложного идеализма, выдаваемого за высокое, как и грубого материализма, принимающего различные обольстительные виды. <…> Чтобы тотчас же ярче, нагляднее понять, насколько Пушкин чужд первого, стоит только приравнять дух его поэзии к духу поэзии Шиллера <…>. Там, где Шиллер нежен, он впадает в невыносимую сентиментальность и приторность, так что правильно чувствующий человек постыдится как-то прочесть его стихи женщине, которую он любит; там, где Шиллер страстен, он впадает в неистовство идеализма, близкое к грубейшему материализму. <…> Пушкин столь же мало материалист, как и идеалист: в его взгляде на любовь нет ничего похожего на взгляд величайшего и тончайшего материалиста Гёте; общего между ними опять-таки только сила гения, равно спокойное парение орла, сознающего силу своих крыльев <…>. Попробуйте сравнить <…> с современным, хитрым и ловким, материализмом Гейне — и Пушкин один по отношению к этому чувству окажется полным, цельным, неразорванным человеком. <…> Пушкин года за три до своей смерти доходил уже действительно до какого-то олимпийского спокойствия и величия в творчестве, являлся властелином и могучим заклинателем стихий самых разнородных.

— Аполлон Григорьев, «Романтизм. — Отношение критического сознания к романтизму. — Гегелизм (1834—1840)», 1859

1880-е

	Пушкин был [в начале 1830-х] для молодёжи всё: все её упования, сокровенные чувства, чистейшие побуждения, все гармонические струны души, вся поэзия мыслей и ощущений — всё сводилось к нему, всё исходило от него.
	— Иван Гончаров, письмо А. Ф. Кони

	В бывших у нас литературных беседах я раз сделал Пушкину вопрос, всегда меня занимавший, как он не поддался тогдашнему обаянию Жуковского и Батюшкова и, даже в самых первых своих опытах, не сделался подражателем ни того, ни другого? Пушкин мне ответил, что этим он обязан Денису Давыдову, который дал ему почувствовать ещё в лицее возможность быть оригинальным.
	— Михаил Юзефович, «Воспоминания о Пушкине»

Пушкин был первым русским художником-поэтом. Художество, принимая это слово в том обширном смысле, <…> как воспроизведение, воплощение идеалов, лежащих в основах народной жизни и определяющих его духовную и нравственную физиономию <…>. Мы <…> находим в языке, созданном Пушкиным, все условия живучести: русское творчество и русская восприимчивость стройно слились в этом великолепном языке, и Пушкин сам был великолепный русский художник. Именно: русский! Самая сущность, все свойства его поэзии совпадают со свойствами, сущностью нашего народа. Не говоря уже о мужественной прелести, силе и ясности его языка, эта прямодушная правда, отсутствие лжи и фразы, простота, эта откровенность и честность ощущений — все эти хорошие черты хороших русских людей поражают в творениях Пушкина не одних нас, его соотечественников, но и тех из иноземцев, которым он стал доступен. <…> в историческом развитии общества, в условиях, при которых зарождалась новая жизнь, вступившая из литературной эпохи в политическую. <…> не до поэзии, не до художества стало тогда. Одинаково восхищаться «Мёртвыми душами» и «Медным всадником» или «Египетскими ночами» могли только записные словесники, мимо которых побежали сильные, хотя и мутные волны той новой жизни. Миросозерцание Пушкина показалось узким, его горячее сочувствие нашей, иногда официальной, славе — устарелым, его классическое чувство меры и гармонии — холодным анахронизмом. Из беломраморного храма, где поэт являлся жрецом, где, правда, горел огонь… но на алтаре — и сожигал… один фимиам, — люди пошли на шумные торжища, где именно нужна метла… и метла нашлась. Поэт-эхо, по выражению Пушкина, поэт центральный, сам к себе тяготеющий, положительный, как жизнь на покое, — сменился поэтом-глашатаем, центробежным, тяготеющим к другим, отрицательным, как жизнь в движении. <…> Искусство, завоевавшее творениями Пушкина право гражданства, несомненность своего существования, язык, им созданный, — стали служить другим началам, столь же необходимым в общественном устроении. <…> Он дал окончательную обработку нашему языку, который теперь по своему богатству, силе, логике и красоте формы признаётся даже иностранными филологами едва ли не первым после древнегреческого; он отозвался типическими образами, бессмертными звуками на все веяния русской жизни.

— Иван Тургенев, речь по поводу открытия памятника А. С. Пушкину в Москве, 6—8 июня

Сокровища, дарованные нам Пушкиным, действительно, велики и неоценённы. Первая заслуга великого поэта в том, что через него умнеет всё, что может поумнеть. Кроме наслаждения, кроме форм для выражения мыслей и чувств, поэт даёт и самые формулы мыслей и чувств. Богатые результаты совершеннейшей умственной лаборатории делаются общим достоянием. Высшая творческая натура влечет и подравнивает к себе всех. Поэт ведёт за собой публику в незнакомую ей страну изящного, в какой-то рай, в тонкой и благоуханной атмосфере которого возвышается душа, улучшаются помыслы, утончаются чувства. <…> Наша литература обязана ему своим умственным ростом. И этот рост был так велик, так быстр, что историческая последовательность в развитии литературы и общественного вкуса была как будто разрушена и связь с прошедшим разорвана. Этот прыжок был не так заметён при жизни Пушкина; современники хотя и считали его великим поэтом, считали своим учителем, но настоящими учителями их были люди предшествовавшего поколения, с которыми они были очень крепко связаны чувством безграничного уважения и благодарности. Как ни любили они Пушкина, но всё-таки, в сравнении с старшими писателями, он казался им ещё молод и не довольно солиден; признать его одного виновником быстрого поступательного движения русской литературы значило для них обидеть солидных и во многих отношениях действительно весьма почтенных людей. <…> Его произведения — уж не исторические оды, не плоды досуга, уединения или меланхолии; он кончил тем, что оставил сам образцы, равные образцам литератур зрелых, образцы, совершенные по форме и по самобытному, чисто народному содержанию. Он дал серьёзность, поднял тон и значение литературы, воспитал вкус в публике, завоевал её и подготовил для будущих литераторов, читателей и ценителей. <…> Тогда ещё проповедывалась самая беззастенчивая риторика; твёрдо стоял и грозно озирался ложный классицизм; на смену ему шёл романтизм, но не свой, не самобытный, а наскоро пересаженный с оттенком чуждой нам сентиментальности; не сошла ещё со сцены никому ненужная пастораль. Вне этих условных направлений поэзия не признавалась, самобытность сочлась бы или невежеством, или вольнодумством. Высвобождение мысли из-под гнета условных приемов — дело не лёгкое, оно требует громадных сил. <…> Он завещал им искренность, самобытность, он завещал каждому быть самим собой, он дал всякой оригинальности смелость, дал смелость русскому писателю быть русским.

