Семён Петро́вич Гудзе́нко (имя при рождении — Сарио Петрович Гудзенко, 5 марта 1922 год, Киев — 12 февраля 1953 год, Москва) — русский советский поэт и журналист, военный корреспондент.
…не пугайся, если встретишь стихи за подписью «Семён Гудзенко», — это я, так как Сарио не очень звучит в связи с Гудзенко. Надеюсь, ты не очень обидишься…»[1] — из писем матери, 1941 г.
Говорят, что женился я по расчёту, тесть-то был «ого-го какой начальник»! А оказалось — по любви, он ведь отказал дочери в своём расположении из-за моего полужидовства, забыв, что ещё недавно он сам был полным жидовым[2]. — Из-за еврейского происхождения Гудзенко его зять, генерал Алексей Жадов, полностью отказал дочери в материальной поддержке. До 1942 года Алексей Жадов носил фамилию Жидов, 1945—1950 гг.
Тёмная Тверская. Мы идём обедать с винтовками и пулемётами. Осень 1941 года. На Садовой баррикады. Мы поём песню о Москве. <...>У меня в противогазе «Английские баллады» Маршака. Купил по привычке. Читать уже не могу. Читаю только газеты, все, от доски до доски. Ждём, ждём. Ночью бомбы.
— «Завещание мужества», 1941 г.
Война — это камень преткновения, о который спотыкаются слабые. Война — это камень, на котором можно править привычки и волю людей. Много переродившихся людей, ставших героями.
— 1941 г.
Четвертые полосы газет в кратких заметках дают железную уверенность в завтрашнем дне:
1) Исторические раскопки в Подмосковье.
Здесь были недавно бои, рыли противотанковые рвы. Найдена горсть древних монет.
2) Прием на курсы стенографии.
Это не безразличие, это спокойствие. Уверенность...
— 1942 г.
Нары. На табурете аккуратная стопка книг. Сверху «Цыганские романсеро» Федерико Лорки на испанском языке. Здесь под Москвой живут испанские солдаты. Они мстят под Волоколамском за своего Лорку, за Мадрид. Смелые, веселые люди. Черные глаза, черные вьющиеся волосы, до блеска начищенные сапоги...
Далеко Мадрид. Они молча вспоминают расстрелянных жен, голодных детей в лачугах Бильбао. Рвутся в бой, мстят за своих детей, мстят за своего Лорку. Весенняя русская ночь. Из окон несется звук гитар и пение непонятной, но родной песни.
— 1942 г.
Я вижу: каштаны улицы. Короленко, тополя на бульваре, акации пробиваются над решетками Ботанического сада. На гранит Богдана влез пьяный офицер. Щелкает затвор «лейки». Улыбается полковник. Щелкает затвор. Гремит выстрел. Офицер падает. Тонкая струйка крови на граните. Тишина.
«Украина, моя Украина!»
— 1942 г.
Девушка учила Овидия и латинские глаголы. Потом села за руль трехтонки. Возила все. Молодчина.
— 1 мая 1942 г.
Женщина боялась своего почерка. Он напоминал ей почерк погибшего сына. Письма она отстукивала на машинке.
— 1 мая 1942 г.
Капитан Гастелло любил рассказ Дж. Лондона «Воля к жизни». Ленин любил этот рассказ. Джек Лондон — писатель сильных...
В Кишпеште смотрел американский ковбойский фильм. Стрельба. Убийство. Страшная скука. А зал в бешеном восторге. Я не досидел. Видно, мы воспитаны на более умном и мудром искусстве.
— 19 февраля 1945 г.
«Посмотрите на эти горы. До войны на них был лес. Теперь они голые — все дерево ушло в Германию. Немцы обещали нам после войны колонию в Африке».
— 10 марта 1945 г.
Танкисты первые врываются в город. Один танк идет к цветочному магазину. Ребята берут огромные венки свежих цветов. Ведь кто-нибудь погибнет. Через час бой.
— Братислава, 29-30 апреля 1945 г.
Есть извещение, что умер Гитлер. Это никого не устраивает. Его каждый хотел бы повесить.
— 2 мая 1945 г.
Солдат вернулся в Киев. У него жил немец на квартире. Убил его мать. Ограбил. Случайно нашел конверт с его берлинским адресом. Это было в 1943 году. В 1945-м он пришёл в Берлин и нашел дом этого немца. Здесь он увидел свой костюм, присланный в посылке. Немец уже давно был убит. Его вдова, когда узнала, кто этот пехотинец, смертельно побледнела. Солдат не стал брать своего костюма. Он только на дверях написал: «Сюда приходила месть из Киева, с ул. Чкалова, из дома № 18». Наутро вдова сбежала в деревню. Солдат решил поселиться здесь с друзьями. В шкафах он нашел много знакомых вещей, и это ему напоминало мать, дом, Киев.
