У этого термина существуют и другие значения, см. Омут (значения).
О́мут (от общеславянского слова мут — «водоворот, омут», в диалектах ещё встречается «огрех», «огул») — водоворот на реке, образуемый встречным течением. Глубокая яма на дне реки, озера. Дно в омуте обычно углублено течением или высверлено водоворотами. Иногда наиболее глубокую часть плёса называют омутом; при этом в одном плёсе может быть несколько омутов.
Берег, который находится рядом с омутом — яр (высокий берег). В омутах обычно ловят рыбу, так, например, в омутах любят скрываться сомы. В русском языке название омута варьировалось в зависимости от местности: бочага (моск., твер., яросл., ниж.), богот (вологод.), бучало (яросл.), балуда (архан.), букалище (тул.) и т. д.
Останется ясен в потомстве не гаснущий гений,
И мысль не погибнет в том омуте мрачном...
— Аполлон Майков, «Двулицый Янус» (Отрывки из дневника в Риме), 1843
Если взглянуть на такую реку, извивающуюся по степи, с высокого места, что случается довольно редко, то представится необыкновенное зрелище: точно на длинном бесконечном снурке, прихотливо перепутанном, нанизаны синие яхонты в зелёной оправе, перенизанные серебряным стеклярусом: текущая вода блестит, как серебро, а неподвижные омуты синеют в зеленых берегах, как яхонты.[2]
— Сергей Аксаков, «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии», 1852
Не брезгуя ни лесными, ни мельничными омутами, водяные духи предпочитают, однако, «пади» под мельницами...[3]
― История эта случилась за тем мысом, ― Иван Степанович кивнул шляпой на опрокинувшийся в речке вдали глинистый обрыв с двумя корявыми соснами, ― там в реке ― омут, яма, место это проклятое, называется оно Чёрный Яр, водятся в нём древние щуки, которой по двести, которой по триста лет.[4]
...красавица, настоящая красавица русская, не какая-нибудь там питерская вертунья-оса, а ― как Волга: вальяжная, медленная, широкая, полногрудая, и как на Волге: свернёшь от стрежня к берегу, в тень и, глядь, омут…
Ямы — дело особое. Яму с берега видно. И называют её тогда омут. Охотиться на ямах лучше вдвоём: один ныряет, второй страхует. <...>
Наплывёшь на яму, — не торопись. Сперва осмотри всё вокруг: должен-то ты не только нырнуть, но и вынырнуть...[6]
— Николай Сладков, «В ямах» (из книги «Подводная газета»), 1966
Дышишь вольно, легко
и, наверно, неважно, что рядом
Омуты… омуты… муть.[7]
Есть особенный вид рек, которые по объёму текущей воды должно причислить к речкам, хотя при первом взгляде они могут показаться гораздо большей величины: это реки степные. Они состоят из цепи омутов (по-московски, бочагов) или небольших озер, очень глубоких и необыкновенно прозрачных, соединяющихся между собой перекатами, то есть мелкою речкою, иногда даже ручейком. Всегда поросшие особенною породой мягкого камыша и водяными лопухами, растущими и цветущими на всякой глубине, они бегут на перекатах довольно быстро, но в омутах почти не приметно никакого течения. Очень редко по берегам их растет мелкий кустарник. Если взглянуть на такую реку, извивающуюся по степи, с высокого места, что случается довольно редко, то представится необыкновенное зрелище: точно на длинном бесконечном снурке, прихотливо перепутанном, нанизаны синие яхонты в зелёной оправе, перенизанные серебряным стеклярусом: текущая вода блестит, как серебро, а неподвижные омуты синеют в зеленых берегах, как яхонты.[2]
— Сергей Аксаков, «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии», 1852
Низшие разборы железнодорожных должностей, вновь объявившиеся канцелярии мировых и земских и иных учреждений, реформы, потребовавшие переписки, переписки и переписки ― все это, вплоть до наших дней и до пресловутого движения добровольцев в Сербию, ― подобно омуту, впитывало в себя мелкого дворянина. А крошечные домишки с тесовыми и иными кровлями гнили и обрушивались и зарастали чертополохом; «забалованная» мелкодворянская земелька покрывалась сорными травами, порастала бурьяном и бобовником и за бесценок переходила в руки предприимчивых пионеров нового сословия. Так погибли «малодушные».[9]
