Елизаве́та Григо́рьевна Поло́нская (урожденная Мовшенсо́н, Мовшензо́н; 1890-1969) — русская и советская писательница и поэтесса, переводчица, журналистка. В начале карьеры входила в группу Серапионовы братья.
Родилась в Варшаве, в семье инженера-путейца. Раннее детство провела в Белостоке, затем до 15 лет — в Лодзи. В конце 1905 года, опасаясь погромов, семья переехала в Берлин, где Лиза посещала социал-демократический кружок. С конца 1906 года Мовшенсоны постоянно жили в Петербурге.
«На старый пруд пойдем. Возьми жакет». Осенний дождь. «Как пахнет здесь грибами…
В последний раз прощаемся мы с вами.
Мы женимся с тобой через шесть лет.
Ты подождешь меня?» ― «Клянусь!» И он клянется.
В двенадцать лет так весело живётся.[1]
— «Давно это было», 1913
И не говори мне очень колко, Что я улыбаюсь всем прохожим… Понимаешь, это ветер только Легкомыслен и неосторожен.
Не сердись, мой милый, милый, милый,
Я скажу всю правду, подожди:
Ах, меня наверно опьянили Мартовскиекрупные дожди.[1]
— «У тебя при каждом резком слове...», 1914
Рыжий петух, хорошо тебе
Навстречу солнцу кричать кукареку.
Настанут перемены в твоей судьбе:
Будешь когда-нибудь и ты человеком!
Забудешь запах земли дождевой,
И вкус червей в навозной куче,
На крепкий весенний гребень свой Шапку с наушниками нахлобучишь.[1]
— «Послание к петуху», 22 июля 1921
Хотя бы нас сожгли и пепел был развеян Из орудийных жерл в пространство вечной тьмы ― Мы с жизнью договор наследственный имеем, И добровольно с ней не разойдемся мы. Калеки ― ползаем. Безрукие ― хватаем.
Слепые ― слушаем. Убитые ― ведем.
Колеблется земля, и дом уже пылает ―
Еще глоток воды! под каменным дождем…[1]
— «Хотя бы нас сожгли и пепел был развеян...», 7 сентября 1922
И, внезапной злобою объята,
Я кричу в окно, в пространство: ― Нет!
Господин, низка у вас зарплата,
Не умею я варить обед! Не умею утешать и холить, И делиться, и давать отчет За платок, за воротник соболий, Ворковать над мужниным плечом.
Лучше пусть в гостинице дешевой
Я умру под мелкий зимний дождь,
В час, когда померкнет над альковом
Отраженье Люксембургских рощ.[1]
— «Конец», 1934
Вот предо мною ваша акварель: Ампирный дом горит под летним солнцем, И дерево приподняло панель, Шатром склонясь над слуховым оконцем. <...>
Серебряные косы на виске.
Взгляд из-под век, внимательный и чистый,
И в сильной подагрической руке
Три веером распахнутые кисти.[1]
О, как я помню этот город,
Хоть он и был тогда чужим…
И голых окон длинный морок,
И суету, и вечный дым. Не русский снежный, лютый, лютый ― Ветрами дышащий февраль, А почек розовую смуту И неба голубую даль. Весной на шиферные крыши
Спадают крупные дожди…
И девочки кричат, ты слышишь, ―
― Почекай нa мне! ― Подожди![1]
— «Лодзь», 10 февраля 1965
О молодость, Париж, ноябрь с дождями, Сад Люксембург, стоял закат в крови…
Он шляпу снял: Давно слежу за вами.
Вы любите? Не стоит он любви. Вы пишете стихи? ― Откуда вам известно? ― Я журналист. Я прежде сам любил ― А где ж она? ― Ушла как сон прелестный! В ту комнату с тех пор я не входил.
Так и стоит с закрытыми жалюзи,
Пойдемте, покажу. Тут близко. ― Я пошла
И посмотрела дом. Да, два окна, как узел
Накрепко стянутый, зачеркнутый со зла.[1]
— «Памяти Таламини», 1966
Так коротки ночи, так ночи летят,
Так пахнут во тьме метеолы,
Покуда до света, меняя наряд,
На клумбах вставали виолы.[1]
Лунц, Слонимский, Зильбер, Елизавета Полонская ― мои ученики. Только я не учу писать; я им рассказал, что такое литература. <...>
Елизавета Полонская носила вместе с А. Векслер черные перчатки на руках, это был знак их ордена. Пишет стихи. В миру врач, человек спокойный и крепкий. Еврейка, не имитаторша. Настоящей, густой крови. Пишет мало. У нее хорошие стихи о сегодняшней России, нравились наборщикам. Елизавета Полонская ― единственный «Серапионов брат» ― женщина.[2]
В серапионовском братстве были только братья, сестер не было. Даже Елизавета Полонская считалась братом, и приняли ее именно за мужественность ее стихов. Зощенко прозвал ее «Елисавет Воробей». Однако при серапионовом братстве был, так сказать, официально установлен особый институт ― серапионовы дамы. Это были девушки, которые сами ничего не писали, но присутствовали на всех серапионовских собраниях.[3]
Да и Пушкина чтили только номинально, а по существу знали его плохо и считали устарелым и смешноватым. Помню, как однажды на большом собрании в клубе Дома искусств поэтесса Елизавета Полонская, желая сказать про стихотворение одного молодого поэта, что оно глупо и наивно, сказала, что оно напомнило ей стихотворение Пушкина «Птичка Божия не знает ни заботы, ни труда…»[3]
Зеленая молодежь поколения «Звучащей раковины» знала французских поэтов только понаслышке и повторяла их имена из попугайства. На наиболее даровитых представителей этой молодежи могучее влияние оказал другой поэт, тоже не русский ― Редьярд Киплинг. Влияние его роскошных колониалистских баллад с их мужественным тоном и антигуманизмом легко заметить в стихах начала двадцатых годов таких поэтов, как Владимир Познер, Тихонов, Колбасьев, Елизавета Полонская.[3]
Но лучше всех вещей ― кубышка. Напоминает мне порой Ее прорезанная крышка Уста Полонской дорогой.
Издатель! Друг! С лицом веселым
Мне чек скорее подмахни
И пресс-папье своим тяжелым Автограф милый промокни.[4]
Слониха беременна девять лет, Такова слоновья порода. Федин родил не слоненка на свет, А «Города и годы». Скромность всех добродетелей мать
И дочь хорошего тона.
Знаю, Полонскую будут ругать
Здорово Серапьоны.[1]
.jpg)
Статья в Википедии
Произведения в Викитеке