Лакри́ца, Соло́дка го́лая, Соло́дка гла́дкая,[комм. 1]Лакри́чник или лакри́чный ко́рень (лат.Glycyrrhí́za glábra) — влаголюбивые травянистые многолетние растения из рода солодка семейства бобовых (лат.Fabáceae), образующие густые надземные кусты и толстые корневища, имеющие сладкий вкус и лечебный эффект. Солодку голую очень давно используют как лекарственное, пищевое и техническое растение. В диком виде лакричный корень встречается на юге Европы, а также на юге западной и центральной Азии, а в России — на Кавказе и на юге западной Сибири. Солодка голая широко культивируется во многих странах с умеренных климатом — в лекарственных и пищевых целях.
Как это бывает у громадного большинства супругов, раньше у Лаевского и у Надежды Фёдоровны ни один обед не обходился без капризов и сцен, но с тех пор, как Лаевский решил, что он уже не любит, он старался во всем уступать Надежде Фёдоровне, говорил с нею мягко и вежливо, улыбался, называл голубкой.
— Этот суп похож вкусом на лакрицу, — сказал он улыбаясь; он делал над собою усилия, чтобы казаться приветливым, но не удержался и сказал: — Никто у нас не смотрит за хозяйством… Если уж ты так больна или занята чтением, то, изволь, я займусь нашей кухней.[1]
— Какое дело? Разве это дело? Сентиментальность это одна, и больше ничего.
— Ничего не сентиментальность. Врёшь ты всё. Сделать удовольствие человеку, доставить приятные минуты — разве это сентиментальность?
— Ну, назови, как знаешь. Только всё-таки для нас это дело неподходящее. Лакрица какая-то.
Уезжая, Ханна давала Варе наставления о том, как с нами обходиться, что позволять и что запрещать. Одно время Ханна давала нам на ночь по маленькому кусочку лакрицы. Мы это очень любили. И вот Варе была дана толстая палка лакрицы, чтобы вечером каждому из нас отколоть по кусочку. Мне теперь стыдно признаться в том, что моя жадность была так велика, что даже теперь, через пятьдесят с лишним лет, я помню то удовольствие, которое я испытала, получивши от Вари на ночь огромный кусочек лакрицы, который, наверное, Ханна поделила бы между нами на пять, шесть вечеров. Но моё удовольствие продолжалось недолго. Я никак не могла дососать своей лакрицы, и она под конец так мне опротивела и так мне захотелось спать, что я вынула её изо рта и потихоньку спустила за свою кровать на пол.[2]
― Штоф ― говорит Тишалова, ― принесла с собой целый мешочек драже, ― знаешь, таких совсем маленьких, точно разноцветная крупа, а в середине не ликёр, как в крупных бывает, а гадость какая-то страшная ― не то анис, не то лакрица, не то и ещё хуже зелье. Разжевать невозможно ― мутит, ну, а бросать тоже не резон, всё-таки развлечение. Набрали горсть и хлоп, разом в горло. Чуть не подавились.
— Валентина Новицкая, «Безмятежные годы», 1912
Гремучий водопад, летя вечной стрелой вихрем вниз, заглушил его слова. Но он с новой страстью воскликнул: «Я люблю тебя, солодка!» ― и задрожал.[комм. 2] Заунывные, извилистые, певуче однообразные звуки несущихся волн прервали его речь и её ответ, птица с пронзительным криком пронеслась над ними. Но он с <новой> силой воскликнул: ― Я люблю тебя! Старуха, стоявшая у входа в хату, поднесла руки к глазам и произнесла: «Иль сокол наш горлинку гонит». Но засмеялась сестра и сказала: «Нет, он голубь, а она ― соколица».[3]
Москвич кротко сидел дома и терпеливо пил черёмуховый чай с лакрицей вместо сахара, со жмыховой лепёшкой вместо хлеба, и с вазелином вместо масла.
Постучались.
Вошёл оруженосец из комиссариата.[4]
— Нет, не надо. Вильсон курит осторожно, кряхтя, почти потеет, и весь вид его такой, что это — тяжёлая работа. Интересно курит Фицрой. Он положительно играет ртом: и так, и этак скривит его, а один глаз прищурит. По-моему, лучше всех других курит Гленар: у него очень мягкие манеры, они согласуются с его маленькими сигарами. Ему это идёт.
— Тебе нравится Гленар?
— Он мне нравился. Теперь я нахожу, что он на вкус будет вроде лакрицы. Дай мне папиросу, я попробую.
Она крепко сжала мундштук губами и серьёзно поднесла спичку, причём её лицо выражало сомнение. Закурив, Джесси случайно выпустила дым через нос, закрыла глаза, чихнула и поспешно положила папиросу на пепельницу.[5]
До огня далеко, но жар уже на этом расстоянии был почти невыносим. А каково-то пожарным! Правда, они работают под зонтиками-душами, непрерывно окачивающими их водой. Но жар так велик, что вода превращается в пар на их прогретых костюмах.