— Александр Островский, застольная речь по поводу открытия памятника А. С. Пушкину, 7 июня

Да, в появлении его заключается для всех нас, русских, нечто бесспорно пророческое. Пушкин как раз приходит в самом начале правильного самосознания нашего, едва лишь начавшегося и зародившегося в обществе нашем после целого столетия с петровской реформы, и появление его сильно способствует освещению тёмной дороги нашей новым направляющим светом. <…> Все эти сокровища искусства и художественного прозрения оставлены нашим великим поэтом как бы в виде указания для будущих грядущих за ним художников, для будущих работников на этой же ниве. Положительно можно сказать: не было бы Пушкина, не было бы и последовавших за ним талантов. По крайней мере, не проявились бы они в такой силе и с такою ясностью, несмотря даже на великие их дарования, в какой удалось им выразиться впоследствии, уже в наши дни. Но не в поэзии лишь одной дело, не в художественном лишь творчестве: не было бы Пушкина, не определились бы, может быть, с такою непоколебимою силой <…> наша вера в нашу русскую самостоятельность, наша сознательная уже теперь надежда на наши народные силы, а затем и вера в грядущее самостоятельное назначение в семье европейских народов. Этот подвиг Пушкина… <…> мы уже можем указать на Пушкина, на всемирность и всечеловечность его гения. Ведь мог же он вместить чужие гении в душе своей, как родные. В искусстве, по крайней мере, в художественном творчестве, он проявил эту всемирность стремления русского духа неоспоримо, а в этом уже великое указание. Если наша мысль есть фантазия, то с Пушкиным есть, по крайней мере, на чем этой фантазии основаться. Если бы жил он дольше, может быть, явил бы бессмертные и великие образы души русской, уже понятные нашим европейским братьям, привлёк бы их к нам гораздо более и ближе, чем теперь, может быть, успел бы им разъяснить всю правду стремлений наших, и они уже более понимали бы нас, чем теперь, стали бы нас предугадывать, перестали бы на нас смотреть столь недоверчиво и высокомерно, как теперь ещё смотрят. Жил бы Пушкин долее, так и между нами было бы, может быть, менее недоразумений и споров, чем видим теперь. Но Бог судил иначе.

— Фёдор Достоевский, речь 8 июня

— С кем имею честь?.. — холодно пробормотал Пушкин. Незнакомец беззвучно рассмеялся и ответил тем же ласковым тоном: — Имеете честь говорить с одним из ваших будущих начальников, классным надзирателем Мартыном Степановичем Пилецким-Урбановичем. Но таковым я почитаюсь только по званию служебному, на деле же я буду вашим ближайшим другом, который вполне заменит вам и отца, и мать, и дядю. — Никогда! — вырвалось у Пушкина. — Та-та-та! Экой вы, милейший мой, недотрога и незамайка. Мне говорили уж, что вы до сей поры, как одичалый конь, не ведали узды и браздов. Наши бразды будут самые вольготные, можно сказать — бархатные, но все, же научат вас идти туда, куда долг велит.

— Василий Авенариус, «Отроческие годы Пушкина», 1886

Виссарион Белинский

Он высказывался о творчестве Пушкина практически в каждой значительной статье с 1834.

• см. начало и 8-й фрагмент статьи «Литературные мечтания», декабрь 1834

	Миросозерцание Пушкина трепещет в каждом стихе, в каждом стихе слышно рыдание мирового страдания, а обилие нравственных идей у него бесконечно, да не всякому всё это даётся и труднее открывается, потому что в мир пушкинской поэзии нельзя входить с готовыми идейками, как в мир рефлектированной поэзии,..
	— письмо М. А. Бакунину, 26 февраля 1840

	Только с Пушкина начинается русская, литература, ибо в его поэзии бьётся пульс русской жизни. Это уже не знакомство Россия с Европою, но Европы с Россиею.
	— Виссарион Белинский, «Русская литература в 1840 году»

… когда дело идёт о таком человеке, как Пушкин, тогда мелочей нет, а всё, в чём видно даже простое его мнение о чём бы то ни было, важно и любопытно: даже самые ошибочные понятия Пушкина интереснее и поучительнее самых несомненных истин многих тысяч людей. Вот почему мы желали бы, чтоб не пропала ни одна строка Пушкина и чтоб люди, которых он называл своими друзьями или с которыми он действовал, <…> — объявили о каждой строке, каждом слове, ему принадлежащем. <…> Лёгкость стихов Пушкина — легка только для верхоглядов, а не для людей, которые умеют вглядываться в глубину предметов.

— рецензия на «Сочинения Александра Пушкина. Томы IX, X и XI», июль 1841

• см. «Русская литература в 1841 году» от слов «… сказать о нём всего не успеешь и в целую жизнь» до «…понимать Пушкина!»

Теперь едва ли поверят тому, что стихи Пушкина классическим колпакам казались вычурными, бессмысленными, искажающими русский язык, нарушающими заветные правила грамматики; <…> но когда расходились на просторе «романтики», то все догадались, что стих Пушкина благороден, изящно прост, национально вереи духу языка. Очевидно, что в этом случае романтики играли роль шакалов, наводящих льва на его добычу. Равным образом теперь едва ли поверят, если мы скажем, что создания Пушкина считались некогда дикими, уродливыми, безвкусными, неистовыми…

— «Русская литература в 1842 году»

Борьба старого и нового [в 1820-е] известна под именем борьбы романтизма с классицизмом. Если сказать по правде, тут не было ни классицизма, ни романтизма, а была только борьба умственного движения с умственным застоем; <…> в сущности-то спорили о том, имеет ли право на титло поэта, и ещё притом великого, такой поэт, как Пушкин, который не употребляет «пиитических вольностей», — вместо шершавого, тяжелого, скрыпучего и прозаического стиха употребляет стих гладкий, лёгкий, гармонический, <…> поэмами называет маленькие повести, где действуют люди вместо того, чтоб разуметь под ними холодные описания на один и тот же ходульный тон знаменитых событий, <…> — словом, поэт, который тайны души и сердца человека дерзнул предпочесть плошечным иллюминациям. Вследствие движения, данного преимущественно явлением Пушкина, молодые люди, выходившие тогда на литературное поприще, усердно гонялись за новизною, считая её за романтизм. <…> В поэзии Пушкина есть элементы и романтические, и классические, и элементы восточной поэзии, и в то же время в ней так много принадлежащего собственно нашей эпохе, нашему времени: как же теперь называть его романтиком? Он просто поэт, и притом поэт великий!

— «Сочинения князя В. Ф. Одоевского», сентябрь 1844

Пушкин был по преимуществу поэт, художник и больше ничем не мог быть по своей натуре. Он дал нам поэзию, как искусство, как художество. И потому он навсегда останется великим, образцовым мастером поэзии, учителем искусства. К особенным свойствам его поэзии принадлежит её способность развивать в людях чувство изящного и чувство гуманности <…>. Несмотря на его пылкость, способную доходить до крайности, при характере сильном и мощном, в нём было много детски кроткого, мягкого и нежного. И всё это отразилось в его изящных созданиях. Придёт время, когда он будет в России поэтом классическим, по творениям которого будут образовывать и развивать не только эстетическое, но и нравственное чувство.

— «Сочинения Александра Пушкина», статья одиннадцатая и последняя, сентябрь 1846

XX век

• см. Пётр Перцов, «Литературные афоризмы», 1897—1930-е

	Чувство красоты развито у него до высшей степени, как ни у кого. Чем ярче вдохновение, тем больше должно быть кропотливой работы для его исполнения. Мы читаем у Пушкина стихи такие гладкие, такие простые, и нам кажется, что у него так и вылилось это в такую форму. А нам не видно, сколько он употребил труда для того, чтобы вышло так просто и гладко.
	— Лев Толстой, слова 7 мая 1908

	… Пушкин был первым русским писателем, который обратил внимание на народное творчество и ввёл его в литературу, не искажая в угоду государственной идее «народности» и лицемерным тенденциям придворных поэтов.
	— Максим Горький, <О Пушкине>, 1909 [1936]

… поэмы Пушкина. Я прочитал их все сразу, охваченный тем жадным чувством, которое испытываешь, попадая в невиданно красивое место, — всегда стремишься обежать его сразу. Так бывает после того, когда долго ходишь по моховым кочкам болотистого леса и неожиданно развернется пред тобою сухая поляна, вся в цветах и солнце. Минуту смотришь на неё очарованный, а потом счастливо обежишь всю, и каждое прикосновение ноги к мягким травам плодородной земли тихо радует. Пушкин до того удивил меня простотой и музыкой стиха, что долгое время проза казалась мне неестественной и читать её было неловко.