В выборе мест для жительства, водяные неразборчивы и, вместо чистых и прозрачных озерных пучин, охотно селятся в реках, причем из рек предпочитают те, которые прорезаются сквозь непроницаемые чащи еловых боров и тихо, медленно пробираются в низменностях и впадинах. Сюда, сквозь сеть сплетшихся корней, никогда не проникают солнечные лучи; здесь опрокинутые в воду деревья бурелома никем не прибираются и никому не нужны. Они или образуют естественные мосты, или — самородные плотины, а между ними получаются те глубокие, обрывистые омуты, какие намеренно устраиваются около мельниц. Тут любят водиться крупные щуки, и нередко приселяются речные богатыри, придорожные разбойники, усачи-сомы. Не брезгуя ни лесными, ни мельничными омутами, водяные духи предпочитают, однако, «пади» под мельницами, где быстрина мутит воду и вымывает ямины.[3]
Пословица говорит, что «водой мельница стоит, да от воды и погибает», а потому-то все помыслы и хлопоты мельника сосредоточены на плотине, которую размывает и прорывает не иначе, как по воле и силами водяного черта. Оттого всякий день мельник, хоть дела [96]нет, а из рук топора не выпускает и, сверх того, старается всякими способами ублажить водяного по заветам прадедов. Так, например, упорно держится повсюду слух, что водяной требует жертв живыми существами, особенно от тех, которые строят новые мельницы. С этой целью, в недалекую старину, сталкивали в омут какого-нибудь запоздалого путника, а в настоящее время бросают дохлых животных (непременно в шкуре).[3]
Вскоре после Сокола на правом берегу находится камень Корчаги. Он назван не потому, что походит на глиняную посудину корчагу, а от устаревшего слова «карчага» ― омут, на дне которого валяются утонувшие пни и коряги ― «карчи» (или «корги»). На 27-м км Чусовая проходит мимо деревни Трёка ― тоже бывшей пристани. Правда, пруда здесь уже нет. <...>
Местные жители рассказывали филологам УрГУ: «Омутной боец, гладкий; он много барок побил. Большой-большой был когда-то. Вода о стенки трётся-трётся, ― камни и обрываются. Тут почему-то никогда не стынет вода, вечно родничком бьёт. Омут тут большой, глубиной в 20–30 метров». (Глубина омута 3,5 м.) Сплавщики называли Омутной «первым бойцом», потому что он начинал гряду самых высоких скал-бойцов на участке Кашка ― Ёква. Вокруг Омутного были построены заплавни. Сейчас ещё можно различить их остатки возле одного из логов: толстые сгнившие брёвна, врытые в берег. Омутной ― геолого-ботанический памятник природы. Он считается одним из красивейших камней Чусовой, но и его не пощадила измазанная в краске кисть туриста: понизу на скале пестрят надписи. Зубец ― последний «обломок» Омутного. Это отдельно стоящий 20-метровый утёс, чья заострённая вершина видна над лесом.[10]
Великан ― самая большая скала на реке. Длина Великана 1,5 км (по другим данным ― 2 км), а высота 115 м (по другим данным ― 120 м). Под Великаном находится и самый глубокий омут на Чусовой. Через два километра после Великана на левом берегу находится другой боец. Внешне он не производит особенного впечатления, да и название у него «несерьёзное» ― Воробей. Дальше на левом берегу над омутом поднимаются невзрачные глыбы камня Стерляжий. Видимо, раньше этот камень назывался Стерляжий Омут. В результате неведомых манипуляций с картами название этого камня развалилось пополам, и чуть ниже появился «камень-призрак» Омут, который стоит не над омутом, а над Стерляжьим перебором. <...> Камень Гардым развалился на две части ― на собственно Гардым и камень Корабли; камень Стерляжий Омут тоже располовинился, превратившись в два камня ― Стерляжий и Омут. Топографы на картах послушно рисуют этот «камень Омут» ― а камня-то и нет, как нет и омута.[10]
Вечером рассказывала мне молодая госпожа Выр....ва, что в омутистой речке, протекающей близ Домбровицы, поймали неводом чёрта. «Куда ж девали этот богатый лов?» «Бросили опять в реку». «Вы верите этому?» «Отчасти». «Как отчасти?.. Что вы хотите сказать?» «Что вытащили из реки хоть и не совсем черта, но что-нибудь очень похожее на него». <...>
«Вы домой?» «Нет, в реку». «Шутите! К чему так поздно?» «Раньше нельзя: днем полон берег людей; вечером то на службе, то у вас; одна полночь моя». «Смотрите, однако ж, будьте осторожны. Оставя все вздорные слухи, легко может быть что-нибудь опасное в этой реке, исполненной омутов. Советовала б не искушать...» «Кого?.. Вы, верно, хотели сказать: не испугать?.. Не опасайтеся, не испугаю и не испугаюсь: в омутах нашей речки обитают одни только раки и караси».