— 21 мая 1945 г.
Когда мы узнали о конце, каждый больше всего боялся умереть. Жизнь после войны солдаты берегут сильнее.
— 29 мая 1945 г.
Сейчас очень многие хотят демобилизоваться — находят какие-то старые болезни, ездят на рентген, стонут и кряхтят. А еще всего две недели назад они были бодрыми и подтянутыми офицерами. Все это не страшно. Пусть хитрят — они победили.
— 29 мая 1945 г.
Читаю «Поединок»Куприна: какая пропасть между прошлым и настоящим отдаленных гарнизонов, какая разница — в основном, в сердцевине, хотя детали повторимы.
Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв — и лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо.
…
Бой был коротким.
А потом глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
из-под ногтей я кровь чужую.
— «Перед атакой», 1942
Великая страна не встанет на колени.
Из русских никогда не сделаешь рабов.
Мы верили всегда: начнется наступленье,
врагу не унести завшивевших голов.
— «Наступление», 1942
Случайные попутчики! Солдаты
передних линий, первых эшелонов!
Закончилась вторая мировая.
Нас дома ждут! Гони, шофер, гони!
— «Послесловие 1945 года», 2-й Украинский фронт, 1945
Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты.
На живых порыжели от крови и глины шинели,
На могилах у мертвых расцвели голубые цветы.
…
А когда мы вернемся, — а мы возвратимся с победой,
Все, как черти, упрямы, как люди, живучи и злы, —
Пусть нами пива наварят и мяса нажарят к обеду,
Чтоб на ножках дубовых повсюду ломились столы.
А я спешу. Мне нужно до рассвета
Поспеть на стройку. Я там очень нужен.
Быть нужным — это счастье. В путь, друзья!
— «Послесловия 1946 года», 1946
Мы не от старости умрём —
От старых ран умрём.
Так разливай по кружкам ром,
Трофейный рыжий ром.
— «Мы не от старости умрём…», 1946
Я склонен полагать: Дожди имеют души.
Есть добрая душа,
Есть хмурая и злая.
Тогда дубы круша,
Дождь ходит, завывая.
А эту добрую узнал
По лентам ярким.
Дождь ходит с торбою
И раздаёт подарки:
Кому водицы жбан,
Кому грибы на ужин.
Я не знал, что за горным кряжем
Есть такая страна,
Где слышна и русская песня,
И украинская слышна.
…
Я по улице Льва Толстого
На рассвете зашёл в городок.
В каждом улице закарпатцы
Знали Пушкина на зубок.
— «Закарпатье», 1947
Я в гарнизонном клубе за Карпатами
Читал об отступлении, читал
О том, как над убитыми солдатами
Не ангел смерти, а комбат рыдал.
Вечер молодых поэтов. Тарасенков причесал их и положил в ящик с названием «четвёртое поколение». <...> Литература «четвертого поколения» не стала поэзией. Гудзенко, Урин, Межиров ― все они талантливы. Но это лишний раз доказывает, что поэзия ― это идейное движение. Был период Пушкина, Лермонтова. А следующего периода уже не было. Тогда стали Белинский, Грановский, Станкевич. Если у нас не будет поэзии, время будет названо по нашим мыслям.[3]
Мой первый вечер перед многими людьми на филологическом факультете. Первый успех. Гудзенко был очень глуп. Урин ― мальчишка. Бестия среди них ― Межиров. Но как талантлив и обаятелен![3]
Совещание в МКкомсомола о литературе. Гудзенко говорит: «Я живу в промежутке между двумя войнами. Я воевал один раз. Собираюсь воевать ещё. А теперь хочу хорошо жить. Больше ничего меня не интересует». В поэзии это растиньячество обречено на провал. С этим человеком мне не по дороге.[3]
— Давид Самойлов, Подённые записи, 15 сентября 1946 года
— Лидия Чуковская, «Полгода в «Новом мире». О Константине Симонове», 19 декабря 1946 года
Появился Симонов. <...> Я вошла к нему. Началась скороговорка. Читал он как-то недоброжелательно и даже один раз сказал колкость. Забраковал несколько стихотворений, не чудесных, но вполне достойных печатанья. Упорно вчитывался в Гудзенко, когда мне хотелось, чтобы он прочел Семынина, Некрасову.[4]
— Лидия Чуковская, «Полгода в «Новом мире». О Константине Симонове», 14 апреля 1947 года
Заходил Гудзенко. Он человек порядочный и не желающий ссориться. С ним не нужно говорить только о высоких материях. Он мгновенно раздражается, ибо чувствует, что до настоящих принципов ему далеко. Но, не имея твёрдых идей политических, он имеет твердые идеи моральные. А Сергей ― наоборот. Честолюбие Сергея создаёт ему врагов. Если он пошатнётся ― мало кто протянет ему руку.[3]
Разговор со Слуцким. Есть три типа поэтов: поэты идеологии, поэты темы, поэты ощущения. Пушкин ― поэт идеологии, Лермонтов ― темы, Блок ― ощущения. Есть и плохие образцы: Симонов ― идеологии, Гудзенко ― темы, Северянин ― ощущения.[3]
Позавчерашняя «Правда» ударила по декадентству и космополитизму в поэзии. Проводником декадентства называет Антокольского. Воспитанники его Урин и Гудзенко (я их считаю одними из лучших молодых) ― <согласно статье в «Правде»> не могут найти тем в современности.[5]
В Харькове был диван, на котором я лежал круглые сутки, читал, скажем, Тургенева. Прочитав страниц 60 хорошо известного мне романа, скажем «Дым», я понимал, что забыл начало. Так болела голова. Гудзенко незадолго до смерти повстречался мне на улице ― на Театральной площади ― и сказал:
― Раньше я тебе никогда не верил, что у тебя всё время болит голова. А теперь верю.