— Максим Горький, «В людях», 1916

	Ещё и тем ты долго будешь мил, Что тьму пушкиноведов прокормил!
	— Владимир Тихонов, до 1914

	Пушкин есть поэт мирового «лада» — ладности, гармонии, согласия и счастья. Это закономернейший из всех закономерных поэтов и мыслителей и, можно сказать, глава мирового охранения. Разумеется — в переносном и обширном смысле <…>. На вопрос, как мир держится и чем держится — можно издать десять томиков его стихов и прозы. <…> Пушкину и в тюрьме было бы хорошо.
	— Василий Розанов, «Пушкин и Лермонтов», 1914

• см. Игорь Северянин, «Пушкин», 1918

То обстоятельство, что фамильярный словарь Пушкина-лицеиста есть все же лишь воспроизводство традиции, а никак не новое слово в истории русского поэтического языка, ярче всего засвидетельствовано чрезвычайно прочной и нисколько не нарушенной связью его с жанром. Пушкин в лицейский период пользуется фамильярной лексикой и фразеологией не «вообще», а в таких только произведениях, в которых, по условиям жанра, это было возможно и до Пушкина. <…> Именно в изменении функций отдельных элементов языковой традиции и заключалась преимущественно роль Пушкина как преобразователя русского литературного языка. Пушкин не создавал никакого «нового» языка, <…> но он резко изменил традиционное отношение к словам и формам и потому создал новые нормы словоупотребления.

— Григорий Винокур, «Наследство XVIII века в стихотворном языке Пушкина»

«Залётность» некая в нём, разумеется, была: нежданно появился, рано просиял и скрылся. О бесполезности его серьёзно говорили в шестидесятых годах. Но на херувима он совсем не похож и «райских» песен не заносил. Пел всегда о земном. Земное знал, любил, отдавался ему с необузданностью даже жуткой, но действительно, как и в Моцарте, было нечто во внутреннем ладе его всегда возводящее к стройности и гармонии. (Замечательно, что даже трагическое никогда не было у него хаотичным, и как трагический поэт, ничего не разрешая, он давал ту же радость — чистого художества).

— Борис Зайцев, «Пушкин. (Перечитывая его)»

Его связь с христианством и православием была не столь связью философской мысли, сколько связью исторической памяти. <…> Хотя сам Пушкин и знал «упоение в бою и мрачной бездны на краю», он не наделял этим знанием своих героев. Созданные им русские люди — все люди меры и грани, люди духовного и бытового благообразия: ничего безграничного, безóбразного и безобрáзного у него нет. В самой природе пушкинского гения была такая благодать смирения и немудрствующей мудрости.

— Фёдор Степун, «А. С. Пушкин. К 150-летию со дня рождения»

	Он <…> был первым реалистом в мировой поэзии, давшим высочайшие образцы реализма в эпоху, когда в поэзии господствовал романтизм, когда <…> ему нужно было буквально продираться сквозь дебри романтизма. Пушкин на арене литературы, как боец, сталкивался с чужими влияниями, как с противником, и, рано или поздно, каждый раз клал этого противника на обе лопатки.
	— Константин Симонов, «Александр Сергеевич Пушкин»

… мы живём как будто внизу волны, на гребне которой удержался один только Пушкин. И волна эта разбилась. Я не вкладываю в эти слова никакого политического смысла. Волна начала спадать давно, с Лермонтовым, с Гоголем, сразу после смерти Пушкина, и сейчас, в последнем шуршании её пены, можно бы повторить вопрос: так что же нам делать? <…> Но нельзя <…> продолжать жить человеку в мире без уверенности, что между добром, красотой, справедливостью, правом и всеми такими понятиями существует прямая нерушимая связь и что, как радиусы одного круга, все они сходятся в одной точке. <…> Именно так, вдруг оглядываясь, понимаешь, почему от Пушкина исходит свет <…>. Это прелесть мира, согласованная с его сущностью и как будто несущая в себе ручательство за наличие в нём смысла и строя. В этом значении Пушкин — явление религиозное. Иногда его слишком легко <…> зачисляют в поэты православные, подчёркивая его симпатию к московским просвирням и ко всей бытовой стороне русской народной веры и забывая «Гавриилиаду» и другое. <…> Пушкин есть именно то, что Лермонтов способен только бессильно назвать или вспомнить. Пушкин есть цель, Лермонтов есть стремление. Пушкин не тоскует о божественной природе мира, потому что этой божественной сущностью оживлён и ею полон.

— Георгий Адамович, «Пушкин»

	Бедный Пушкин! Ему следовало бы жениться на Щёголеве и позднейшем пушкиноведении, и всё было бы в порядке. Он дожил бы до наших дней, присочинил бы несколько продолжений к «Онегину» и написал бы пять «Полтав» вместо одной. А мне всегда казалось, что я перестал бы понимать Пушкина, если бы допустил, что он нуждался в нашем понимании больше, чем в Наталии Николаевне.
	— Борис Пастернак, «Люди и положения» («Девятисотые годы», 13), 1950-е

	Поэзия к началу деятельности Пушкина напоминала положение в современной науке, когда открытия буквально ждут вас на каждом углу, стерегут на каждом шагу. <…> Пушкин в поэзии знал всё. <…> Пушкинской рифмой (глаголы с глаголами, существительные с существительными) очерчены языковые рубежи русской поэзии, намечены её границы. Поэты пушкинской и послепушкинской поры следуют за этой рифмой.
	— Варлам Шаламов, «Рифма», 1959-61

	На «пламени», разделённом «поневоле», Пушкин строил свою жизнь, не подозревая, что такой пламень не есть истинный пламень и что в его время уже не может быть верности только потому, что женщина кому-то «отдана». Пушкин кончил свою жизнь из-за женщины, не понимая, что такое женщина, а уж он ли не знал её! Татьяна Ларина жестоко отомстила ему.
	— Нина Берберова, «Курсив мой», 1969, 1972

	Это давно у нас так, это — с Пушкина: именно в руки недругов попадает умерший поэт.
	— Александр Солженицын, «Поминальное слово о Твардовском», 27 декабря 1971

	Во имя Пушкина нельзя ненавидеть, резать и сажать в тюрьму.
	— Александр Шмеман, дневники 1973—1983

	Я думаю, для всех нас уже второе столетие путеводная звезда — Пушкин. Причём, чем больше мы от него отдаляемся, тем больше мы видим, как много мы в нём потеряли, как много мы должны продолжать.
	— Александр Солженицын, «Интервью на литературные темы», 1976

Предъявлять Пушкину нравственные, идеологические претензии было так же глупо, как упрекать в аморализме ястреба или волка, как подвергать моральному осуждению вьюгу, ливень или жар пустыни, потому что Пушкин творил, если можно так выразиться, в режиме природы, сочувствовал ходу жизни в целом, был способен выразить любую точку зрения, и его личные общественно-политические взгляды в данном случае совершенно несущественны. <…> Пушкин был не художником по преимуществу, и тем более, не художником по роду занятий, а исключительно и только художником по своему физиологическому строению, если можно так выразиться, его сознание было органом художественного творчества, и всё, к чему он прикасался, становилось литературой <…>. Можно сказать, что творчество Пушкина было победой чистого эстетизма над общественно-политическими тенденциями проповедничества и морализаторства в литературе.

