Христи́на Па́вловна Кротко́ва, иногда — Кро́ткова, в замужестве Христина Франкфурт (1904, Самара — 1965, Москва) — русская поэтесса и прозаик первой волны эмиграции, переводчик, литературный критик, участник поэтической группы пражский «Скит», позднее — диктор русской редакции «Голоса Америки».
Полиняли цветы. Улыбаясь беззубо,
На изнанке небес солнце светит иначе…
Мне сегодня в лесу стало ясно, как в лупу.
Что души́ отлетел одуванчик… И, притихнув, я долго лежала в траве. Облаков торопливых следила гримасы И как в них ― точно ловкий пастух на овец ― Шустрый ветер метал невидимое лассо.
Я ведь знаю, что сменят иные цветы
Мой веселый смешной одуванчик,
И опять через поле, холмы и сады
Жизни бегло покатится мячик…[1]
— «Одуванчик», 1922
А дни плывут, что в половодье льдины,
и каждый день ― томящий шорох льдин.
Прости меня в печальные годины!
Прости мои скитанья без пути!
Мне жизнь ясна, и в сумраке вечернем Закат пророчит мне кровавостью копья.
Я буду ждать всё глубже, всё безмерней,
Я буду вдаль смотреть, и ждать, и ждать тебя. <...>
В твоих садах ни стон, ни воздыханье,
покой любви и солнце без конца,
и я слежу, не преводя дыханья,
бестрепетность и благостность лица.[1]
— «А дни плывут, что в половодье льдины...», 11 июля 1924
― Твоей нерадостной страны
полузабылись очертанья,
но внятный голос тишины
всегда твердит её названье.[1]
— «Твоей нерадостной страны...», 24 июля 1924
Бог оставил людям два проклятья: для мужчины ― жизнь вести в труде, женщине ― за сладкий грех объятий в муках и крови родить детей. <...>
Мы ушли, ушли от тёмной власти
нас от века обрекавших слов,
с нами наше, человечье счастье
без крестовых мук и без грехов.[1]
— «Два проклятья», 14 января 1926
В буран сбылись осенние приметы, и снежный ветер гнал из-за морей морозные жемчужные рассветы ― предвестники затихших снежных дней. <...>
Короткий сумрак зимнего солнцестояния,
багров закат на вымерших снегах,
и мёртвые синеют расстояния,
и пройден трудный путь, и ночь долга.[1]
— «В буран сбылись осенние приметы...», 17 июля 1926
― Бабушка, бесшумная старушка,
дни сидит в неслышном уголке.
За спиной расшитая подушка,
жёлтый лучик бродит по руке.
Пролетит и снова сядет мушка,
поползет по сморщенной щеке.[1]
— «Золотая бабушка», 19 января 1927
Смывая кровь, сочится влага Леты, В святом молчаньи отошли века. Порой ко мне летит издалека Размеренность классических сонетов.
К сожжению, под чернотой беретов.
Бежит толпа, и, чудно глубока,
Столпила ночь косые облака
Над святостью монашеских обетов.[1]
— «Сожжение Савонаролы» (из цикла «Итальянские сонеты»), 1927
На набережной, из-за парапетов. Как сердце из груди, рвал ветер, снегом сед. Промерзший плащ, и он глядел ей вслед, Терявшейся средь чуждых силуэтов.
Приветливо ловила Беатриче
Докучной спутницы пустую речь,
И юное хранила безразличье.
Не замечая постоянных встреч...[1]
— «Дант» (из цикла «Итальянские сонеты»), 1928
Сквозь голубые облачные вёсны
Мне юная запомнилась одна.
Она, как завязь дикого плода,
И первые, кружась, её узнали осы.[1]
— Боттичелли: «Весна» (из цикла «Итальянские сонеты»), 1928
И когда мы сияем глазами,
И внезапно вдвоём умираем, ―
― Залетая, взлетая, слетая, ― Звёздный дождь над блаженными нами. О, навстречу слепому восторгу! Руки вскинув и тяжко внимая Хвойный посвист, что рати сгоняет На ночную пустую дорогу.
Мы под диким и сумрачным небом
Мечем души, блаженно теряя,
И прекрасный закат обагряет
Нашей страсти невиданный слепок.[1]
— «Блаженство», 18 августа 1929
Умела петь, но птицы засмеяли Нечистый мой и непрозрачный звук. Они, кружась, над озером летали. Наведывались на далёкий луг. Обида горькая, и не до смеха было.
