Леонид Максимович Леонов
Леонид Максимович Леонов | |
Статья в Википедии | |
Произведения в Викитеке | |
Медиафайлы на Викискладе |
Леони́д Макси́мович Лео́нов (19 [31] мая 1899 — 8 августа 1994) — русский советский писатель. Академик АН СССР (1972).
Высказывания и афоризмы
[править]Сейчас её увезут в золотой карете... и до первых, скорых слёз она не вспомнит о тебе ни разу. Не расплещи своего горя,солдат... |
Мама, давай послушаем ночь. |
Вот ещё: я накупил себе кактусов и сейчас занимаюсь исследованием этих молчаливых субъектов. Кроме того, изощряюсь в фотографии и других ремёслах.[1] | |
— из письма Максиму Горькому, Москва. 10 января 1928 г. |
— из письма Максиму Горькому, Москва. 21 октября 1930 г. |
Цитаты из произведений
[править]Выполнив просьбу хозяина, Фирсов счёл себя вправе и закурить, а заодно осведомиться о чурке дерева под окном, густая краснота которого на срезе перебегала кое-где в черноту запёкшейся крови. | |
— «Вор», 1927 |
Когда Векшин разомкнул глаза, солнце освещало довольно безотрадный беспорядок на столе, но окно было открыто, воздух в комнате после вчерашней грозы был особенно свеж и взбодряюще пахнул сельдереем, ― Зина Васильевна уже успела сходить на рынок. Векшин сразу заметил на стуле возле себя почтовый пакет с роговским штемпелем на марке, но взялся за него не прежде, чем оделся и тщательно выбрился. Однако, по мере того как близилась минута прочтенья, нетерпение сменялось колебанием недоверия. Векшин ждал корявой, нескладной весточки, написанной с ошибками, на случайном лоскутке, а перед ним лежало нечто исполненное писарским, с фронтовыми зачесами почерком, каким не пишутся письма с родины.[2] | |
— «Вор», 1927 |
Казалось бы, Варя была ей родней сестры, однако же свой подарок Поля раскутывала с опаской заслужить пусть хоть необидный смешок. Но Варя всё сразу поняла и благодарно прижала к груди скромный Полин дар. То был снопик простеньких полевых цветов, перевязанный ленточкой с конфетной коробки. Всего там нашлось понемногу: и полевая геранька, раньше прочих поникающий журавельник, и ― с розовыми вялыми лепестками ― дрёмка луговая, и простая кашка, обычно лишь в виде прессованного сена достигающая Москвы, и жёсткий, скупой зверобой, и жёлтый, с почти созревшими семенами погремок ярутки, и цепкий, нитчатый подмаренник, и ещё десятки таких же милых и неярких созданий русской природы, собранных по стебельку, по два с самых заветных , вместе исхоженных лугов. Это походило на кроткое благословение родины, залог её верной, по гроб жизни, любви.[3] | |
— из романа «Русский лес», 1950-1953 |
Внезапно с глухим вздохом раскрылась дверца буфетика, и, вспомнив рассказы матери, Поля улыбнулась; всё это чуть посгладило неловкость намечавшейся размолвки. ― Вот, опробуй, Поля, от тёткиных трудов, ― как бы извиняясь за скромность угощенья, пригласил Иван Матвеич, ― сама в палисаднике выращивает. От деликатесов в пожилом возрасте следует воздерживаться, а вот углеводы и нашему брату в любом количестве не повредят. Обрати внимание: исключительной вкусовой гаммы свёкла... не находишь? ― Спасибо, я ведь прямо из столовой к вам прикатила! ― И, смягчившись его боязнью снова потерять её надолго, погладила руку отца. ― Я всё понимаю, папа... но, пожалуйста, не бойтесь за меня: еду я всего лишь санитаркой... к тому же говорят, на самый тихий участок фронта. Какая там Горгона! Единственно чтоб не обидеть старуху, она взяла ломтик, согласилась, что свёкла ― редкой сахаристости, и посмотрела под рукав на часики, те самые, что Иван Матвеич подарил жене вскоре после переезда из лесничества в Москву. Военная одежда надёжно охраняла Полю от упрашиваний погостить денёк-другой. Иван Матвеич мельком взглянул на фотографию в золочёной рамке. ― Когда ты видела маму в последний раз?[3] | |
— из романа «Русский лес», 1950-1953 |
Иван молча указал на одинокую, на отлёте, берёзу; кто-то давно и, видно, неспроста повесил там, в развилину сука, ржавую подковку, наполовину утонувшую в белой мякоти коры. Отсюда и начинался великий переход на Пустошa. Дорогу сразу преградила замшелая колода, могила лесного великана, ставшая колыбелью целой сотни молодых ёлочек. Она хрустнула, как гробовой короб, и просела под Демидкой ― еле ногу вытащил, но зато тотчас за нею, сквозь плаун и моховой войлок, проступила тропка. Она услужливо повела ребят, но для чего-то поминутно петляла, пересекалась со звериными ходами, уводила в ласковые, приманчивые трясинки, заросшие таволгой и валерьяной. «Лукавит… » ― от сознанья своей силы усмехнулся Демидка.[3] | |