— Сергей Довлатов, «Блеск и нищета русской литературы», 1982

Пушкин — наш запоздалый Ренессанс. Как для Веймара — Гёте. Они приняли на себя то, что Запад усвоил в XV–XVII веках. Пушкин нашёл выражение социальных мотивов в характерной для Ренессанса форме трагедии. Он и Гёте жили как бы в нескольких эпохах. <…> Больше всего меня заинтересовало олимпийское равнодушие Пушкина. Его готовность принять и выразить любую точку зрения. Его неизменное стремление к последней высшей объективности. Подобно луне, которая освещает дорогу и хищнику и жертве. Не монархист, не заговорщик, не христианин — он был только поэтом, гением и сочувствовал движению жизни в целом. Его литература выше нравственности. Она побеждает нравственность и даже заменяет её. Его литература сродни молитве, природе…

— Сергей Довлатов, «Заповедник», 1983

Бессчастный наш Пушкин! Сколько ему доставалось при жизни, но сколько и после жизни. За пятнадцать десятилетий сколько поименованных и безымянных пошляков упражнялись на нём, как на самой заметной мишени. Надо ли было засушенным рационалистам и первым нигилистам кого-то «свергать» — начинали, конечно, с Пушкина. Тянуло ли сочинять плоские анекдоты для городской черни — о ком же, как не о Пушкине? Зудело ли оголтелым ранне-советским оптимистам кого-то «сбрасывать с корабля современности» — разумеется, первого Пушкина. <…> Однако удивляться надо тому, сколько пушкинского мы переносим с собою в XXI век. <…> русская литература до сих пор недостаточно усвоила Пушкина — и предложенную им широту (столько уклонясь, за Радищевым? к мортирным сатирам на социальные язвы), и его легкосхватчивый попутный скользящий беззлобный юмор <…>. Для России Пушкин — непререкаемый духовный авторитет, в нынешнем одичании так способный помочь нам уберечь наше насущное, противостоять фальшивому.

— Александр Солженицын, «…Колеблет твой треножник», 1984

Светскость Пушкина, в общем-то, не отрицание, а расширение религиозного чувства повсюду, куда ни кинь опечаленный взгляд. У Пушкина все вещи играют и смеются. <…> Прослыв вольнодумцем, Пушкин повернул литературу, как ей и ему вздумается в данную минуту крутиться и блистать, и невообразимо раздвинул спектр попадания в разноцветную орбиту явлений, пусть нынешние руситы одно занудили, как если бы Пушкин сочинил им могильный катехизис.

— Андрей Синявский, «Путешествие на Чёрную речку», 1994

Пушкин — наше величайшее национальное достояние, он всегда с нами, он высший критерий для наших душ, нашей нравственности. <…> Тайна безмерного обаяния Пушкина в том, что он в каждое мгновение жизни, в каждой её песчинке видел, ощущал, переживал огромный, вечный, вселенский смысл. И потому он не просто любил жизнь во всех её проявлениях, жизнь была для него величайшим таинством, величайшим действом. И потому он был велик во всем: и в своих надеждах, и в своих заблуждениях, и в своих победах, и в своей любви к людям, к природе, в любви к Родине, к её истории, её будущему.

— Дмитрий Лихачёв, «Пушкин дорог нам всем», 1988

	А в небесах неслышно усмехаются Летучие и быстрые стихи!.. Они свистят над сонными опушками, Далёкие от суетной муры, Когда-то окольцованные Пушкиным, Не пойманные нами с той поры!..
	— Леонид Филатов, «Михайловское», 1988

	Страстный проповедник добра и справедливости, A. C. Пушкин стал символом России. Превыше всего поэт-гражданин ценил свободу. <…> Он любил жизнь, Россию, любил нас, сегодняшних, мечтал о том, чтобы родная земля обрела благополучие. — парафраз некоторых советских идеологем о Пушкине
	— Борис Ельцин, 1996

	Великая его особенность — способность соединять противоречия, не уничтожая, а подчёркивая их. Во вселенной Пушкина нет антагонизма — только полярность. Его мир шарообразен, как глобус. С Северного полюса все пути ведут к югу. Достигнув предела низости, пушкинские герои, вроде того же Пугачёва, обречены творить не зло, а добро.
	— Александр Генис, «Довлатов и окрестности» («Пушкин»), 1998

	Пушкин — русское будущее в смысле времени мифа: не будущее и не прошлое, а вечное настоящее. Его мифический прообраз, архетип — дитя: Ариель, Питер Пэн. Нет будущего у самого Пушкина: архетипическое не стареет и не взрослеет. О будущем можно говорить только в отношении России — сможет ли она увидеть и оценить Пушкина как свободного человека…
	— Борис Парамонов, «Пушкин — наше ничто»

1920-е

	… Пушкин плох, потому что он статичен…
	— Вадим Шершеневич, «2 х 2=5: листы имажиниста», 1920

В поэзии Пушкина метонимия и перифраза являются основным элементом стиля… В этом отношении Пушкин продолжает традицию поэтов XVIII в. …Тема о Пушкине как завершителе русского классицизма давно уже стоит на очереди, но требуются многочисленные предварительные работы по русскому языку XVIII в., которые до сих пор не сделаны. С другой стороны, возникает вопрос о «наследии Пушкина» в XIX в. Поэты XIX в. не были учениками Пушкина; после его смерти возобладала романтическая традиция, восходящая к Жуковскому и воспитанная под немецким влиянием.

— Виктор Жирмунский, «Задачи поэтики», 1919-1923

Наша память хранит с малолетства весёлое имя: Пушкин. Это имя, этот звук наполняет собою многие дни нашей жизни. Сумрачные имена императоров, полководцев, изобретателей орудий убийства, мучителей и мучеников жизни. И рядом с ними — это лёгкое имя: Пушкин. Пушкин так легко и весело умел нести своё творческое бремя, несмотря на то, что роль поэта — не лёгкая и не весёлая; она трагическая; Пушкин вёл свою роль широким, уверенным и вольным движением, как большой мастер; и, однако, у нас часто сжимается сердце при мысли о Пушкине: праздничное и триумфальное шествие поэта, который не мог мешать внешнему, ибо дело его — внутреннее — культура, — это шествие слишком часто нарушалось мрачным вмешательством людей, для которых печной горшок дороже Бога. Мы знаем Пушкина — человека, Пушкина — друга монархии, Пушкина — друга декабристов. Всё это бледнеет перед одним: Пушкин — поэт. Поэт — величина неизменная. Могут устареть его язык, его приемы; но сущность его дела не устареет. <…> жизнь Пушкина, склоняясь к закату, всё больше наполнялась преградами, которые ставились на его путях. Слабел Пушкин — слабела с ним вместе и культура его поры: единственной культурной эпохи в России прошлого века.