В досаде я спустилась к берегам; Тростинку тонкую, склонившися, сломила,
Задумалась и поднесла к губам.[1]
— «Рождение музыки», 1932
И падают безудержно цветы, срывает их небрежно ветер лёгкий. Мне грустно ― знаю, что не любишь ты. Мне грустно ― отцветают уж сады, а я брожу в снежинках одиноко.
Последней лаской убран сад.
Мне жалко облетевшей красоты.
Брожу в тоске, и мыслям я не рада.
Душа трезва ― иллюзий мне не надо.
И падают, и падают цветы.[1]
— «Цветы», 1933
Ещё один официальный день, Ещё одна неизданная ночь, — Всё тот же испещренный черновик.
Свой собственный неузнанный двойник,
Сквозь беды, неприкаянная тень,
Я, спотыкаясь, рвусь подальше, прочь.[2]
— «Ещё один официальный день...», 1947
Горький воздух, жесткий и нелепый, Горла поперек встает комком. Из камней, мне поданных на просьбу хлеба, Я могла б построить дом.
Все ж стою, и жду, глаза потупив,
Чтобы спрятать их голодный блеск.
Люди беспощадны, жестоки и скупы,
И умеют обходиться без чудес.[2]
— «Ещё один официальный день...», 1949
Ты тоже из таких — из одиноких, Задумавшихся тяжко над собой, Из несогласных, диких, однобоких, Чья жизнь — раздумья медленный запой. <...>
Помочь нельзя. Дай руку мне, — и страстно,
И с исступленным вдохновеньем лги:
— Жизнь платит явные свои долги!
— Смерть не разлучит нас! Любовь прекрасна![2]
— «Ты тоже из таких — из одиноких...», 1949
Я поздней осени люблю голубоокость,
Её рассеянность, её жестокость, Её боязнь сантиментальных драм И откровенный холод по утрам.
Ничем не соблазнив, поблек багрянец щедрый,
Ни в чем не убедив, смирились, стихли ветры.[2]
— «Я поздней осени люблю голубоокость...», 1950
Потеряно любимое кольцо, Грустит рука, и пальцы заскучали. Сучится нитка, в лад твоей печали, Стучит, мелькает, ходит колесо. <...>
Есть где-то мир, где нет ещё грозы,
Где взгляд любуясь медлит над фиалкой,
Где Делия, стыдясь своей слезы,
Старательно склоняется над прялкой.[2]
— «Потеряно любимое кольцо...», 1950
― На острове, ― не спрашивай, я не отвечу, ― там, на острове, На диком острове стоял маяк, и свет, Надёжный, честный свет горел всю ночь. Всю ночь кричали чайки Над диким светом, рассекавшим честный мрак.
Нет, не перебивай. Всю ночь смотрел матрос,
А ночь была, как день ― бессмысленно отчетливой,
И он смотрел всю ночь, всю жизнь в глаза вложив,
На этот честный, чистый, четкий свет,
Идущий, понимаешь? ― прямо к сердцу...[2]
— «Баллада о маяке», 1951
Зачем: не как орех, не твёрдой скорлупой, А беззащитной мякотью наружу? Бросаясь в омут прямо головой, Свое прекраснодушье я нарушу.
Самоучитель жизненной борьбы
Я прохожу подряд, за словом слово.
Заданье — отстреляться. Цель — рабы
Да будут полноправны в мире новом.[2]
— «Зачем: не как орех, не твердой скорлупой…», 1951
Сошедший с ума музыкант Все ищет замолкшую музыку. Она затерялась, Ее невозможно найти.
С растущей тревогой
Он бродит один по улицам,
Подолгу стоит на углах,
Не зная, куда повернуть,
Как перейти. <...> Он должен найти убежавшую музыку, Он просто не может без этого жить. Он места себе не находит, Он ходит и ищет.
Он потерял свою музыку,
Он просто не может жить.
(Как будто для этого
Надо сойти с ума).[2]
Я была на первом интимнике «Скита», где читала свои стихи Марина Цветаева. На меня она произвела малоинтеллигентное впечатление, как это ни странно. Может быть, в этом виновата и её манера держать себя. Напыщенность может быть искупаема только неподдельным пафосом, и отсутствие искренности в этом убийственно безвкусностью.[3]
— из дневника, 7 декабря 1922 г.