— из романа «Русский лес», 1950-1953 |
Так помрачение и расстройство наступают в природе. Гаснут роднички, торфянеют озерки, заводи затягиваются стрелолистом и кугой. Худо земле без травяного войлока; когда-нибудь люди узнают на деле, чего стоит натянуть на неё неосторожно сорванную дернинку и укоренить жёлудь на солончаке. Леса с земли уходят прочно. Вот уже ничто не препятствует смыву почв поверхностным стоком воды... Множатся балки и овраги, работающие как гигантские водоотводные канавы, землесосы чернозёма. Как раз на юге нашем, где расположены восемьдесят тысяч колхозов, наибольшая часть тающих снегов скатывается торопливо и бесполезно, не успевая напитать промерзшую почву и унося хрупкую плёнку плодородия. В летние месяцы, в пору созревания хлебов, реки сами отсасывают и без того бедную грунтовую влагу. Так входит в наш советский дом чудовище, на избавление от которого потребуется усилий неизмеримо больше, чем потрачено нами на изгнание леса. По народной примете ― лес притягивает воду, чтобы затем отпустить её облачком в дальнейшее странствие. Значит, он каждую каплю падающей воды впрягает в двойную и тройную работу. Чем больше леса, тем чаще прикоснутся дождичком к земле те постоянные двести миллиметров осадков, что в среднем мы получаем из океана в год. Но мы не учитываем также, сколько дополнительной влаги выкачивают корнями с глубины сами деревья, внушительные автоматические насосы с отличным коэффициентом полезного действия. Лес приближает море, и сам как море, и корабли туч ночуют у его зелёных причалов… но стучит топоришко, и воздушные транспорты влаги плывут транзитом через нашу страну, не задерживаясь на разрушенных полустанках.[3] | |
— из романа «Русский лес», 1950-1953 |
Величие русского крестьянства сквозило в его спокойной напевной речи, в степенной, чуть тронутой проседью бороде, в медлительности тяжких рук, годных хоть на былинные подвиги. Униженный поклон такого великана не мог не повлиять на самую закоснелую в законе душу; с помощью Матвея красновершенцы намеревались выказать свою мирную, однако же чреватую опасностями покорность перед тогдашними столпами государства российского. Имелся и ещё один веский довод именно за его посылку: младший Матвеев брат, Афанасий, занимал пост дворника в Санкт-Петербурге, носил номерную бляху, следовательно, мог указать секретные ходы в недра законов и предоставить временное пристанище. Событие это лежало вне Ивановой памяти, и лишь в зрелые годы он от сестры узнал о бывалом обычае проводов ходока: как всем селом снаряжают его в путь и приносят по силе возможности ― пятак, сукрой хлеба, клок веретья ноги утеплить, а потом с причитаньями, как на погост, ведут под руки до околицы под ветром да косым осенним дождичком, и все кланяются ему, лес и люди, колючий порыжелый татарник при дороге в том числе, и дальше он уходит сам, с берестяником за плечами, отрезанный ломоть, и тот ломоть есть его, Иванов, отец… Много наказов было дано Матвею на расставании, и главный в том заключался, что-де от бога всему обществу лес даден и грешно отдавать его в одни руки, которые и топора-то не держали отродясь. «А ещё, ― пополам с кашлем якобы покричал ему вдогонку захудалый старичонка Зот, ― ты им такой пример произведи, Матвеюшко, что коли тыща у одного ворует, так ещё неизвестно, кто там сущий вор!» В свой крестный путь Вихров Матвей вышел глухой осенью 1892 года и сперва как бы канул бесследно, а потом на всю Россию прошумел в несколько неожиданном направлении.[3] | |
— из романа «Русский лес», 1950-1953 |
― Марьянник, Melampyrum nemorosum, ― подсказал Иван Матвеич, очень довольный за друга, что хоть и ушёл из леса, но образы в мышлении по-прежнему черпает из их общей науки. ― Тем же самым занимается всё семейство Rhinantus apterus, полевого погремка. | |
— из романа «Русский лес», 1950-1953 |
Двигались молча, но на привале возник жаркий спор о самой технике розысков. Как известно, заколдованные места на Енге опознаются по бледным росткам чешуйчатого петрова креста, а так как для отвода глаз уйма его растёт в енежских борах ― и нужно выбирать лишь тот, что голубовато светится в темноте, и сразу заломить ему верхушку, а то провалится на полверсты! ― возникала естественная тревога насчет обороны от нечистой силы, приставленной на охрану древних кладов; на всякий случай дали взаимную клятву не бежать, не реветь при виде самой рогатой опасности.[3] | |
— из романа «Русский лес», 1950-1953 |