— Александр Блок, «О назначении поэта», 1921

Здесь он стоял… <…> Здесь Байрона он нараспев читал… <…> И ночь, и море Стлались перед ним… <…> И с той поры, Кто бродит берегами Средь низких лодок И пустых песков, — Тот слышит кровью, сердцем и глазами Раскат и россыпь пушкинских стихов. И в каждую скалу Проникло слово, И плещет слово Меж плотин и дамб, — <…> И в этом беге закипает ямб… <…> Поэт походного политотдела, Ты с нами отдыхаешь у костра…

— Эдуард Багрицкий, «Одесса», 1923, 1929

Вошло в обычай называть Пушкина великим национальным поэтом преимущественно перед всеми другими русскими поэтами. В наши дни это почти аксиома; но разрешите трактовать здесь аксиому, как теорему, ещё подлежащую исследованию и критике. <…> Итак, по-видимому, мы приближаемся к выводу, который должен возмутить и оттолкнуть нас: Пушкин не был выразителем русской культуры. <…> Такой вывод принять трудно. С некоторой тревогой и даже с гневом, мы начинаем перебирать вновь, звено за звеном, всю цепь наших посылок и заключений. Полно, не было ли в них какой-нибудь ошибки? Да, отвечу я, ошибка была. Мы неправильно отождествили русскую культуру вообще с умственной культурой трех последних четвертей XIX столетия. Такое отождествление слишком узко и грешит отсутствием исторической перспективы. XIX веку предшествовал XVIII, от него существенно отличный. К XVIII столетию принадлежал и его поэтическим выразителем оказался Пушкин.

— Пётр Губер, «Пушкин и русская культура», 1923

Пушкин был «писатель» в самом узком смысле слова: он мыслил на бумаге, всякий духовный процесс у него запечатлевался в написанных словах. И многое, что до нас дошло от Пушкина, не что иное, как работа над изучением техники своего искусства. <…> Гений Пушкина делал то, что его «упражнения», «опыты», «этюды» и т. п. приобретали значение самодовлеющее. Что у другого писателя, с дарованием меньшей силы, должно было бы остаться в его архиве, у Пушкина становилось созданием, достойным мирового внимания. <…> Пушкин воплощал в одном себе целые литературные школы. <…> Мы можем найти в его творчестве элементы других течений, развившихся лишь <…> после его жизни.

— Валерий Брюсов, «Пушкин — мастер», 1924

	… он как архитектор, развёртывающий проекты литературы будущего, современней кочегаров футуризма.
	— Иван Грузинов

Как Пётр I, как Ломоносов — Пушкин строитель; но строительство происходит не в потёмках, оно требует света; в строительстве к стихии и интуиции должна привходить сознательность, воля, активность. <…> Пушкин — поэт сознательности, равновесия, ясного горизонта. <…> Он поэт синтеза, звучной полноты, творимой в природе творческой жизни. <…> И как Пушкин — поэт синтеза личности, так он и поэт синтеза общественности-государственности. <…> Пушкин был продолжателем Петра, строителем и воспитателем. Неблагодарна роль воспитателя: осуществляя своё назначение, он переливает свои содержания в воспитанников и, сделав их подобными себе, теряет неповторимость своей особности, ибо проникшиеся им перестают его замечать. <…> Спасут Россию те, кто пойдёт за знаменем Пушкина.

— Григорий Ландау, «Пушкин как воспитатель»

	Блондинистый, почти белесый, В легендах ставший как туман, О Александр! Ты был повеса, Как я сегодня хулиган. Но эти милые забавы Не затемнили образ твой, И в бронзе выкованной славы Трясешь ты гордой головой. А я стою, как пред причастьем, И говорю в ответ тебе: Я умер бы сейчас от счастья, Сподобленный такой судьбе.
	— Сергей Есенин, «Пушкину», 1924

Что он для нас? <…> непреложное свидетельство о бытии России. Если он есть, есть и она. <…> Так для нас, но не так для иностранцев. Никто из них не сомневается в том, что русская литература всемирна, и никто не знает Пушкина, не верит, что он для России — то же, что Гёте для Германии, Данте для Италии, Гомер для Греции. Как сильно действуют на иностранцев обе половины расколовшегося русского духа, Л. Толстой и Достоевский, а целое, Пушкин, не действует вовсе. И мы предчувствуем, что сколько бы ни объясняли, ни открывали его иностранцам, он всё-таки останется для них закрытым, запечатанным семью печатями. Тут его и наша немота, вечная или до какого-то срока. Это солнце России для мира ещё не взошло. Отчего? Не оттого ли, что Пушкин слишком поэт-«певец», а в песне все зависит от поющего голоса, в стихах — от лада и звука речи, от музыки слов. Совершенный стих непереводим, неповторяем на чужом языке, и чем совершенней, тем неповторяемей, а пушкинский стих — предел совершенства <…>. Нет, «непонятность» не только в языке, в поэтическом теле, но и в духе, в существе его, его и нашем, потому что он — мы, в нашем, вечном и высшем пределе. <…> Пушкин продолжает дело Петра. Оба они знают или пророчески угадывают, что назначение России соединить Европу и Азию, Восток и Запад в грядущей всемирности.

— Дмитрий Мережковский, «Пушкин с нами», 1926

	Есть имена как солнце! Имена — Как музыка! Как яблоня в расцвете! Я говорю о Пушкине: поэте, Действительном в любые времена! <…> мысль русская эпохи…
	— Игорь Северянин, «Пушкин», 1926

	Истинной биографией творческого человека будет та, что и самую жизнь покажет как творчество, и в творчестве увидит преображённую жизнь. Для подлинного биографа не может быть «Пушкина в жизни» и другого Пушкина — в стихах; для него есть только один Пушкин, настоящая жизнь которого — именно та, что могла воплотиться в стихах, изойти в поэзии.
	— Владимир Вейдле, «Об искусстве биографа»

1930-е

	Я предпочёл бы, чтоб «культурный мир» [Европы] объединялся не Достоевским, а Пушкиным, ибо колоссальный и универсальный талант Пушкина — талант психически здоровый и оздоровляющий.
	— Максим Горький, «О литературе», декабрь 1930

	Преодоленье Косности русской — Пушкинский гений? Пушкинский мускул На кашалотьей Туше судьбы — Мускул полёта, Бега, Борьбы. <…> То — серафима Сила — была: Несокрушимый Мускул — крыла.
	— Марина Цветаева, «Стихи к Пушкину»: «Преодоленье…», 10 июля 1931

	Пушкин — Пётр Великий русской литературы. Пушкин — «окно в Европу». До него Жуковский.
	— Евгений Замятин, «Пушкин»

Несмотря на всю свою славу, Пушкин при жизни не был достаточно глубоко оценён даже наиболее проницательными из своих современников. <…> Чаадаев всё-таки смотрел сверху вниз на его «изящный гений». Даже Жуковский с высоты своего переводного мистицизма считал его чем-то вроде гениального ребёнка. <…> Это не всё: будучи о себе весьма высокого мнения, он всё-таки сам себя тоже недооценивал. <…> Он был ещё жив, когда в довольно широких кругах читателей и критиков с ним начали сравнивать (и не всегда в его пользу) таких авторов, как Бенедиктов, Кукольник. Уже самая возможность сопоставлять эти имена показывает, до какой степени не понимали, о ком и о чём идёт речь. В той или иной степени это непонимание продолжалось около полустолетия. Порой, как у Писарева, оно принимало размеры и формы чудовищные. Лишь после знаменитой речи Достоевского Пушкин открылся не только как «солнце нашей поэзии», но и как пророческое явление. — обобщение распространённых мыслей

— Владислав Ходасевич, «О пушкинизме», 1932

	Творчество Пушкина вызвало необыкновенный творческий расцвет всех искусств в России <…>. Произошло событие необыкновенное: в течение одного века на дальней восточной окраине Европы создалась литература небывалого блеска и глубины, подчинившая своему влиянию литературу мировую. Факт беспримерный в истории человечества.
	— Поль Валери, речь на Пушкинском вечере в Париже, 17 марта 1936

	На немецком языке такого издания нет. <…> Творчество этого славянского латинянина имеет такой же европейский характер, как творчество Гёте или Моцарта. То, что Пушкин был правнуком негра, придаёт этому в нынешних обстоятельствах «актуальный смысл».
	— Томас Манн, письмо, опубликованное в собрании сочинений Пушкина на чешском языке