Это было в 1952 году. Голова у меня в ту пору болела уже меньше.[6]
Стоит подумать о «честном Растиньяке». Честного и бесчестного Растиньяка объединяет одно ― инстинктивный восторг перед официальной иерархией и стремление занять в ней место. «Честным Растиньяком» был Симонов. «Честным Растиньяком» пытался быть покойный Гудзенко, с его «критерием печатного станка»...[7]
В Москве тогда из молодых поэтов находился один Семен Гудзенко. Я его разыскал, мы по-доброму встретились. Семен был в полуштатском положении. И уже в полуславе, к которой относился с удовлетворенным добродушием. Он был красив, уверен в себе и откровенно доволен, что из последних в поколении становился первым. Натура он был практическая, мягкого и веселого цинизма с долей сантиментальности и сухого ума. Был приятен. Ему, как впоследствии Слуцкому, место в литературе уготовил Эренбург. Любопытно, что в обоих случаях Эренбург нашел поэтов не по своему вкусу, а точно почуяв вкус времени.[7]
Гудзенко был одарённый поэт, тогда еще искренний. В стихах его были точные и меткие строки. «У каждого поэта есть провинция». Его провинция была война, и вся Россия для него была провинция с мечтой об украинских борщах и жарком. Он становился романтиком борщей и мяса, которого судьба нечаянно поверстала в солдаты. Я пришел к нему. Мы варили пшенную кашу. Пили водку. И спать легли рядом под двумя шинелями. В квартире на Хлебном топили плохо. Узнав о моём деле, Семён повёл меня к Эренбургу. Эренбург был в ту пору почти что власть.[7]
Эренбург занимал тогда номер в гостинице «Москва». Он встретил нас хорошо, угощал коньяком и трюфелями, расспрашивал о фронте и солдатах, попросил почитать стихи. Когда Гудзенко изложил моё намерение, он сказал:
― Ну что ж. Ведь вы туда проситесь, а не обратно. Но куда именно вы бы хотели поехать?
У меня при себе было письмо, где товарищ мой Лев Безыменский прислал нечто вроде вызова из разведотдела 1-го Белорусского фронта. Я попросился туда.[7]
Когда мы шли к нему <Константину Симонову> на Аэропортовскую, волновались: и лестно, и странно. <...> Открыла новая жена хозяина ― Лариса. Я знал её ещё женой покойного поэта Семена Гудзенко, видел их вместе вскоре после войны на Рижском взморье, куда меня привозила мать. После красавицы Серовой на первый взгляд странным казался этот выбор. Но только на первый. Лариса была младше Симонова. Родила ему очаровательную девчушку.[8]
Семинаром, куда я попал, руководили С. Гудзенко, А. Межиров и еще, на всякий случай, поэт постарше, поопытней ― Н. Сидоренко. <...> Исключительно по-деловому, предельно добросовестно подходили к нам руководители ― Гудзенко, красивый, с темными, сросшимися у переносья бровями, очень решительный; Межиров, чуть заикающийся, настроенный несколько отвлеченно, мечтательно, беспрерывно что-нибудь цитирующий; и уже седой Сидоренко, самый конкретный, увлеченный дотошным разбором наших строф и строчек.[9]
Генерал армии Алексей Семёнович Жадов, который командовал Пятой гвардейской от Сталинграда до Праги, ревниво следил за ходом работы. У него был опыт общения с пишущими людьми. Дочь его очаровательная Лариса, вопреки воле отца, вскоре после победы вышла замуж за Семена (Сарика) Гудзенко. Боевой офицер, весь израненный на войне, и талантливый поэт не устраивал тестя лишь потому, что был евреем. Могу предположить: тут сказались злоключения Жадова из-за собственной фамилии.[10]
