Дать ду́ба, ду́ба дать или ду́ба дал (а также многочисленные видоизменённые варианты, например: «дать дубаря», «врезать дубаря», «одубеть» и т.п.) — русский фразеологический оборот, в фамильярной (грубой) форме обозначающий факт смерти кого-либо.[комм. 1]
Происхождение выражения не до конца выяснено, в толковании его этимологии преобладают две версии. Согласно первой, оборот произошёл от глагола задубеть (замёрзнуть, окоченеть). Согласно второй версии, выражение возникло на юге России, где существовала древнеславянская традиция хоронить умерших под дубом. Не исключено также, что «дать дуба» было в более поздние времена подкреплено лучшими дубовыми гробами. Так или иначе, но в данном случае большое и долголетнее дерево (дуб), символ устойчивости и неколебимости, стало обозначением смерти, словно бы — в прямую антитезу к таким мифологемам, как Древо жизни или Мировое древо.
Вот вы, например, мужчина видный, возвышенного роста, хотя и худой. Вы, считается, ежели не дай бог помрёте, что «в ящик сыграли». А который человек торговый, бывшей купеческой гильдии, тот, значит, «приказал долго жить». А если кто чином поменьше, дворник, например, или кто из крестьян, про того говорят ― «перекинулся» или «ноги протянул». Но самые могучие когда помирают, железнодорожные кондуктора или из начальства кто, то считается, что «дуба дают». Так про них и говорят: «А наш-то, слышали, дуба дал»…
Потрясённый этой, несколько странной классификацией человеческих смертей, Ипполит Матвеевич спросил:
― Ну, а когда ты помрёшь, как про тебя мастера скажут?
― Я человек маленький. Скажут «гигнулся Безенчук». А больше ничего не скажут. И строго добавил: ― Мне «дуба дать» или «сыграть в ящик» ― невозможно. У меня комплекция мелкая…[1]
Некоторые, спускаясь с заоблачных высот и не говоря пышных слов о душе, велели получше следить за мелкими естественными свойствами своего тела, советуя при этом кушать простоквашу, всецело рассчитывая, что это вегетарианское блюдо дает особо продолжительную жизнь, не дозволяя микробам без толку скопляться в наших внутренностях и в пошлых закоулках организма, имеющих от природы низменное и второстепенное значение. Однако автор в бытность свою учеником знал одного преподавателя, который много лет подряд кушал эту молочную диету и, захворав неожиданно лёгким гриппом, как говорится, «дал дуба», оплакиваемый своими родственниками и учениками.[2]
Не вспопаши́лся вскочить на коня и остался Шамиль глаз на глаз с красными, а конь прибёг к нам, из ноздрей ажник полымём бьёт, а седло под пузой мотается. Такой полохливый зараз стал, что и человека не подпущает, храпит, как чёрт! Вот как Алексей дуба дал! Кабы не отпущал чересподушечную, ― живой бы был, а то вот… ― Стремянников улыбнулся в чёрненькие усики...[3]
Возьмём хотя бы глагол умереть. Одно дело ― умер, другое ― отошел в вечность, скончался, ещё иное ― опочил, или заснул навеки, или заснул непробудным сном, или отправился к праотцам, преставился, а совсем иное дело ― издох, околел, скапутился, загнулся, отдал концы, окочурился, дал дуба, сыграл в ящик и т.д. Академик Щерба делил язык на четыре стилистических слоя: Торжественный ― лик, вкушать. Нейтральный ― лицо, есть. Фамильярный ― рожа, уплетать. Вульгарный ― морда, жрать.[4]
Серёжа <Мошков> читает умную книжку по биологии, экономике, социологии, философии(ненужное зачеркнуть), Ян дематериализовался, а я вот дописываю письмо. А знаете, как по-латышски «дать дуба» («сыграть в ящик», «откинуть копыта» и т.п.)? — «Положить ложку». Здо́рово, правда? Милые мои, я написал всего 7-8 открыток, и что-то мне совсем не пишется больше.[5]
— Юлий Даниэль, «Письма из заключения», 1966—1970 г.
И мне говорили, что не доедешь. Я их послал вдоль по матушке и поехал, пала. Я же вполне мог дуба дать! И вы бы куковали тут…
― Сколько выпили? ― спросил начальник у Кольки.[6]
Там, говорят, уже полным ходом составляются этапные списки на лесоповал. Слухи о том, где всего страшнее, разноречивы. По одним сведениям, на седьмом километре можно продержаться дольше, чем, скажем, на четырнадцатом или на Змейке, поскольку конвой не очень сволочной. По другим, наоборот, на седьмом можно скорее «дать дубаря», там только слава что бараки, а холодина в них, как в лесу…[7]
Он думает ― праздник, так мы и киряем. А у нас, бляха-муха, свой календарь. Есть «капуста» ― гудим. А без «капусты» что за праздник?!. И вообще, тормознуться пора. Со Дня Конституции не просыхаем. Так ведь можно ненароком и дубаря секануть… Давай скорее, я тебя жду… Ну и погодка! Дерьмо замерзает, рукой приходится отламывать… Алиханов направился к покосившейся будке. Снег около неё был покрыт золотистыми вензелями.[8]
...То есть не то что он совсем умер, а так… частично скончался… Врач говорит: ― Мне всё равно. Я сейчас напишу в справке по латыни «дал дуба», а вы сами расшифровывайте, что с ним! Короче, делать нечего, квартира накрылась, значит, надо старика хоронить. Правда, когда на работе узнали, что старик приказал долго жить, от радости до потолка запрыгали и, не жалея никаких общественных денег, стали оформлять похороны. Лишь бы побыстрее увидеть дорогого Степана Егоровича в гробу в светлой обуви.[9]
...подходишь ― спотыкаешься, как о дрова. А это руки-ноги мёртвых. А вот двоих на салазки связывают; блатной одного ногой опробывает и говорит: «Вот изобретатель паровоза Ф.Д. (Феликс Дзержинский) дубаря врезал»… А блатные не работали особо. Они так говорили: «Вы на воле начальники, там ваше житьё, а здесь ― наше. Здесь вы поработайте…»[10]
Мне интересен этот континент и эта страна в частности; но боюсь, что я видел уже на этом свете больше, чем осознал. Дело даже не в состоянии здоровья. В конце концов, это было бы даже занятно для русского автора ― дать дуба в джунглях.[11]
Мирон захлопывает обе книги и оглашает собственное сочинение: «Перед тем как дуба дал, Ел котлеты и гадал»…
«Доблесть острот»… Двустишие невесёлое, но всё же озорное, лихое ― нечто вроде считалки или дразнилки для смерти. (Какой Некрасов, какой Фет могли нам предсказать наше будущее?)...[12]
― Хрен вам, а не тридцать процентов!