1937

	Пушкин есть начало очевидности и радости в русской истории. В нём русский дух впервые осознал и постиг себя, явив себя и своим, и чужим духовным очам; здесь он впервые утвердил своё естество, свой уклад и своё призвание; здесь он нашёл свой путь к самоодолению и самопросветлению.
	— Иван Ильин, «Пророческое призвание Пушкина» (речь в Риге), 27 января — 9 февраля

	Его звали «солнцем русской поэзии». И на солнце есть пятна. Но кто же из нас, благодарный солнцу за изливаемые им свет и тепло, замечает его пятна, считается с ними, помнит о них? Вопрос о солнечных пятнах — узкое дело специалистов-астрономов.
	— Александр Амфитеатров, «„Святогрешный“»

Единственный знакомый мне здесь, в Италии, японец говорит и пишет по-русски не хуже многих кровных русских. Человек высоко образованный, <…> цитирует Пушкина, по преимуществу, мало известные отрывки, черновые наброски, неоконченные стихотворения, <…> издатели «избранных произведений» почти всегда подобными «пустяками» пренебрегают. — И очень неразумно поступают, — говорит японец, — это всё равно, что, найдя на улице драгоценный алмаз, оставит его валяться в пыли, потому что он не похож на шлифованные и гранёные брильянты, которые вы видели в театре или на балу в колье модной красавицы. <…> А, по моему, неоконченных произведений у Пушкина нет. — Как? А «Русалка»?, а «Галуб»?, а «Египетския ночи»?, а «Арап Петра Великого»? Да и, пожалуй, даже «Евгений Онегин», наконец? — Это произведения, мнимо неоконченные. <…> Лишь формально прерванные смертью поэта или житейскими препятствиями, сильнейшими его воли. Внешне приостановленное нельзя считать неоконченным. Во всем, что вы назвали, отсутствие конца — случайность, независимая от поэта. А совершенство этих пьес, поскольку они до нас дошли, свидетельствует как раз обратное: что они были Пушкиным выношены до полной законченности, так что им недоставало только механического процесса — перелива вдохновения из головы и сердца — рукою — на бумагу. А каково совершенство якобы «неоконченного», лучше всего показуется неудачами всех позднейших опытов его «докончить». <…> «Незаконченность» — термин, пригодный только для тех произведений искусства, в которых творец не совладал с художественным заданием и отступил от него по бессилию довести предпринятый труд до того цельного слияния мыслей с образами, что мы зовем красотою. А разве это когда-нибудь бывало у Пушкина? В его словесной живописи каждый мазок, в его скульптуре каждый удар резца и молота — уже цельность.

— Александр Амфитеатров, «Пушкинские осколочки»

… Достоевский закончил знаменитую свою «пушкинскую» речь такими словами: «Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем». <…> Всматриваясь теперь в чудесный образ нашего Гения, мы чувствуем не обновлённую скорбь утраты, а радость встречи, и неразгаданной тайны не чувствуем. Может быть, и была она, тайна эта, когда была державная Россия, и мы не задумывались, что такое для нас Россия. А теперь — какая же тайна в Пушкине! Была тайна, но мы её уже разгадали, страданием нашим разгадали, тоской по России разгадали. <…> Пушкин — неразрешённый ещё вопрос, им же поставленный: Куда ты скачешь, гордый конь, И где опустишь ты копыта? <…> С Пушкиным — можно верить: он прирождённость наша, он для нас — чувство родины. Никто так не возвращает нас к истокам, никто не прирос так к сердцу, никто не веет так в душу воздухом детских лет, как Пушкин. Пушкин нам дал язык и — в языке — откровение, какие силы таятся в душе российской… — это один из вариантов речи, которую он не раз произносил

— Иван Шмелёв, «Тайна Пушкина»

Борьба мировоззрений идёт в настоящее время во всем всех фронтах, в самых маловероятных формах, в самых неожиданных сочетаниях. <…> Надо ли удивляться тому, что борьба идёт и на «пушкинском фронте», борьба настойчивая и сосредоточенная, приобретающая тоже, в известном смысле, мировое значение и воплощающая столкновение мировых сил! <…> Ведь исторической реальностью является только Пушкинская Россия. И Толстой, и Достоевский, и Чехов были великими писателями. <…> Но каждый из этих писателей воспроизводит лишь некий уклон русского духа, причём <…> и откос, под который катилась историческая Россия. <…> Тот, кто не чувствует Пушкина, тот не чувствует России и подставляет на её место какую-то более или менее произвольную стилизацию, а иногда и подлинную фантастику.

— Кирилл Зайцев, «Борьба за Пушкина»

	Как Пушкину удалось сочетать свою «европейскость», далеко опередившую русскую действительность, с «русскостью», с верностью основам и русской культуры и русскому национальному духу? Нужна была огромная вера в творческий гений своего народа и в возможности родной культуры, чтобы при таком взлёте над действительностью не кончить полным отрывом от неё.
	— Альфред Бем, «Чудо Пушкина»

	По мере погружения в творчество Пушкина, все более и более убеждаешься, что его «равновесие» куплено ценой дорогой жертвы Аполлону, т. е. мерному совершенству формы, за которым все время шевелится древний дионисический хаос… начинаешь понимать, что самое это прославленное равновесие — лишь прекрасная, необходимая для существования артистического шедевра поверхность.
	— Владимир Ильин, «Аполлон и Дионис в творчестве Пушкина», 28 февраля

Своим пророческим выкриком Гоголь сдвинул обсуждение Пушкина с рельс только литературы и приковал русское внимание к самому лицу Пушкина, почуяв в нём что-то сверхличное, назвав его «явлением», событием во всей истории русского народа, чреватым в далёком будущем великими последствиями. <…> снял его портрет со стен галереи литературы и поместил в Пантеон великих людей России вообще. И ещё более: Гоголь в некоем священном безумии дерзнул как бы канонизовать Пушкина ещё при жизни. Так теургически страшно бывает превращение чтимого лица, о котором накануне ещё поют панихиду, а назавтра ему уже служат молебен. <…> Пушкин таинственно стал alter ego России…

— Антон Карташёв, «Лик Пушкина», 28 февраля

	… величайший русский поэт Пушкин целиком наш, советский, ибо советская власть унаследовала всё, что есть лучшего в нашем народе. В конечном счёте, творчество Пушкина слилось с Октябрьской социалистической революцией, как река вливается в океан.
	— «Слава русского народа»

	Пушкин — предмет вечного размышления русских людей. О нём думали, о нём думают ещё и теперь, больше, чем о ком-либо другом из наших писателей: вероятно, потому, что, касаясь, например, Толстого, мы в своих мыслях им, Толстым, и ограничены, уходя же к Пушкину, видим перед собой всю Россию, её жизнь и её судьбу (и значит, нашу жизнь, нашу судьбу).
	— Георгий Адамович, «Пушкин»

Как никто другой, он поддаётся толкованиям. Как зеркало — отражает черты того, кто о нём говорит. <…> Он как будто стоит в отдалении — и безразличен к тому, что ему приписывают. Не исключение — и речь Достоевского, одно из величайших насилий над Пушкиным, беспрепятственно и безболезненно удавшееся. <…> Но не было в России писателя, пред которым анализ оказался бы настолько бессилен — и с другой стороны, не было писателя, обожествление которого так странно походило бы на «мумификацию». Пристрастие библиофилов к прижизненным изданиям стихов поэта кое в чем оправдано: в томике тридцатых годов Пушкин как будто ещё свободен от необходимости вещать и изрекать. Пушкин ещё рискует в творческой своей игре — а не ведёт её с навязанным ему позднее сознанием жреческой безошибочности. Пушкин если и «божественен», то в греческом античном смысле, — божественен как «гневнорезвые» боги, способные в пылу своих олимпийских страстей чёрт знает на что! <…> Пониманию, приближению к Пушкину препятствует его изоляция. Пушкина окружали холодком: в русской литературе он царствует, но не управляет. Всякий согласится, что лишь ценой умственного усилия можно наладить в воображении его диалог с Гоголем, с Лермонтовым, с Тютчевым, с Толстым, со всеми теми, от которых он будто отделён золотой решёткой. <…> Пушкин случаен, и многое кажется в нём случайно — только вне общерусского фона. На нём — всё в Пушкине полно значения, которое мы «разгадываем», хотя едва ли когда-нибудь разгадаем.