Оконча это пустословие, я в самом деле пошла купаться. В целой Домбровице отзывались одни только сигналы часовых, остальное все было погружено во сне; ночь была темная и тихая; я сбежала на берег, разделась и вошла в воду, ни о чем так мало не думая, как о страшилище, вытащенном рыбаками, и вовсе не ожидая, чтоб оно пришло сделать мне компанию вместе купаться.[11]
Потом показалось на красном целая стая несущихся на меня чирков и еле заметной стала на голубом, опять явились на красном, пропала на синем, на мгновение опять мелькнула близко почти на выстрел на красном, ― совершенно стерлась, как погребенная, когда снизилась и стала мне на фоне темных болот, потом вдруг, как будто вырвалось из под земли, взмыла возле меня над плёсом и тут одного я взял даже на мушку и он, падая, прошумел в тростниках и булькнул в недоступном человеку омуте. Петя выслал за ним Ярика и он скоро его оттуда принес.[12]
Подъезжающих к Моршанску встречали сотни ветряных мельниц, машущих крыльями день и ночь. Внутри города, по реке Цне, стояла когда-то громадная водяная «Кутайсовская» мельница со столетней плотиной, под которой был глубокий омут, и в нем водились огромнейшие сомы. На берегу Цны, как раз против омута, в старинном барском саду, тогда уже перешедшем к одному из купцов-миллионеров, находился наш летний театр.[13]
Ямы — дело особое. Яму с берега видно. И называют её тогда омут. Охотиться на ямах лучше вдвоём: один ныряет, второй страхует.
В яме темно, холодно и жутковато. Но зато рыба там самая крупная. Щуки — как ослизлые поленья. Чёрные сомы, похожие на водяных. Головастые голавли, краснопёрые краснопёрки.
Наплывёшь на яму, — не торопись. Сперва осмотри всё вокруг: должен-то ты не только нырнуть, но и вынырнуть...
Теперь надышись в запас — и пошёл. Если в ушах заноет и запищит, дальше не лезь. А если всё будет нормально, то может получиться так, как случилось раз у меня.
Я нырнул и попал в стаю... взбесившихся тарелок! Плоские, широченные лещи в панике заметались вокруг. Закаруселила рыбья метель, вихри воды заскользили по телу, волосы замотались, как на ветру. Выпяченные от страха рыбьи губы, круглые глаза, бешено виляющие хвосты. Ил вздыбился грозовыми тучами, и в них, как молния, сверкали рыбьи бока!
Я рванулся из ямы: не вдогон за лещами, а наверх — за воздухом. И уж наверху вздохнул облегчённо и... горько. Хорошие были лещи, да теперь их ищи-свищи![6]
— Николай Сладков, «В ямах» (из книги «Подводная газета»), 1966
Так и написано. Со всеми тремя. Дочка с внучкой решили… а я нет. Старая уже. Куда я поплыву. Меня здесь каждый карась и каждая собака знает. Мы, русалки, к месту очень привыкаем. Вроде кошек. Знаю я один омут… Отсижусь. И потом… тот очкастенький… Нет, он, конечно, не приедет. Столько лет прошло… Какая уж там рыбалка, но… вдруг…[8]
— Михаил Бару, «Не пишется проза, не пишется», 2011
― История эта случилась за тем мысом, ― Иван Степанович кивнул шляпой на опрокинувшийся в речке вдали глинистый обрыв с двумя корявыми соснами, ― там в реке ― омут, яма, место это проклятое, называется оно Чёрный Яр, водятся в нём древние щуки, которой по двести, которой по триста лет. Щука, сами знаете, рыба бессмертная. Под Москвой в прудах поймали щуку, ― вся обросла мохом, ― и в жабре у неё вдето кольцо с пометкой, что пущена щука в пруды царём Борисом. <...>
Красивая девка, крепкая. Нос морщит, пузыри пускает, дразнится. Он ей пальчиком, ― «подь, подь сюда», ― норовит за волосы её схватить. Она в глаза глядит из-под воды, не даётся. Провозился он с ней до вечера. А на ночь насадил на крючек окуня, закинул в омут и сел на берегу ждать. Сижу, говорит, и бьёт меня лихорадка, в глазах красные круги ходят. В полночь ― вызвездило.[4]
Это ― Русь, и тут они водились недавно ― тут, как в огороженной Беловежской Пуще, они ещё водятся: «всех давишь» ― медведи-купцы, живые самовары-трактирщики, продувные ярославские офени, хитроглазые казанские «князья». И над всеми ― красавица, настоящая красавица русская, не какая-нибудь там питерская вертунья-оса, а ― как Волга: вальяжная, медленная, широкая, полногрудая, и как на Волге: свернёшь от стрежня к берегу, в тень и, глядь, омут… В городе Кустодиеве (есть даже Каинск ― неужто Кустодиева нету?) прогуляйтесь ― и увидите такую красавицу, Марфу ― Марфу Ивановну.[14]
В Усть-Ижме, там иначе был порядок, пиши хоть каждый месяц. Да чего в письме напишешь? Не чаще Шухов и писал, чем ныне. Из дому Шухов ушёл двадцать третьего июня сорок первого года. Писать теперь ― что в омут дремучий камешки кидать. Что упало, что кануло ― тому отзыва нет. Не напишешь, в какой бригаде работаешь, какой бригадир у тебя Андрей Прокофьевич Тюрин. Сейчас с Кильдигсом, латышом, больше об чём говорить, чем с домашними. Да и они два раза в год напишут ― жизни их не поймёшь.[15]
― А как она утонула? ― спросил Нейман. ― Унесло её, что ли?