Пущены в ход все стационарные насосы, подающие в резервуары кислотные и щелочные растворы с примесью лакрицы. Пеной тушат!
Но невероятная температура и постоянные взрывы затрудняют работу.
Через много лет, в неожиданный год просветления, очарования, он с обморочным восторгом вспомнил эти часы чтения на веранде, плывущей под шум сада. Воспоминание пропитано было солнцем и сладко-чернильным вкусом тех лакричных палочек, которые она дробила ударами перочинного ножа и убеждала держать под языком.[6]
Чай заваривался в складчину, но были и такие, вроде Стифея Ивановича, кучера, которые имели свои чайники. К чаю полагались пшеничный хлеб (ржаной хлеб вообще не употреблялся и даже не появлялся на базаре в Хлыновске в ту пору) и топлёное молоко. Стифей первый бросался за пенкой, покрывавшей молоко. Это был всем известный лакомка, у него всегда имелись к чаю соблазнительные для меня лакомства: то лакрица, то дивий мёд, то сладкие стручки. Он дробил эти сладости на мелкие куски и клал их в жестяную с крышкой кружку, из которой пил чай. ― Ну, мои сиротики, промоем животики, ― говорил Александр Васильич, кучер хозяина, человек всегда весёлый и ласковый ко всем. При шутках, до которых он был любитель, он подмигивал одним глазом и открывал улыбкой щель во рту от нехватавших двух передних зубов.[7]
Из аптеки на улицу выскочил низенький петлюровец в синем жупане. Подбежав к Дулембергу, он протянул ему большую зелёную банку. Аптекарь отсыпал из этой банки горсть порошка шоколадного цвета и, лизнув его языком, глухо сказал: ― Лакрица. Сладкое. Тогда все остальные петлюровцы обступили низенького синежупанника, а он насыпал каждому в ладонь по пригоршне этого коричневого порошка. Петлюровцы глотали лакрицу, точно сахарную пудру, и облизывались. ― А ну, катись. Наводи порядок! ― вдруг со всего размаха ударил Дулемберга ногой в спину чубатый петлюровец и, сунув за пояс наган, побежал к двуколке.[8]
M.M. предостерёг меня, что в иных руках лицей может также стать игрушкою; всего вреднее любование детскостью. Венский академик напрягал все мышцы лица своего и много сжевал лакрицы, стараясь понять смысл разговора, также отчасти и его касающийся. Но взгляд, брошенный на портрет, и он понимает.[9]
Сэкономленные средства он перебросил в расходы на местный колорит: рюмка абсента, рюмка перно. (Чашка кофе ― восемь франков, и это в обычном бистро…) Абсент действительно горчил полынью; перно имело привкус лакрицы, Кореньков это знал, но он не знал, какой вкус у лакрицы, и приторной сладковатостью удовлетворился. ― Ну и скупердяи эти твои французы! ― заявил Андрей Андреич. ― Они не скупердяи, они привыкли считать деньги, ― доброжелательно разъяснил Кореньков.[10]
Он знал, что не бросится. Но приятно было думать, что мог бы. От этого обида на неудавшуюся его жизнь приобретала сладковатый, лакричный вкус. И не с кем, не с кем поговорить по душам![11]
Какая на хуторе сладость? Соло́дик ребятишки сосут, его корневища. Из паслёна налепит хозяйка сладких пышечек, насушит на солнце, приберёт до поры. Дули ― донские груши ― в печи запарят, потом посушат. Это ― для взвара. Вот и всё.[12]
Каперс знаменит был в наших походах наравне с лакрицей, которую звали мы «сладкий корень» и чьё сочное корневище способно пригасить жажду, с цветастыми небесными дельфиниумами, съедобными мимозками, чьи зёрна маслянисты, чуть горчат, но рождают призрак сытости.[13]
У них в лицее стала ходить песнь о Гауеншилде: В лицейском зале тишина Диковинка меж нами, Друзья, к нам лезет сатана С лакрицей за зубами.
Даже Кошанский, в белой горячке, бормотал неотвязные строки. Никому не ве́домые поэты сочиняли на эту стать теперь тьмочисленных «Певцов», прославляя тех героев, коих не успел прославить Жуковский. Таково было оглушительное торжество новой, певучей поэзии.[9]
↑Само по себе слово «солодка» — сегодня закрепившееся только за растением, на самом деле имеет массу однокоренных и родственных слов одного корня: сладко, сладкий. В Малороссии до сих пор нередко можно услышать «солодко» вместо «сладко».
↑Здесь Велимир Хлебников употребляет слово «солодка» в его устаревшем, диалектном значении: «Я люблю тебя, сладкая!»
↑Чехов А. П. Сочинения в 18 томах, Полное собрание сочинений и писем в 30 томах. — М.: Наука, 1974 год — том 7. (Рассказы. Повести.), 1888-1891. — стр.367
.svg){kind=logo}