— Георгий Адамович, «Пушкин»

«Чистый», «идеальный» Пушкин был и остаётся каким-то не то наглухо огороженным участком, вокруг да около которого бродят люди, тщетно пытающиеся заглянуть туда, не то пустым сосудом, в который каждый волен влить какую хочет жидкость. <…> В этих крайностях — разгадка пушкинской загадки. <…> Полнота всех качеств, абсолютное совершенство, «всё» — есть ничто; плюс бесконечность равно минус бесконечности, Бог — круг, которого центр везде и окружность нигде, — равен нулю. Эти формулы мистического богословия [применимы, ибо] в своей сфере, сфере искусства, Пушкин — «бог»…

— Пётр Бицилли, «Образ совершенства»

Пушкин — самый европейский и самый непонятный для Европы из русских писателей. Самый европейский потому же, почему и самый русский, и ещё потому, что он, как никто, Европу России вернул, Россию в Европе утвердил. Самый непонятный не только потому, что непереводимый, но и потому, что Европа изменилась и не может в нём узнать себя. <…> Им были внушены занятия русской историей, изучение народной поэзии, записи песен, подражания сказкам, но ещё более толкал он Пушкина в другую сторону: к приобщению всему тому, что составляло духовную мощь Европы, что принадлежало по праву рождения, как европейской нации, и России, но чего Россия была долго лишена вследствие направления, принятого некогда её историей. Дело это было прямым продолжением дела Петра, дела Екатерины, перенесённого в область, где оно могло совершаться беспрепятственней, но где оно тоже не могло обойтись без самоотверженного труда. Чем больше Пушкин жил, тем больше должен был понимать, что это и было его дело. <…> ближайшее, что ему можно на Западе указать, это всё же Кольридж. Несмотря на огромное различие интересов, тем и всего вообще внутреннего облика, нет другого великого европейского поэта, чей стих, стиль, чьё отношение к слову так напоминали бы Пушкина. <…> Пушкинской отзывчивости им самим были поставлены пределы; пушкинскую Европу он сам очертил уверенной рукой; но знание границ никогда не означало у него узости, и европеизм его совершенно был свободен от основного изъяна позднейшего западничества: поклонения последнему изображению, подмены западной культуры западной газетой. <…> Пушкин весь обращён не к сомнительному будущему, а к несомненному и великому прошлому Европы. Он её ещё видел целиком такой, как она некогда была, а не такой, как постепенно становилась; именно эту Европу он для России открыл, России вернул, не «просвещение», от которого исцелился, не романтизм, которым так и не заболел, а старую, великую Европу, в её силе, в её здоровье, с ещё не растраченным огнём её души.

— Владимир Вейдле, «Пушкин и Европа»

Аполлонический характер творчества Пушкина сбивает с толку иностранного читателя, привыкшего находить в произведениях русских авторов элементы смутного и таинственного. У Пушкина этих элементов нет — и многие отходят от него с разочарованием, повторяя те же нелепости, которые часто приходится выслушивать о Рафаэле и Моцарте. Их упрекают в отсутствии «глубины», не понимая, что прозрачная вода может быть бездонной. <…> Культ Пушкина может быть только очень полезен русскому народу. Он влияет сдерживающе на природные инстинкты русского человека, делает их более гибкими.

— Андре Жид

Пушкин — природа, непосредственно действующая самым редким своим способом: стихами. Поэтому правда, истина, прекрасное, глубина и тревога у него совпадают автоматически. Пушкину никогда не удавалось исчерпать себя даже самым великим своим произведением — и это оставшееся вдохновение, не превращенное прямым образом в данное произведение и всё же ощущаемое читателем, действует на нас неотразимо. Истинный поэт после последней точки не падает замертво, а вновь стоит у начала своей работы. У Пушкина окончания произведений похожи на морские горизонты: достигнув их, опять видишь перед собою бесконечное пространство, ограниченное лишь мнимой чертою.

— Андрей Платонов, «Пушкин — наш товарищ»

	Если кто-либо сумел доказать, что русская душа существовала ранее этого грубого и беспочвенного «равенства», именуемого большевизмом, то это был именно Пушкин.
	— Клод Фаррер

Очень зная, что поэт порою бывает ничтожней ничтожнейших детей мира, Пушкин сознавал себя великим поэтом, но нимало не претендовал на «важный чин» пророка. В этом было его глубокое смирение — отголосок смирения, которое сама поэзия имеет перед религией. <…> всего лишь поэтом жил, хотел жить и умер Пушкин. Довольно и с нас, если мы будем его любить <…> за реально данную нам его поэзию — страстную, слабую, греховную, человеческую. Велик и прекрасен свет, сияющий нам сквозь эту греховную оболочку.

— Владислав Ходасевич, «„Жребий Пушкина“, статья о. С. Н. Булгакова», 3 сентября

… Пушкин является для меня великим и вечным коррективом к русскому реализму. Этим я не хочу сказать, что существует какое-то противоречие или диссонанс между стихами Пушкина и, например, «Мёртвыми душами», но там, где русский реализм учил нас всех видеть и наблюдать жизнь, познавать человека и проникать в его душу так глубоко, что становилось страшно, за этой безграничной картиной жизни не переставал звучать нежный и трога­тельный, мелодичный и опьяняющий голос поэзии: это был Пушкин. Без Пушкина великой русской литературе недоставало бы чего-то вроде четвёртого, бесконечного измерения; ей недоставало бы таинственного волшебства, лирического контрапункта, музыкального аккомпанемента, гармонической примиренности или… не знаю, как ещё об этом сказать. Вся Русь заключена в этом реализме, вся русская душа заключена в Пушкине, то и другое вместе создают литературу, я бы сказал, космическую.

— Карел Чапек, «Чем для меня является Пушкин»

XXI век

	Не всё, что Пушкин читал, использовалось им непосредственно в стихах или в прозе; но всё, что он читал, образовывало фон, на котором стихи и проза создавались, и потому представляет интерес, даже если не стало прямым источником ни для одного пушкинского произведения.
	— Вера Мильчина, «Июльская монархия — „эпоха без имени“», 2011

	… [один] из последних ископаемых деревенщиков моего поколения Тимофей Семигудилов <…> достижения Пушкина и Тургенева объясняет тем, что они писали гусиным пером, а на компьютере ни
	— «Евгения Онегина», ни «Бежин луг», по его разумению, не напишешь. <…> Что же до компьютера, то я думаю, что и Пушкин, и Тургенев охотно бы им овладели, но в любом случае техническая тупость ещё не признак литературного таланта,..