Как-то зимой по делу зашел я к Симонову на дачу. Был я с мороза, в валенках, внес с собой морозный воздух, и, возможно, от этого захотелось ему пройтись, подышать. Он хронически болел легкими, подозревали рак, но рака у него не было. И вот втроем мы шли по улице нашего поселка. Он был в черной, черным мехом отороченной дубленой шубе, в дубленке была и Лариса, его жена. Первым браком она была замужем за поэтом Семеном Гудзенко, это его строки: «Мы не от старости умрем, от старых ран умрем…» Он предсказал свою судьбу. Лариса пошла за него против воли отца, генерала Жадова: Гудзенко был еврей. Кстати, фамилия самого генерала была Жидов, но Сталин, подписывая указ о награждении, счел такую фамилию неподобающей и росчерком пера переименовал его в Жадова.[11]
{{Q|Диагноз года. «Я был [[пехота|пехотой] в поле чистом, в грязи окопной и в огне», ― написал о себе в 1946 году поэт Семен Гудзенко. И в том же году он поставил своему поколению диагноз: «Мы не от старости умрем ― от старых ран умрем». 15 февраля 1953 года Семен Гудзенко умер от ран, подтвердив тем самым абсолютную точность своего диагноза. «Нас не нужно жалеть, ― предупреждал он в стихотворении «Мое поколение», ― ведь и мы б никого не жалели». А мы нарушаем его завет и жалеем, и как раз по той причине, по которой Гудзенко считал эту [[жалость] ненужной. Как не жалеть людей, которые и в трудное время чисты перед Россией?[12]|Автор=Владислав Быков, Ольга Деркач, «Книга века», 2000}}
Нюта (секретарша) — Зачем вам отпуск, вы только недавно вернулись! Лямин (сотрудник Учреждения) (Нюте) . — Спасибо, Нюта, я разберусь. Егоров (сотрудник Учреждения) — Дело в том, что мне надо приготовить материал для выступления по телевидению о поэте Семёне Гудзенко, с которым мне довелось в сорок перовом году служить в одной части. Лямин (сотрудник Учреждения) — Вы это нам уже рассказывали. Егоров (сотрудник Учреждения) — Дело в том, что этот период его жизни почти не освещён. Когда он был ранен, я вез его на санях, и с тех пор у нас завязались особые отношения. Лямин (сотрудник Учреждения) — Но вы же так хорошо это рассказываете, зачем же вам на это неделя? Егоров (сотрудник Учреждения) — Видите ли, когда я узнал, уже в мирное время, что он стал известным поэтом, я начал записывать характерные случаи, наши с ним беседы, показал в редакции ― там заинтересовались. Ну, отсюда и пошло. Но для выступления по телевидению надо как-то обдумать, отобрать существенное…[13]
Опоздало письмо. Опоздало письмо. Опоздало.
Ты его не получишь, не вскроешь и мне не напишешь.
Одеяло откинул. К стене повернулся устало.
И упала рука. И не видишь. Не слышишь. Не дышишь.
…
Но война, только пулей отметив, тебя пощадила,
чтоб убить через несколько лет после нашей победы.
В простреленном ватнике, бритоголовый, Мой друг и ровесник, пришел он ко мне. И веяло жизнью от каждого слова Стихов его первых, рожденных в огне.
Бродили мы с ним по Москве до рассвета
И после валились, усталые, с ног.
Он в гости в аул наш приехать на лето
Дал слово, да слова сдержать уж не смог.
↑Гудзенко С. П. Стихотворения, М., Современник. — 1985.
↑Кипнис С. «А» — и всё в порядке! // Записки некрополиста: Прогулки по Новодевичьему. — М.: Аграф, 2002.
↑ 123456Давид Самойлов. Поденные записи (1934-1869). В 2 томах. Предисловие Г. Ефремова. Комментарии В. Тумаркина при участии М. Ефремовой. — М., “Время”, 2002 г. 378 + 384 стр.
↑ 12Лидия Чуковская. Из дневника. Воспоминания. — М.: «Время», 2010 г.
↑В. А. Чивилихин. Дневники, письма. Воспоминания современников. Сост. и публ. Е. Чивилихина. — М.: Алгоритм, 2008 г.
↑Б.А.Слуцкий. „О других и о себе“. — М.: «Вагриус», 2005 г.
Статья в Википедии
Новости в Викиновостях