Любить современных, ещё живущих поэтов трудно, и рискованно, и неблагодарно… Никогда нельзя из экономии совмещать две потребности — одна всегда будет в обиде. Взять надо за правило: с родственниками не вести денежных дел; не жениться на идеале; не идейничать с кухаркой; не дружить с людьми, ценность которых для тебя в их отдельных, не касающихся тебя особенностях. Пуще всего нельзя знакомиться со знаменитостями (а хочется, все надеешься, что они интереснее обыкновенных людей). Иллюзии всегда терпят крушение при соприкосновении с действительностью, а редко кто обладает счастливым даром любить действительность.
Всё это удерживало меня от желания встретиться и поговорить с Вами М. И. Цветаевой. Впрочем, встречалась я с Вами уже не раз, но разговаривать я избегала. Первый раз — в Мокропсах, у знакомых студенток. Вы вошли, сказали о своих квартирных неприятностях несколько фраз, говоря громко, глядя в окошко, думая не о том. День был осенний, но солнце светило ярко. В окно я видела, как Вы подымались на гору, где гулял веселый, осенний ветер, ведя за руку свою дочку (не ветер, а Вы).[3]
— из дневника, 17 января 1931 г.
Только что с вечера Марины Цветаевой.
Билеты дорогие, но публики довольно много. С изрядным опозданием на деревянной сцене появляется она — в ярко-красном вечернем платье, декольте. Держит себя очень непосредственно, но почти не бестактно. Звонкий, не низкий голос, которым она прекрасно владеет. Вероятно, из нее вышла бы неплохая актриса. Она из тех женщин, что любят себя, умеют собой наслаждаться. Она никогда не скажет истины, потому что истина — общее место, одинаковое для всех. Но по-своему она всегда права, парадоксально права. Тем, что она сама себя так любит, она умело подчеркивает, что в ней и другим можно любить. О Мандельштаме было не очень много. Главное было доказать, что он её любил. Очень остроумно, талант ключом бьет и не угасает. Я очень люблю этот тип — издалека. Её красное платье и самовлюблённость меня шокировали. И все же общее впечатление прекрасное, и главное, что от нее можно еще многого ждать. Это не конец.
Был кое-кто из литературных знакомых, но мне не хотелось разговаривать ни с кем. Очень уж все это далеко от литературы. Цветаева навела меня на многие мысли, и что хорошо, мысли, имеющие отношение ко мне. Я так ясно чувствую свою противоположность ей. Во мне совершенно нет блеска.[3]
— из дневника, 30 мая 1931 г.
Многоуважаемая и многолюбимая Марина!
Часто, очень часто собиралась я написать Вам письмо. Когда душа раздражена и целый день занимаешься «не тем», и очень тяжелым «не тем», вечером возвращаешься домой (2 километра от станции, по берегу Марны), и нарочно, назло начинаешь думать, продолжая годы назад неначатое письмо Вам. Назло — судьбе, которая самым очевидным образом «не та». Чтобы Вы не поняли, надо было бы писать подробно: о шестом чувстве бумаги с детства, о стихах с шести лет, о Тарусе — уездном городе в три тысячи жителей, расположенном на берегу Оки, в котором я провела детство и где жили Вы. Вы приезжали туда на пароходе со станции «Ока», маленькой суетливой «Бабушке», или на «Владимире Святом». Или же со станции Тарусской, 17 верст на лошадях. Выезжая из Страховского леса, лошади разгонялись и к Оке подлетали во весь дух. Где Вы гуляли в Тарусе? Вдоль смирной речки Таруски, на Игнатьевской горе, где росли самые крупные ландыши, или ездили лодкой на Улайские обрывы над Окой, о которых ходили жуткие легенды — говорили, что и до сих пор там бродит разбойник Улай, лишенный за свои грехи смерти и предлагающий одиноким заблудившимся путникам поменяться с ним судьбой.
(Вы бы с ним поменялись?)[3]
Есть неподкупная суровость в стихах Кротковой. Отсюда — резкость тона, отсутствие сладкозвучия. И именно в этом своеобразие её поэзии. <...> Нелегко установить поэтическую традицию Кротковой. Но есть у ней сродство с Цветаевой и дальше — с Каролиной Павловой, сказавшей, что — поэзия «моё святое ремесло».[4]
— Юрий Иваск, X. Кроткова. «Белым по чёрному» (рецензия на сборник), 1952
Статья в Википедии