Об отдельных аспектах

	Пушкин собирается писать историю Малороссии; но я не думаю, чтобы он был способен к труду медленному и часто мелочному по необходимости.
	— Михаил Погодин, С. П. Шевырёву, 28 апреля 1829

Теперь читающая публика наша соединяет самые приятные надежды с пребыванием А. Пушкина в стане кавказских войск и вопрошает: чем любимый поэт наш, свидетель кровавых битв, подарит нас из стана военного? — впервые прозвучавшая здесь тема ожидания от Пушкина патриотических сочинений, воспевающих победы русского оружия, была подхвачена «Северной пчелой», начиная с перепечатки этой заметки в № 88 от 23 июля

Многие почитатели его музы надеются, что он обогатит нашу словесность каким-нибудь произведением, вдохновенным под тенью военных шатров, в виду неприступных гор и твердынь, на которых мощная рука Эриванского героя водрузила русские знамёна. — вскоре Булгарин перешёл к прямым обвинениям Пушкина, заявляя об отсутствии патриотизма и сознательном нежелании писать о русской славе (например, в рецензии на 7-ю главу «Евгения Онегина»

	Торжественность, на которую была настроена лира Ломоносова, отзывается иногда и в лире <…> самого Пушкина, коего гений своенравный, кажется, должен быть столь независим от господства, удручающего других.
	— Пётр Вяземский, «Введение к жизнеописанию Фон-Визина»

	Он мне так огадился как человек, что я потерял к нему уважение даже как к поэту. <…> Теперешний Пушкин есть человек, остановившийся на половине своего поприща, и который, вместо того, чтобы смотреть прямо в лицо Аполлону, оглядывается по сторонам и ищет других божеств для принесения им в жертву своего дара. Упал, упал Пушкин, и, признаюся, мне весьма жаль этого. О, честолюбие и златолюбие.
	— Николай Мельгунов, письмо С. П. Шевыреву, 21 декабря 1831

	Пушкин был недели две в Москве и <…> учится по-еврейски, с намерением переводить Иова,..
	— Пётр Киреевский, письмо Н. М. Языкову, 12 октября 1832

Он хочет сделать критическое издание песни о Полку Игореве, в роде Шлецерова Нестора, и показать ошибки в толках Шишкова и других переводчиков и толкователей; но для этого ему нужно дождаться смерти Шишкова, чтобы преждевременно не уморить его критикою, а других смехом. Три или четыре места в оригинале останутся неясными, но многое пояснится, особливо начало. Он прочёл несколько замечаний своих, весьма основательных и остроумных: все основано на знании наречий слов и языка русского.

— Александр Тургенев, письмо Н. И. Тургеневу, 13 декабря 1836

… его светлые объяснения древней «Песни о полку Игореве», если не сохранились в бумагах, невозвратимая потеря для науки: вообще в последние годы жизни своей, с тех пор, как он вознамерился описать царствование и деяние Великого Петра, в нём развернулась сильная любовь к историческим знаниям и исследованиям отечественной истории. Зная его, как знаменитого поэта, нельзя не жалеть, что, вероятно, лишились в нём и будущего историка.

— Михаил Коркунов, письмо издателю «Московских Ведомостей», 4 февраля 1837

	Чернь есть везде, во всех слоях общества; Пушкин указал нам даже на светскую чернь… Везде есть эти ординарные, дюжинные натуры, которым физическая пища нужна самая деликатная, утончённая, а нравственная — самая грубая… — Белинский тут впервые указал, что Пушкин понимал под чернью и толпой не весь «простой народ», в чём его потом обвиняли шестидесятники
	— Виссарион Белинский, «Тереза Дюнойе…», 1847

	Прославил Пушкин русских нянек, Но от убогого ума Тупых Арин и грязных Танек Прилипло много к нам дерьма.
	— Пётр Шумахер, «И как и что у нас вообще?», 1881

… к прозе Пушкин пришёл путями безвестными, дорогами окольными: учителей, наличных традиций на них он не повстречал. В прозе ему пришлось начинать с начала, и подходил он к этому делу с опаской, с мучительными сомнениями. <…> Письма Пушкина — это настоящая прозаическая лаборатория, в которой «простонародное наречие» доводится до степени литературного языка. <…> Читая Пушкина, кажется, видишь, как он жжёт молнием выжигу из обносков: в один удар тряпьё — в золу, и блестит чистый слиток золота.

— Григорий Винокур, «Культура языка» (ст. «Пушкин-прозаик»), 1926

Для поэта, воспитанного на просветительной философии и рационалистической эстетике классицизма, непосредственный прыжок в реалистическое миропонимание был невозможен. Допускать это — значит упрощать процесс идеологической и литературной эволюции Пушкина и его современников. Тут нужна была промежуточная инстанция, и такой именно инстанцией на пути от абстрактного к конкретному, от условного к реальному оказалась романтическая ирония. Романтическая ирония — не комическое, но взаимодействие комического с трагическим, возвышенного с обыденным.

— Лидия Гинзбург, «Пушкин и проблема реализма»

	… проза Пушкина — это итог XVIII в., холодная, сухая, без вдохновения.
	— Алексей Ремизов, письмо В. В. Перемиловскому, 7 июля 1936

Пушкин ни в чём и никогда не скован. Он от чего-либо отказывается только для того, чтобы сохранить лучшее, своё, пушкинское. В этом его классицизм, столь живой и естественный <…>. В чём же, по Пушкину, назначение рассказываемой им истории? Его история не должна ни трогать, ни учить. Она должна быть рассказанной, то есть быть историей. <…> Жёсткий каркас чувствуется и в самых, казалось бы, «свободных» его повестях. Какому бы капризу ни поддавался Пушкин в тот или иной момент, он никогда не упускает из виду своего замысла, и каждый его каприз в конечном итоге служит осуществлению этого замысла. Самое восхитительное, что он тем не менее воспринимается как каприз. <…> У Пушкина никогда не чувствуется озлобленности. У него нет горечи или холодной иронии <…>. Он показывает слабости своих, героев, рисует их ребячливыми и пылкими, делает их игрушкой в руках судьбы, случайности и страстей, но в этом нет ни сатиры, ни жалости. Для него они фигуры на шахматной доске; важна прежде всего партия в целом, повороты фортуны, неисповедимые комбинации игры. Порой в голосе автора слышится смех, это смех чуть саркастический, иногда, если хотите, безжалостный; это смех человека молодого, возможно и уязвлённого, но по натуре своей здорового, одним словом, такого, как сама жизнь.

— Марсель Арлан, «„Дубровский“»

	Пытаться выдать Пушкина за выдающегося русского историка — попытка несостоятельная, на мой взгляд. Всякий историк — если это историк, а не компилятор, выступает с собственной своеобразной концепцией событий. <…> Но история Пугачёвского бунта и история Петра не более, чем заказная халтура… — вариант распространённой мысли
	— Варлам Шаламов, письмо Л. М. Бродской, 28 июня 1955

Я сам когда-то думал, что <…> Пушкин мог совершенно изъясняться и по-английски, и по-немецки, и по-итальянски, меж тем как на самом деле он из иностранных языков владел только французским, да и то в устарелом, привозном виде <…>. В 1820-х гг. русские образованные люди читали англичан, немцев и итальянцев, а также древних не в оригинале, а почти исключительно в гладкой прозе несметных и чудовищно неутомимых французских пересказчиков.

— Владимир Набоков, «Заметки переводчика», 1957

Отдельные статьи

• см. Категория:Пушкинистика
• см. цитаты в статьях о пушкинистах, а также Петре Плетнёве, Михаиле Гершензоне, Анатолии Луначарском
• см. эпиграммы на него в Викитеке