Он вспомнил разговор о том, что река Или очень коварная, нехорошая река ― течёт она как будто тихо, спокойно, а в ней омуты и водовороты: вдруг подхватит тебя, закрутит и потащит. Тонут в ней часто.
― Может, и унесло, ― равнодушно согласился большеголовый. ― А может, и утопили, хитрого тут ничего нет. Места здесь такие. Ладно, милиция приедет, всё разберёт…
― Снасильничали и бросили, ― сказал Нейман.[16]
— Юрий Домбровский, «Факультет ненужных вещей», часть пятая, 1978
Что нам мешает? Только собственная робость. Именно ее мы экстраполируем в будущее и поэтому имеем нулевой или отрицательный результат. Наши комплексы состоят из наших собственных проекций. Попробуйте дуриком, на голубом глазу, закинуть в этот омут самую наглую свою идею и, уверяю, вам попадется в сеть золотая рыбка. Каждому по вере его — это не шуточки.
Река
Мелка
Иль глубока ―
Равно для Рыбака:
Он может поимать повсюду;
Рыбак лишь кинул в омут уду,
Тут Щука приплыла и уду трях.
О, Щука, для тебя не пища, смертный страх!
Ты хочешь червяка сорвать с крючка и скушать, Тварь бедну погубя;
Но если хочешь ты меня послушать, ―
Побереги себя.[17]
Но знаменито во веки своею кровавой струею
С звуками грома течет наше столетье туда;
И сокрушил наконец корабль, надежды несущей, Пристани близок уже, в водоворот поглощен, Счастие и добродетель, и вольность пожрал омут ярой,
Зри, восплывают еще страшны обломки в струе.
Нет, ты не будешь забвенно, столетье безумно и мудро.[1]
Но с бегом быстрей и полнее, шумнее и шире
Свирепые воды, и мнится, с паденьем их в бездну,
Обрушится всё, что встречалось им в беге,
Что мчалося с ними, противясь их силе ―
Всё рухнет ― и сущие ныне народы, и царства,
Туда же обрушатся в омут, куда уже пали
И Рим колоссальный, с всемирным венцом и рабами,
Со златом палат, колесниц и кровавых ристалищ,
И Фив пирамиды, и Мемфиса мраморны стены ―
И он ― Вавилон, со своей донебесною башней…
Как там, посреди преходящих явлений юдольного мира,
Однажды рожденные высятся горы, ― так вечно
Останется ясен в потомстве не гаснущий гений,
И мысль не погибнет в том омуте мрачном;
Сам гений не мыслит о славе, ― и зреет в труде он…
Ты хочешь, чтобы пред твоей триумфальной статуей
Потомок с главой проходил обнаженной…[18]
— Аполлон Майков, «Двулицый Янус» (Отрывки из дневника в Риме), 1843
И кряжем идет,
Где чахнет хвойник,
Где пажити блекнут;
Меж диких скал
И омутов черных,
По теменям горным,
Он рыщет и топчет
Первины снегов
Под небом тьмы![19]
Мой змий, увенчанный державно меж змеями,
Заветных омутов во мгле моей искал,
И плавал аметист, и влажный лал сверкал
В смарагдных глубинах, зажженных чешуями.[19]
— Вячеслав Иванов, «Я озером дремал. Студеными струями...» (из цикла «Триптихи»), 1909
Лишь в омуте блеснет морока,
И сновидением обмана
Из волн речных выходит панна
И, горделива и проста,
Откроет дивные уста.
Поет про очи синие, исполненные прелести,
Что за паутиной лучей,
И про обманчивый ручей,
Сокрыт в неясном шелесте.
Или игрой ночных очей,
Всегда жестоких и коварных, —
На лоне ночи светозарных,
И омутом, где всадник пьёт,
Иль месяца лучом, что вырвался из скважин,
Иль мне быть сказкой суждено?
Но пощади меня![20]
В светлых осенних лесах Богородица бродит
и листья сухие шуршат
И магдалины-рябины
и глубокое утро тарусское
Дышишь вольно, легко
и, наверно, неважно, что рядом
Омуты… омуты… муть.[7]
_%D0%9B%D0%B5%D1%81%D0%BD%D0%BE%D0%B9_%D0%92%D0%BE%D1%80%D0%BE%D0%BD%D0%B5%D0%B6._%D0%9F%D1%80%D0%B0%D0%B2%D1%8B%D0%B9_-_panoramio.jpg)
.svg){kind=logo}