Они говорят: ― Это почему?
― А потому что, ― говорю, ― я дуба дал и коньки отбросил, так что вы свои тридцать процентов можете получить на том свете угольками.[9]
— Лион Измайлов, «Как я был предпринимателем», 1992 г.
— Русский язык можно не поднимать до мировых стандартов ― он гораздо выше их.
— Так ставишь вопрос? Саня, милый, я сам недавно дал дуба. В смысле отоварился мебелью отечественного производства из массива замечательного российского дерева.[13]
Бал был блестящ! Бал был великолепен! Он был искромётным и зажигательным! Но, собственно, таким он и должен был быть, по мнению Фомы ― быстрым и огнедышащим, потому что иначе нормальному человеку в замке Милорда, больше похожем на готический холодильник, можно было дать дуба. Полностью высеченный в скале, он обогревался, как видно, толщью гранитных стен, людьми, в нём находящимися, и жуткими ветрами, что носились над его остроконечными шпилями, то есть как чум или метрополитен, собственным теплом.[14]
— Сергей Осипов, «Страсти по Фоме. Книга третья. Книга Перемен», 1998 г.
«Какой обман!» ― подумал я, в смятении прочитав запись в военном билете. (Думать можно, но говорить вслух ― ни под каким видом: Coco, лучший друг советских артиллеристов, дал дуба всего лишь три месяца назад.)[15]
Услышав такое, больной, как ни странно, вовсе не испугался. Даже наоборот, как бы загордился и приосанился. Летальный ― это звучит красиво и очень значительно. Это не то, что просто умереть или, тем более, сыграть в ящик, отдать концы, дать дуба, откинуть копыта или что там ещё? Слова «летальный исход» навевают представление о каком-то необыкновенном, волшебном полёте.[16]
Я же первый негр, едва не замерзший в Северном Ледовитом океане! А эти сволочи отвечают: мы слово «едва» не признаем. Выходит, если бы я дуба дал на льдине, тогда другое дело?[17]
— Вадим Бурлак, «Хранители древних тайн», 2001 г.
Артистов они любят. Меня приняли нормально, хотя я для них никто ― фраер. Даже потеснились на нарах, и в этом было спасение, поскольку, сидя в карцере в одиночку, можно запросто «дать дуба» от холода. Майские вечера на Колыме не вечера на хуторе близ Диканьки ― мороз ночью лютый! А дров нам полагалось всего восемь килограммов на сутки.[18]
Ничего больше не помню. (Ничего и не надо помнить.) Долго ли я был там ― часа два? Как это я, старый, в ту ночь не дал дуба!.. Помню всё же, как она меня спросила. Подняв к луне мою забинтованную в кисти руку, Аня рассматривала ― что это вы? Поранились?[19]
↑Михаил Зощенко. Письма к писателю. «Возвращённая молодость». «Перед восходом солнца»: Повести. (Сост. и вступ. статья Ю. В. Томашевского). — М.: Московский рабочий, 1989 г.
↑М.А.Шолохов, «Тихий Дон». — М.: Молодая гвардия, 1980 г.
↑Корней Чуковский, «Высокое искусство». — Москва: Советский писатель, 1968 год.
↑Юлий Даниэль. «Я всё сбиваюсь на литературу…», Письма из заключения. Стихи. Общество «Мемориал». Издательство «Звенья». Москва, 2000 г.
↑Василий Шукшин. Собрание сочинений в трёх томах. Том 1. — М.: Вагриус, 2003 г.
↑Е.С. Гинзбург. Крутой маршрут. — Москва, «Советский писатель», 1990 г. «Крутой маршрут: Часть 2» (1975-1977)
↑Сергей Довлатов, Собрание сочинений в 4-х томах. Том 2. — СПб.: «Азбука», 1999 г.
↑ 12Лион Измайлов. «224 избранные страницы». — М.: Вагриус, 1999 г.
↑Георгий Гачев, «Господин Восхищение (Повесть об отце)» (из книги: Георгий Гачев. «Жизнемысли». Библиотека «Огонек» № 39). — Москва: изд. «Правда», 1989 год
.svg){kind=logo}
